Есть в светлости осенних вечеров
Умильная, таинственная прелесть:
Зловещий блеск и пестрота дерев,
Багряных листьев томный, лёгкий шелест,
Туманная и тихая лазурь
Над грустно сиротеющей землёю,
И, как предчувствие сходящих бурь,
Порывистый, холодный ветр порою,
Ущерб, изнеможенье - и на всём
Та кроткая улыбка увяданья,
Что в существе разумном мы зовём
Божественной стыдливостью страданья.
(Фёдор Тютчев. 1866 г.)
А нри Фредерик Амиель родился 27 сентября 1821 года в Женеве, в семье процветающего негоцианта Жана-Анри Амиеля (Jean-Henri Amiel, 1790 - 1834), потомка бежавших из Франции гугенотов. Cемья Жана проживала в доме на одной из фешенебельных женевских улиц с роковым, как оказалось, для главы семьи названием Рю де Рон (улица реки Роны). Полноту семейного благополучия портили некоторые черты характера и поведения Жана-Анри, да ещё слабое здоровье его супруги, Каролин Амиель (Caroline Amiel, урожд. Brandt, 1801 - 1832).
В четырёхлетнем возрасте Анри был отдан в одну из школ, учивших по модной в те времена «ланкастерской» системе. Там он обучился грамоте. С шести лет юный Амиель учится в колледже. Там он увлёкся чтением приключенческих книг. «Айвенго», «Ламмермурская невеста», «Швейцарские робинзоны» Вальтера Скотта и, конечно, «Робинзон Крузо» Дефо стали, как пишет биограф Амиеля Бернар Гагнеби, его livres de chevet, т.е. книгами, хранящимися в спальне для чтения их перед сном.
Эта радость ребёнка была горько омрачена двумя событиями. Когда Анри было 11 лет, мама Каролин умерла от туберкулёза. Менее чем через два года отчаянно тоскующий отец бросился в Рону, оставив троих сирот: 13-летнего Анри, 9-летнюю Фанни и 5-летнюю Лауру. Заботой о сиротах и их воспитанием занялись родственники по отцовской линии, дядя Фредерик (Marc-Frédéric, 1794 - 1856) и добрейшая тётинька Жоли (Fanchette Joly, 1795 - 1862), в то время уже мать пятерых детей.
Семь лет беспокойно-радостной жизни в этой многолюдной и дружной семье воспитали в сердце Анри живое чувство семейных уз. Нехватка незаменимой вполне никем и ничем материнской любви делалась для юноши всё ощутимей и впоследствии нашла своё выражение и в его дневнике – в интимных жалобах на недостаток во взрослой жизни ласки и понимания. Вероятно, эта же интимная душевная драма приводила даже зрелого Амиеля к безмерно придирчивому отношению к женщинам: он не мог признаться даже самому себе, что в являвшихся ему кандидатках на роль спутницы жизни сердце его, не спрашивая рассудка, искало маму…
Юноша продолжал очень много читать. В возрасте 16-ти лет, в августе 1837 года, он был принят на подготовительное отделение Женевской Академии.
Примерно через год-полтора, в 1839, а потом в 1840-1842 гг., Анри впервые пытается вести личный дневник. Но записи этих лет нерегулярны и полны характерных для поколения и тогдашнего возраста Амиеля жалобами на бесплодность жизни, разочарования и мечтами о самостоятельных научных и философских работах.
Читая романтико-меланхолический роман Этьена де Сенанкура (Étienne Pivert de Senancour, 1770-1846) «Оберман» («Obermann», 1804), Анри узнаёт себя в образе главного персонажа, Обермана – одинокого мечтателя, разочарованного в жизни и в собственных силах. Без сомнения, роман оказал своё развратное действие на юного Амиеля: к концу книги Сенанкур устами своего меланхолического обормота подводит читателя к идее необходимости и оправданности самоубийства, но… Оберман не делается самоубийцей, а делается литератором. Им попытался стать и Амиель…
Впрочем, для пробуждения в Анри амбиций учёного, поэта и писателя Оберман был не нужен: их хватало в академической среде, в которую погрузился юноша. Среди влиятельных старших его наставников был, к примеру, остроумнейший и многоталантливый Родольф Тёпфер (Rodolphe Töpfer, 1799-1846), рисовальщик и романист, которого Анри не раз впоследствии вспоминает на страницах своего дневника, а также профессора словесности Андре Шербулье и Адольф Пикте. А среди молодых товарищей, вступивших вместе с Амиелем в студенческое романтико-патриотическое общество Zofingen, довольно близкие отношения сложились у Амиеля с будущими видными богословами и философами Эрнестом Навилем (Ernest Naville, 1816-1909) и Чарльзом Хеймом (Charles Heim).
