Мой бортовой опреснитель оказался никуда не годным. Испарение в нем происходит недостаточно активно, а вентиляция внутреннего объема слишком сильна для того, чтобы влага конденсировалась на крышке ящика. Но зато мне удается заставить работать последний из «фирменных» опреснителей, плотно привязав его к плоту так, чтобы его не колотило волнами; однако здесь он сильно трется. А почему бы не попытаться запустить его прямо на борту? Вытаскиваю его из воды и укрепляю на верхней камере корпуса плота. Баллон немного сникает, но форму не теряет, и вкладыш не касается пластиковых стенок. Отведение дистиллята тоже значительно улучшается, потому что водосборный мешочек теперь уже не валится набок, а висит почти вертикально. Прямо на моих глазах внутри баллона появляются чистые, прозрачные капли опресненной воды, которые стекают в водосборник. Ура! Эта штука действует! А у меня еще три пинты в резерве… может быть, скоро их будет больше! Спустя одиннадцать дней во мне с новой силой разгорается надежда. Покуда не развалится плот и будет работать опреснитель, я смело могу рассчитывать еще на двадцать дней. Вот только плот… Пожалуйста, не надо акул! Меня беспокоят не только плотные ряды острых акульих зубов. Шкура этих созданий напоминает грубый наждак; они способны погубить мой плот, просто потеревшись об него боками.
Раскидываюсь на спине под целительными лучами солнца. Уж чего-чего, а времени для размышлений у меня навалом. Дорады и спинороги тычутся носами в днище плота. По-видимому, там, внизу, уютно обосновалась колония морских уточек. Спинороги ими кормятся, но вот что привлекает дорад, я себе не представляю. Обычно они принимаются за меня по вечерам, где-то в сумерках, ощутимо постукивая по выпуклостям прогнувшегося подо мной или моим снаряжением пола. Они ведут себя, словно собачки, которые тычутся мордами в руку хозяина, выпрашивая кусочек мяса, приглашая с ними поиграть или требуя, чтобы их ласково почесали за ухом. Я их так и зову — мои собачонки или собачьи мордашки. Спинорогов я именую дворецкими за их важный вид, напоминающий о крахмальном воротничке.
Море лежит плоское как блин. В небе, словно приклеенные, недвижно зависли облака. Солнце палит нещадно, поджаривая мое иссушенное тело. Действующий опреснитель вполне способен снабдить меня как раз таким запасом питьевой воды, который нужен, чтобы преодолеть три сотни миль, оставшиеся до трассы активного судоходства. Ветер сменил направление. Мне почему-то кажется, что трасса перестала приближаться и между нами и ею простираются все те же самые триста миль. А когда меня одолевает дремота, моя возбужденная фантазия переносит меня из океана то на палубу судна, то на прохладную зеленую травку у пруда возле дома моих родителей.
Внезапный толчок выводит меня из оцепенения. Выглядываю за борт. Огромная круглоголовая зверюга, потеревшись об днище своей плоской серой спиной, лениво разворачивается на следующий круг. Невероятно, но дорады и спинороги вовсе не разбегаются от пожаловавшей к нам акулы! Напротив, они сбиваются подле нее плотной стайкой. Наверное, приглашают на чашку чая. «Пожалуйте к нам, голубушка! Отведайте-ка кусочек вот этой большой черной лепешки». Она медленно заходит мне в корму и опять подныривает под днище. Перевернувшись брюхом вверх, кусает один из расположенных снизу балластных карманов, сотрясая весь плот конвульсивными движениями своего десятифутового тела. Какое счастье, что там есть балластные карманы! Иначе эта зверюга прокусила бы днище, хотя надувные камеры при этом еще не пострадали бы, по крайней мере пока. Не пальнуть ли в нее, рискуя потерять стрелу? Акула выплывает из-под плота прямо и опрокидывается передо мной почти у самой поверхности воды. Жму на спуск, и стальная стрела попадает ей в спину. Но это все равно что стрелять по камню. Одно резкое движение, и акула неторопливо уходит. Я долго слежу за ней взглядом, прежде чем свалиться без сил, терзаясь жаждой хуже прежнего. Раньше я думал, что с приближением акулы все рыбы вокруг бросятся врассыпную, уведомив тем самым об опасности и меня, но теперь уже знаю, что доверять им дозорную службу нельзя. Меня беспокоит укрепленный под нижней камерой газовый баллончик и его шланг, через который плот надувается при сбрасывании на воду. Если этот шланг будет прокушен, не спустит ли и весь плот? Не захочется ли акуле при виде баллончика укусить шланг, на котором он висит? Беспокойство, беспокойство, беспокойство. Озабоченный я ложусь спать, озабоченный пробуждаюсь по утрам. Когда все погружается во тьму, я, засыпая, мечтаю оказаться где-нибудь, где не будет никаких тревог. Как навязчивы стали и как упростились мои желания!