Успешно сдав в 1841 году экзамен на звание магистра искусств, Анри Амиель, однако, так и не решил ещё для себя, в каком общественно-полезном и при этом увлекательном для него направлении он бы хотел реализовать себя. Главным делом для молодого мыслителя стало уже в те годы «просвещение души» (l’éducation de âme), о чём он и сообщал доверительно в письме тётиньке Жоли.
«Наша душа, -- писал Амиель, -- есть торжественный залог (un depot solennel), единое вечное среди всего нас окружающего: людей, гор, земель и солнц…».
По-прежнему симпатизируя царице наук философии, молодой Анри, однако, решительно предпочитает «сухой науке» -- живую жизнь, её красоту, поэзию, а также интеллектуальную и нравственную работу над самим собой.
В ноябре 1841 года он впервые покидает родную Женеву, отправившись в путешествие по Европе – в поисках романтических впечатлений и… самого себя.
В Неаполе Анри заводит взаимно приятное знакомство с двумя милейшими людьми – юным Марком Монье (Marc Monnier, 1829–1885), будущим своим коллегой по Женевской Академии и будущим же автором книги «Женева и её поэты» и живописицей по эмалям Камиллой Шарбонье (Camilla Charbonnier), в то время уже дамой цветущих «бальзаковских» лет, пробудившей в Анри вкус к исследованию психологии женской души.
Амиель посетил также Рим, Неаполь, Мальту, Ливорно, Флоренцию и Болонью, затем побывал в Париже, в Бельгии, Нормандии и областях Рейна, после чего осел в Берлине, где с октября 1844 года приступил к учёбе в университете.
Время жизни и учёбы в Берлине – пожалуй, счастливейшее в жизни Амиеля. Здесь он углубил свои познания по богословию, философии, филологии, истории, психологии, эстетике… Среди его преподавателей был великий Шеллинг.
К берлинскому же периоду жизни, а именно 1845-1847 гг., относится возобновление и более регулярное, чем прежде, ведение дневника.
Но всё хорошее не вечно. Иногда оно прерывается не чем-то худшим, а даже чем-то, как сперва кажется, лучшим – тем лучшим, которое, по пословице, есть враг хорошего… Осенью 1848 года Анри уже обдумывает было защиту докторской диссертации по философии и дальнейшую карьеру в Германии, как вдруг узнаёт новости из родной Женевы: пришедшее там к власти в результате переворота радикальное правительство Джеймса Фази (James Fazy, 1794 - 1878) провело своего рода «чистку в законе» в рядах Академии. С рядом консервативно настроенных преподавателей не были перезаключены договора, их буквально вытеснили из Академии. Открылось множество вакансий… Скептический ум Амиеля не приветствует радикальных перемен; настораживает и опасность потерять некоторых друзей из числа консервативной «верхушки» женевского среднего класса; но соблазн слишком велик. Выбор сделан. В декабре 1848 года Анри Амиель возвращается в Женеву, чтобы занять должность преподавателя эстетики и французской литературы.
Думается, можно согласиться с мнением исследователя жизни и творчества Анри Амиеля Бернаром Гагнеби, полагающим, что возвращение Амиеля в Женеву было поворотным и роковым шагом в его судьбе. В Германии он успел сжиться с идеально подходившей его душевному и интеллектуальному строю особой, именно германской, университетской средой. В Женеве же он, прежде всего, поставил себя в положение человека, обязанного своим академическим статусом радикальному правительству, между тем как симпатии его оставались на стороне опальных консерваторов.
Впрочем, проанализировав увиденное на полузабытой родине уже зрелым умом, он вскоре равно проклял и тех, и других. А следом – и сам город. Женева в глазах ученика Шеллинга выглядела теперь апоэтичным, неказистым, «неприятным», «несчастным» городом и даже «дырой» («un trou»). Симпатии Анри удержались лишь в отношении природы родного края. Ему доставляли радость вылазки в предгорья Альп, в Кларанс, в Эмс… Дневник зафиксировал для нас радость Амиеля от свежего снега, засыпавшего ненавистный город, от весны или тёплой осени…
Особенное значение для него приобретает ведение дневника, записи в котором с осени 1847 года ведутся уже регулярно.
Гордыня умом и предательство идеалов юности – частые предтечи падений и разочарований человека… Вот и Амиелю, начавшему осенью 1849 года свою карьеру преподавателя философии, истории языка и психологии национальностей, очень скоро пришлось разочароваться в своих способностях преподавания: он не мог найти контакта с аудиторией, заинтересовать слушателей, и даже сам расценивал свои лекции как слабо подготовленные и «плачевные». Он затруднялся говорить без конспектов, в чём сразу стал проигрывать в глазах студентов в пользу более молодых и уверенных в себе профессоров – таких, к примеру, как специалист по истории языка Виктор Шербюлье.
Но для рывка, для поворота в своей жизни к какому-либо иному поприщу – у Анри не было смелости; да не было уже и сил!..
Карьерные подвижки происходили – увы! характерные как раз для тех завсегдатаев академической среды, кто мало преуспевает в преподавательской, научной или иной творческой работе. Так, уже в 1850 году Амиель был назначен секретарём Сената Академии, а с 1867 по 1869 гг. – побыл деканом кафедры факультета Естественных Наук и Литературы. Наконец, с 1854 года и до самой смерти несчастный возглавлял кафедру Моральной Философии… Все эти должности лишь добавили Амиелю хлопот и разочарований, да к тому же неприятно отвлекали от писания главного труда жизни – его Journal Intime, задушевного дневника…
Не менее «плачевной» оказалась и судьба Амиеля в литературе. В юности он хотел поселиться в Париже и там добиться литературной известности. Но он так и не преодолел тогда своей нерешительности и сомнений в собственных способностях, не сумев сделать выбора в пользу одного из актуальных для него направлений философского и научного знания – этикой, эстетикой, языкознанием, литературоведением и психологией.
Сохранялось и влечение к стихотворчеству, любопытным образом влиявшее на содержание его научных трудов. Так, в диссертации на звание профессора, посвящённой франкоязычной литературе Швейцарии, у Амиеля является довольно поэтичная и романтическая метафора: наблюдаемые им литературные процессы в Швейцарии он сравнивает с движениями «тела, которое только ищет свою душу» (un corps qui cherche une âme).
К более-менее заметным публикациям Амиеля-учёного следует также отнести его характеристики на мадам де Сталь (1876) и Жан-Жака Руссо (1879). Последнему он не отказывает в гениальности и огромном влиянии на европейскую (и в особенности немецкую) мысль XVIII – XIX столетий. Вместе с тем Амиель как чуткий психолог уловил в личности Руссо ряд тех неоднозначных характеристик, которые мог отнести и к себе: гордость и чувствительность, приправленные недостачей моральной силы. И, в противоположность Руссо, в мадам де Сталь Анри обнаруживает те качества характера и те способности, которых ему недоставало: ум, живость, яркий художнический дар, энергию и жизнестойкость, энтузиазм и умение эмоционально «заразить», и если не убедить, то хотя бы увлечь читателя.
Явно переоценил Амиель и свои возможности поэта. Четыре сборника стихотворений, выпущенных в период с 1854 по 1880 гг., не принесли ему ни благосклонности критиков, ни славы. Некоторую известность приобрёл разве что военно-патриотический марш Амиеля, опубликованный в начале 1857 года, что называется, «на злобу дня»: в атмосфере подготовки швейцарского правительства к возможной войне с Пруссией.
Для достаточной полноты картины следует ещё упомянуть разве что более или менее удачные попытки перевода Амиелем стихотворений таких поэтов, как Шамиссо, Гёте, Гейне, Гёльдерлин, Шиллер, Байрон, Вальтер Скотт, Камоэнс, Леопарди, Пётефи и др.
Наконец, недостатки характера Анри Амиеля распространили его неудачливость и на сферу личной и семейной жизни. Он не женился. И, собственно говоря, страницы его дневника свидетельствуют, что вряд ли бы он и мог стать чьим-то мужем... И тут свою роковую роль сыграли разочарования в идеале, сомнения и страхи.