Я пытаюсь сделать себе бортовой солнечный опреснитель. Справа показан общий вид этого устройства, а слева — его вид в разрезе. В пластмассовый ящик (А) помещены три пустые банки от консервированной воды. В каждую из них я вкладываю куски черной ткани от вкладыша из разорванного опреснителя. Эта ткань хорошо поглощает солнечное тепло и испаряет соленую воду (В). Испарения будут подниматься вверх, конденсироваться на пластике (С,D) и собираться на дне ящика, снаружи консервных банок. Но эксперимент этот, к моему огорчению, завершается неудачей. У меня мало липкой ленты, чтобы тщательно запечатать пластик.
Вдруг плот выпрыгивает из воды и отлетает в сторону, словно неведомый гигант отшвырнул его носком своего ботинка. Шершавая кожа с пронзительным звуком скребет по днищу, и я мгновенно просыпаюсь и подскакиваю. «Не валяйся на днище!» — рявкаю я сам себе, подтягивая пенопластовую подушку и спальник поближе к выходу. Усевшись сверху, я стараюсь поменьше давить своим весом. Держа наготове ружье, всматриваюсь во тьму. Акула сейчас с другой стороны. Надо дождаться, пока она покажется впереди. Вдруг воду прорезал острый плавник, и она вскипела, загоревшись фосфорическим огнем. Плавник огибает мой плот перед следующим нападением. Еще мгновение, и мерцание света в темной глубине показывает мне, что акула уже тут. Я колю с размаху. Раздается всплеск — мимо. А, черт! От всплеска она может разъяриться, и следующая атака будет еще свирепее. Снова плавник режет поверхность, и акула со скрежетом врезается в плот. Снова бью туда, где мерцает свет. Достал! Вода в море точно взрывается, темный плавник вскидывается перед самым моим носом, описывает круг и затем исчезает. Где она? Только гулкие удары моего сердца нарушают тишину. Громко разносится этот звук над тихими черными водами океана, взлетая до самых звезд. Я жду.
Залпом проглотив сразу полпинты воды, я устраиваю свою постель таким образом, чтобы при первом же толчке немедленно вскочить и занять позицию у входа. Лишь несколько часов спустя я проваливаюсь в тяжелый сон. Два дня я медленно дрейфую под пылающим солнцем. Каждые двадцать четыре часа я перемещаюсь на 14—15 миль. Голодные спазмы стискивают все мои внутренности. Во рту горит. Но опреснитель ежедневно производит по двадцать унций пресной воды. Несмотря на то что от восхода до захода солнца я выпиваю целую пинту, мой водный резерв начинает увеличиваться. Во время штиля видимость улучшается. Если встретится судно, там скорее заметят мой ярко-оранжевый тент. Зато и акулы чаще показываются во время штиля. При такой скорости придется плыть две недели, чтобы добраться до судоходной трассы. Часами я изучаю карту, оценивая минимальное и максимальное время и вычисляя расстояние, отделяющее меня от спасения.
Гулкие удары моего сердца… разносятся над тихими черными водами океана, взлетая до самых звезд. Я жду.
За тринадцать проведенных в дрейфе дней я съел всего три фунта пищи. Кишечник мой весь завязан узлами, но мучения голода не сводятся к одной только боли. Движения мои становятся замедленными, я намного быстрее утомляюсь. Жира на мне больше не осталось. Мышцы теперь поедают сами себя. Видения разных съедобных вещей действуют на меня, как удары хлыста. Ко всему остальному я остаюсь бесчувственным.
Когда над морем задувает легкий ветерок, с кормы ко мне подплывают несколько спинорогов. Они приближаются к самому борту. В очередной раз поднимаю ружье, прицеливаюсь и стреляю. Стрела пробивает рыбу насквозь, и я тут же выдергиваю свою добычу на борт. Из круглого рыбьего рта раздаются какие-то сдавленные щелчки. Глаза дико вращаются. Но ее жесткое окоченевшее тело способно только размахивать плавничками в знак протеста. Пища! Склонив голову, я нараспев повторяю: «Ах, еда! У меня есть еда!» Из-за усадки обмотанного вокруг нее линя в разделочной доске появился желобок. В этот желоб я и заталкиваю пойманного спинорога, прижимаю его линем и пытаюсь добить ударами ракетницы. Но это все равно что колотить по бетону. Только мощным взмахом ножа мне удается прорвать его бронированную шкуру. Глаза рыбы вспыхивают, плавники неистово трепещут, на горле зияет разрез, и вот, наконец, она мертва. И в эту минуту мои глаза наполняются слезами. Я оплакиваю погибшую рыбу, оплакиваю себя, свое отчаянное положение. Потом начинаю есть ее горькое мясо.
БЕГСТВО В МЕЧТУ
В отдалении из воды выскакивают летучие рыбки.
Преследуя свою жертву, дорады тоже выпрыгивают из воды.
КАК ВЫЯСНЯЕТСЯ, МОЙ СПИНОРОГ СКОРЕЕ похож на носорога, чем на дворецкого. Из его спины торчит толстая колючая кость. Изо всех сил налегаю на рукоять моего довольно острого охотничьего ножа, и мне наконец удается пропороть его кожу, которая так же прочна, как шкура буйвола, и так шершава, точно присыпана сверху толченым стеклом.
17 февраля,
день тринадцатый
ЗАРЫВАЮСЬ ЛИЦОМ ВО ВЛАЖНУЮ МЯКОТЬ сырой рыбьей плоти, чтобы напиться красно-бурой крови. Густая, отвратительная горечь заполняет рот, и я тут же сплевываю эту гадость. Поколебавшись, кладу в рот рыбий глаз, раскусываю его, и меня едва не выворачивает наизнанку. Неудивительно, что даже акулы обходят стороной этих броненосцев.
Из-за жесткой шкуры приходится чистить маленького океанского носорожика в определенной последовательности, начиная с наружной поверхности: сначала надо ободрать кожу, потом — отделить мясо от костей и только под конец — вынимать внутренности. Разорвав все же зубами один горький и жилистый кусочек, по жесткости не уступающий пресловутой подметке, я развешиваю остальное мясо для сушки. Внутренности, особенно печень, — единственная съедобная часть этой рыбы. Мне вспоминается судьба одного киноперсонажа: капризный и жалкий старикашка в начале фильма, он находит понимание и любовь в конце. Вот и я проник сквозь жесткую, невкусную оболочку спинорога и обнаружил под ней настоящее лакомство.
Однажды, когда я был еще маленьким мальчиком и жил в Массачусетсе, по нашей земле промчался ураган. Толстые многолетние дубы раскачивались под напором ветра, как травинки. В развилке одного дуба, высоко над землей, мой брат соорудил себе крепкую хижину. Ураган разнес ее вдребезги. Мощь урагана внушала мне благоговейный ужас, но я слышал, что на свете есть силы более могучие — атомные, далеко превосходящие все ураганы. Тогда я взял коробку, сложил в нее пять долларов, большой складной нож, катушку с рыболовной леской и сопутствующие принадлежности и спрятал все это в своем столе. Если бы разразилась катастрофа, то я встретил бы ее во всеоружии. Уж я-то наверняка ее переживу. Таковы неувядающие фантазии юности.
От скудной пищи мышцы мои начинают атрофироваться и все кости выпирают наружу. Но хуже того — страшная душевная пустота. В этом пелагическом мире я чужак, не умеющий жить по его законам, и вот я совершил убийство одного из его граждан. Меня, как и эту рыбу, тоже может настигнуть внезапная смерть, и тут не будет ничего удивительного. И мои ослабевшее физическое и напуганное эмоциональное «я» страшатся этого, хотя более стойкое рациональное «я» признает, что это было бы просто восстановлением справедливости. Глотая вкусную печенку, обвожу взглядом пустынные волны в поисках спасителя. Но я здесь совершенно один.
Серое хмурое небо отражается в мрачно притихшем море. Под вчерашним солнцем в опреснителе набралось 20 унций пресной воды, но сегодня его магическая сила явно поубавится. Облака умеряют полуденный зной, но и производительность солнечного агрегата резко падает. Жизнь полна парадоксов. При свежем ветре я быстрее подвигаюсь в нужном направлении, но при этом мокну, замерзаю, мучаюсь страхами и рискую перевернуться. Во время штиля я обсыхаю, мои раны подживают, легче становится ловить рыбу, но предполагаемые сроки путешествия растягиваются и чаще случаются встречи с акулами. На спасательном плоту не бывает хороших условий жизни и негде удобно расположиться на отдых. Здесь могут быть только плохие или очень плохие условия, и всегда в той или иной степени испытываешь неудобства.
Кто-то начинает резко и сильно колотить меня снизу по спине и по ногам. Но это не акула, а дорады. Меня это не удивляет. Их толчки, чувствительные, как прямой короткий удар хорошего боксера, достают меня все настойчивее. Раз за разом они бьют по выступам в днище плота, туда, где он прогибается. Наверное, они тоже поедают морских уточек. От выпуклостей им легче отдирать этих рачков, которые усеивают днище маленькими шишечками.
Я уже столько раз промахивался, что теперь не тороплюсь брать дорад на прицел. Однако докучливые толчки не прекращаются, и это порядком мне надоедает. Выстроившись широким фронтом, точно идущие в массированный налет бомбардировщики, дорады по дуге заходят на мой плот с носа. Я не могу встать, чтобы лучше видеть их приближение, потому что стоя не смогу целиться; поэтому я поджидаю их на коленях. Не доплыв до плота, стая разделяется и обходит меня с бортов — слишком далеко и слишком глубоко.
На всякий случай я небрежно направляю свое ружье в сторону проплывающего под плотом тела. «На, получай!» Бум! Оглушенная рыба замирает в воде. Я тоже оглушен неожиданностью. Вытаскиваю ее на борт. Пена, вода и кровь разлетаются радужными каскадами из-под ее бешено молотящего хвоста. Спазматически дергается дубиноподобная голова. У меня едва хватает сил, чтобы уберечь свой надувной корабль от острого наконечника стрелы, застрявшего в теле мечущейся тяжелой рыбины. Прыжком навалившись сверху, я прижимаю ее голову к восьмидюймовому фанерному квадрату, который служит мне разделочной доской. Взгляд большого круглого глаза дорады встречается с моим. Я чувствую ее нестерпимую боль. В книге сказано, что парализовать рыбу можно, надавив ей на глаза. Но от этого ярость моей жертвы только возрастает. Поколебавшись, вонзаю в ее глазницу нож — сопротивление усиливается еще больше. Вот-вот она вырвется совсем. Следи за острием! Сейчас не до жалости. Нащупав нож, всаживаю его в рыбий бок, проворачиваю его там, пока не нахожу позвоночник и не переламываю его пополам. Трепет пробегает по ее телу, мутнеет умирающий взгляд. Я откидываюсь назад и разглядываю свою добычу. Цвет дорады уже больше не голубой, каким кажется, пока она плавает в море. Распростертое у моих ног сокровище оказывается серебристым.
Вокруг плота поднимается суматоха. Я заметил, что эти рыбы часто держатся парами. Осиротевшая подруга погибшей дорады с нестихающей яростью снова и снова бросается на меня в атаку. Но я стараюсь игнорировать ее увесистые тумаки в течение всех трех часов, которые уходят на разделку моего улова.
Разрезаю рыбью тушу на полоски толщиной примерно дюйм и длиной шесть дюймов, прокалываю в них отверстия и нанизываю на веревочку, чтобы высушить их на солнце. А когда спускается вечер, выбрасываю ее кости и голову как можно дальше и как можно быстрее выполаскиваю в море пропитанные кровью губки. Дело в том, что акулы способны определять присутствие крови в воде в пропорции один к миллиону; это все равно, что учуять запах одного-единственного бифштекса среди ароматов всех обедов в Бостоне.
Не меньше тридцати дорад собирается возле меня для ночного эскорта. Они стучат по плоту, словно взбудораженная, разгневанная толпа, затеявшая суд линча. До моих ушей доносится тихий ропот: «Ты поплатишься за это убийство, человек!»
«Отстаньте от меня! — кричу я им. — Что вы все ко мне пристали?» Суетливо отбиваясь от их нападок, я раз за разом взвожу ружье и спускаю тугую тетиву, стреляя наудачу в середину сбившейся под плотом рыбьей стаи. Мой отточенный аргумент, кажется, не раз попадает в цель. Но руки тяжелеют от усталости. То место на груди, куда я прижимаю рукоятку ружья при взведении тетивы, болезненно ноет. Тем не менее одну рыбину никак не удается отогнать. Механически пережевывая ломтик плоти ее супруга, я наблюдаю, как она разворачивается в воде для новой атаки. Мясо оказывается не таким уж деликатесом, как я полагал. Даже в ночной темноте дорада продолжает наносить мне удар за ударом.
18 февраля,
день четырнадцатый
УТРОМ ВКУС МЯСА МЕНЯЕТСЯ К ЛУЧШЕМУ. ОНО становится просто великолепным, чем-то напоминая меч-рыбу или тунца. Наверное, небольшая выдержка ему необходима. Определенно, дорада заслуживает более деликатного обхождения: сюда бы чуть-чуть чесночку, капельку лимонного сока, да еще бы приготовить ее на приличной кухне. Мне трудно оторваться от еды, однако ничего не поделаешь — надо! Кто знает, сколько пройдет времени, прежде чем я поймаю еще одну рыбу.
Я здесь один: от человеческого общества, богатства, от какой бы то ни было роскоши меня отделяют тысячи миль пути, и тем не менее я чувствую себя сейчас богачом. Пятнадцать фунтов сырой рыбы покачиваются, как белье, на веревке, натянутой поперек плота. Это сооружение я именую мясной лавкой. В опреснителе поблескивают первые капли конденсата, словно монетки, брошенные мне, нищему попрошайке, пресветлым солнцем. Всего этого не так уж и много, но для меня и это целое богатство. Мало-помалу мое убежище из резины, шнуров, линей и стали становится для меня родным домом. Меня заботит не столько непосредственная опасность, сколько то, как я выживу, если путешествие затянется. Голод мой утолен, жажда стала более или менее терпимой. Я обеспечен на десять дней вперед, которых вполне достаточно, чтобы покрыть 220 миль, отделяющих меня теперь от океанского судового пути. Значит, можно позволить себе отдохнуть от рыбной ловли. К тому времени, как я доберусь до трассы, язвы на заду и коленях, возможно, уже подживут, так что я смогу внимательнее вести наблюдение. Кто бы поверил, что я, самый привередливый и нетерпеливый человек на свете, когда-нибудь стану радоваться куску сырой рыбы и пинте воды как необыкновенному богатству?
В выпуклом боку блестящего пластикового опреснителя, как в линзе фотообъектива, отражается наползающая с кормы небесная хмарь. Постепенно чистый блеск пластика замутняется оседающим изнутри конденсатом, и из опреснителя капля за каплей начинает сочиться нектар: кап… кап… кап… В такт этим каплям я размышляю о своем будущем: «Когда я вернусь домой, то я… то я… то я…»
Я всегда был мечтателем. Когда мне было четыре года, родители подарили мне игрушечный замок с нарядными солдатиками в красных и синих мундирах. Ниточки их жизней с прикрепленными к ним свинцовыми шариками скрывались под фанерной дощечкой. И они полностью зависели от движения моей руки. По моей воле солдатики умирали и вновь оживали. Я мог ввергнуть их в нищету и мог возвести на королевский престол. Куда бы ни повернула удача, мои герои всегда побеждали или погибали с честью.
Опускаю подъемный мост, соединяющий меня с воспоминаниями моего детства. В те дни меня обычно укладывали для дневного сна, и я лежал в кроватке, разглядывая в рамке окна желтое лето. Солнечные лучи заглядывали в комнату, а в них кружились пылинки, увлекаемые невидимыми течениями, пока не уплывали куда-то в тень. Каждая пылинка чудилась мне целым миром. Спустя годы я узнал об атомах, частицах, слишком малых для того, чтобы человеческий глаз мог их увидеть. Может быть, и наша галактика — тоже электрон какого-то иного еще более необъятного мира. Все на свете возможно. Все, что доступно воображению, возможно в жизни. Создания духа не подвластны физическим законам.
Но физические тела им подчинены. Я бы и рад отделаться от своего страха, но у меня нет занятия и мне нечем его заглушить. Чтобы остаться в живых, надо всеми силами беречь энергию. Каждое движение сжигает в топке моего тела очередную порцию топлива. Над моей высохшей кожей поднимается пар. Слежу за работой опреснителя и высматриваю на горизонте суда. Рыбалкой я займусь теперь только тогда, когда наступит подходящее время, а вероятность успеха будет достаточно велика. В остальное время я сижу неподвижно и стараюсь чем-нибудь отвлечься от своих мыслей. Я прорабатываю в голове конструктивные идеи для новых судов и спасательных плотов, которые я заложу в свои проекты, возвратившись в теплый и сухой офис в штате Мэн. Записи в моем бортжурнале перемежаются заметками, касающимися систем жизнеобеспечения, устройства крейсерских яхт деловых и личных планов на будущее. Иногда я кажусь себе маклером, скупающим акции с целью выгодно их потом перепродать.
Некоторое успокоение приносят мне раздумья о многоплановой реальности. Явившиеся мне прошлой ночью свежевыпеченные бисквиты из пшеничной муки были почти как настоящие. Мне все больше нравится мечтать о чем-нибудь съедобном, и ненависть к этим искусительным видениям сменяется наслаждением. Только мечты могут приблизить меня сейчас к еде и питью, а близость к ним — это все же лучше полного их отсутствия.
Моя жизнь протекает одновременно в реальной действительности и в мире фантазии. Я вижу себя обладателем нескольких миров — прошлого, настоящего и будущего сознательного и бессознательного; чувственно осязаемого и воображаемого. Я стараюсь убедить себя, что из всего множества миров в одном лишь настоящем воцарился ад — все же остальные недоступны и неуязвимы для посягательств злых сил. Мне отчаянно хочется оградить их от страданий и уныния, чтобы я в любой момент мог найти там прибежище. Как опытный демагог, я заговариваю себе зубы этими сказками, отчетливо осознавая истинную реальность, от которой зависит мое бытие. Взять и выйти из нее Стивен Каллахэн не волен. Сегодня все складывается сравнительно гладко, но завтра на меня снова могут обрушиться волны, сокрушая мой дух и унося с собой мечты.
А вот подоспели и мои мучители. Едва небо стемнело и сумерки окутали океанские воды, они принялись за меня и начали колошматить так, словно я попал в руки целой шайке бандитов. Иногда мне удается отогнать их с помощью остроги, но они тут же возвращаются. Снова и снова атакуют меня дорады, и ряды их пополняются все новыми и новыми бойцами.
Они пришли со мной расправиться. Если я сейчас вывалюсь в воду, мои собачонки меня сожрут. Кадры из фильма Хичкока «Птицы» вспыхивают передо мной, как на экране. Может быть, большой совет рыбьего населения планеты осудил ненасытную алчность человека, безмерно эксплуатирующего море. Человек оправдывает свои действия, именуя их утилизацией ресурсов в интересах высшего вида. Но его эгоизм переполнил чашу терпения рыб. Мне представляется, как медленно погружаются в темную бездну дочиста обглоданные скелеты моряков, обратив пустые глазницы вверх к мерцающей поверхности океана. Почему дорады нападают на меня? Что приводит их в такое неистовство? Разве может обычная рыба вести себя столь устрашающим образом? Мир укрылся одеялом ночной тьмы. Приходит сон и к моим дорадам. Косяк рыб, штук примерно тридцать — сорок, кротко сопровождает мягко покачивающийся плот. Они поблескивают в ночи, как серебро на черном бархате. Иногда они вспыхивают, как луч маяка, с глубины нескольких десятков футов. Они дожидаются рассвета, чтобы учинить на заре новое избиение моего плота, а затем отправиться на дневную охоту за летучими рыбами. Я закрываю глаза и уношусь в края иные.
Трах! Чудовищный удар в спину возвращает меня к действительности. Отрывистые звонкие шлепки дробно пробегают по днищу плота, точно пулеметная очередь, а потом плот под визг выворачиваемой наизнанку резины подпрыгивает в воздух и с оглушительным хлопком плюхается обратно. Это уже акула! Схватив ружье, кидаюсь к выходу. По днищу шлепала, конечно, дорада; должно быть, акула там ее и схватила. Но теперь рыба больше ее не интересует, она вцепляется в один из балластных карманов, прикрепленных под днищем плота, и яростно его дергает, отчего мое судно ходит ходуном. Я не могу разжать рук, не рискуя вылететь за борт. Погоди-ка, этот натиск надо переждать. Слева раздается скрежет от нового удара. Надо еще подождать. Снаружи чертовски темно, я ничего не вижу. Да вот же она! Бью стрелой — есть! Акула резко срывается, разворачивается, нападает снова. Ее удар валит меня с колен. Ах ты, проклятая тварь! Опять выжидаю удобного момента. Она прет поперек днища прямо на меня. Ну, получай же! Попал! Еще раз, взметнув фонтан воды, акула таранит плот, еще раз вскипает под ним водоворот, я лечу на пол, сбитый с ног. Дьявольское отродье! С замиранием сердца жду… Но вокруг лишь темнота и спокойствие. Я весь дрожу; тянусь за флягой с водой, делаю несколько больших глотков. В течение следующего часа каждый плеск за бортом или скрип резиновой камеры побуждают меня вскакивать и изготавливаться для отражения новой атаки. Хоть бы это кончилось… Ах, если бы…
Неужели каких-то полдня назад я чувствовал себя так уверенно и убеждал самого себя в том, что реальность — это только малая толика моей жизни, что воображение может послужить мне надежным убежищем. Сейчас для меня не существует ничего, кроме острых как бритва зубов и глубоких, жгучих язв на теле, и нет выхода из этого мрачного узилища, даже во сне. Как ничтожны мои реальные шансы! Не лучше ли попросту сложить оружие и опустить руки, чем продолжать эту безнадежную борьбу?
Но я все же стараюсь выбросить из головы безрадостную картину четырнадцати сотен миль мокрой пустыни, отделяющей меня от желанного оазиса. Гоню от себя страх перед новым нападением грозного врага. Превозмогая усталость, подкачиваю воздух в камеры плота и усилием воли пытаюсь заглушить жгучую боль в трещинах и порезах кожи, на спине и коленях. Измотанный, я еще на часок забываюсь во сне.
Резвая возня дорад в воде опять прерывает мои дремотные грезы. Схватив ружье, откидываю входной полог. Но на меня никто не нападает. Вокруг все спокойно. И вдруг краешком глаза я улавливаю сверкание огней на черном горизонте. Судно!
Похоже, что наши курсы пересекаются где-то милях в четырех от меня. Нашариваю впотьмах ракетницу и патроны к ней. Вставляю в нее толстый красный цилиндрик и, защелкнув крышку, шепчу: «Уж ты постарайся для меня, пожалуйста!» Выпрямляюсь во весь рост, направляю широкий ствол вверх и выпускаю в небо ракету. Оранжевое солнышко с треском уносится вверх, помечая дымом свой след, и мягко высвечивает маленький парашютик, повисающий над морем. Покачиваясь в неторопливом спуске, оно льет свой свет с высоты двухсот футов на сумрачную воду океана, выхватывая яркий кружок на ее поверхности.
Огни судна определенно поднимаются выше над горизонтом. Вопль радости вырывается из моей груди: «Они меня увидели!» Немного выждав, я для верности выпаливаю в небо вторую ракету. Вместе с ее светом во мне растет ликование. Мои слабые ноги пускаются в перепляс. Слежу за приближением судна. Не будет больше акул! Домой! Свежую дораду, королеву морей, — в дар экипажу! Ныряю внутрь и забрасываю нож, банки с водой и прочее имущество в мешок. Судно может и не взять с собой мой плот. Но я во что бы то ни стало хочу сохранить свое снаряжение: ведь это все, что у меня осталось. Какое же облегчение — не экономить больше жалкие глотки воды! Выглянув опять из-под тента, я несколько раз основательно прикладываюсь к горлышку фляги.
Тонкая, прозрачная дымка тумана опускается над морем. Приближающееся судно пересекает на юге мой меридиан. Сверкающие иллюминаторы и ярко освещенная рулевая рубка излучают приветливое тепло. Спасен! Четырнадцать дней на плоту, и я спасен! Выстреливаю третью ракету и что есть мочи ору: «Я здесь! Сюда!» Воображение разыгрывает передо мной сцену встречи с моими спасителями…
— Куда вы направляетесь? — спрашивает меня капитан с аккуратно подстриженной бородкой.
— Похоже, что каков бы ни был ваш курс, — нам по пути.
— Ха! Полагаю, что так оно и есть! Наша следующая остановка — Гибралтар.
Я преподношу ему нанизанную на бечевке рыбу:
— Прошу извинить меня за то, что так грубо ее накромсал. Если бы я знал, что к обеду будут гости, я разделал бы ее как следует.
— Мне надо вернуться сейчас к служебным обязанностям. А вы немного отдохните и, когда наберетесь сил, поднимайтесь на мостик. Там и поговорим.
— Думаю, что я быстро справлюсь. Перед отплытием я был в прекрасной форме. — И после недолгой паузы добавляю: — А ведь правда, мне все-таки чертовски повезло? Правда ведь?
Яркие картины воображения несколько тускнеют, когда я зажигаю фальшфейер. Непосредственно прилегающая ко мне часть мира высвечивается, словно в ясный день. Сквозь воду я отчетливо вижу свой рыбий эскорт. Тела рыб размеренно колышутся, и скорее всего мои спутники совершенно не подозревают о том, что я скоро покину их компанию. При таком спокойствии на море и идеальной видимости вахтенные на судне, проходящем в какой-то миле от моего плота, не могут меня не заметить.
Нос судна продолжает уверенно распахивать море, подвигаясь навстречу занимающейся заре. В лучах света, падающих из бортовых иллюминаторов, мне виден разбегающийся за его кормой кильватерный след. Прямая дорожка взбаламученной воды, рокот двигателей и дымный шлейф позади. Пелена тумана густеет, и, кажется, начинает моросить дождик. Сердце так бьется от волнения, что я не ощущаю холода. Но вот восторг угасает, и меня начинает пробирать озноб. Темные клубы облаков озарены снизу еще пока не поднявшимся из-за горизонта солнцем. Считая, что меня заметили, я поджигаю второй фальшфейер. Волны от прошедшего судна подбрасывают плот, меня качает, но я продолжаю стоять. Вот сейчас теплоход развернется и подойдет ко мне с наветра. Фальшфейер догорает, и в руке у меня остается длинный тлеющий огарок, похожий на огненный клык дьявола. Бросаю его в океан. Он шипит и дымится, упав на поверхность воды, а потом, окутанный паром, с тяжелым вздохом погружается в пучину.