Страницам своего дневника Анри доверил, вероятно, много больше интимных признаний, чем тем из своих знакомых дам, кого он характеризовал на этих же страницах, заменяя имена их поэтичными псевдонимами: Fedora, Philina, Rosalba, Perline, Uranie, Deliciosa, Seriosa… Не раз в своём дневнике Амиель, с присущей обречённым холостякам дотошностью и рациональностью, взвешивает «плюсы» и «минусы» от брака вообще и от общения с той или иной из своих знакомых в особенности. Из дневника же мы узнаём, что устные объяснения с дамами у несчастного профессора происходили с не большим успехом, нежели его лекции, и зачастую были не менее неуклюжи, сухи и, как результат, столь же «плачевны» по результатам…
Ещё тридцатилетним, Амиель составил своего рода «таблицу» потребных ему, по его мнению, функций и семейных ролей своей жены. Позднейшие дневниковые записи 1861, 1862 и даже 1875 гг. позволяют заключить, что эти критерии сохраняли значение для Амиеля, вероятно, до конца жизни. Идеальная жена, как полагал идеальный холостяк, должна быть: во-первых, другом, с которым возможны отношения взаимного доверия, уважения и нежности; во-вторых, понимающим и поддерживающим компаньоном в делах, и, что немаловажно, помощником во всех особенных мероприятиях мужа, физических, социальных, моральных и религиозных. Проще говоря, супруге женевского мыслителя пришлось бы сочетать в себе качества, по меньшей мере, матери, воспитательницы, хозяйки дома и при этом домохозяйки, доверенного секретаря и ангела-хранителя.
Бернар Гагнеби, биограф Амиеля, проанализировал списки возможных жён, которые тот составлял с скрупулёзностью, достойной лучшего применения, по меньшей мере, лет пятнадцать, начиная с 1852 года. Он делает умозрительный смотр своим Филинам и Перлинам, но в результате, не выбрав никого, сам себя клянёт за чрезмерные боязливость, осторожность, застенчивость и слабость…
Philine удостоилась у 40-летнего Амиеля особенного внимания. Но постоянные оглядки на мнения родных и друзей – пожалуй, красноречивое свидетельство того, что не было со стороны Анри ни любви к ней, ни готовности к браку. Были – выражения чувств привязанности, преданности, нежности… и, конечно, было влечение плоти, сладострастие, вылившееся на страницы амиелева дневника описаниями эротических сновидений.
В записях 1860-х гг. встречается ещё один дамский псевдоним – Perline. Очаровав сперва Анри своими манерами, она в три дня явила перед ним достаточную интеллектуальную посредственность, чтобы отношения их были прекращены.
Наконец, уже 50-летним, он отказывает, примерно по тому же поводу, ещё одной кандидатке, дав ей в дневнике такой приговор: «il est douteux qu’elle écrive un journal intime!!» («сомневаюсь, что она ведёт дневник!!»).
«Un journal intime…». В судьбе Анри Амиеля эти слова похожи на приговор. Ни семьи, ни учеников, ни литературных почестей он так и не приобрёл. Дневник – по большому счёту единственный, переживший его самого, плод его трудов.
Амиель сравнивал свой дневник с барометром или термометром, а ведение его именовал – «метеорологией души». Метеоролог фиксирует «гримасы» природных стихий, Амиель же, по его собственному признанию, делал в дневнике «эскиз личных своих несчастий и нравственных гримас», которому недостаёт «физиогномики факта» («la physionomie proprement dite»).
Другое сравнение Амиелем своего дневника – с зеркалом, отражающим картину жизни его интеллекта и духа.
Общение с дневником отчасти компенсировало ему отсутствие в его жизни идеальных Читателя, Жены и Друга. Дневник отвлекал Амиеля от фрустраций, вызванных непониманием его близкими и соотечественниками, крахом академических и сочинительских амбиций, равно как и неустроенностью личной жизни, нерешительностью, слабостью, безволием… Биограф Амиеля констатирует, что дневник стал для него заменой жизни и хитростью не изжитого им в себе эгоизма – и сам Анри понимал это!
Но было, конечно, у дневника своё высокое, надмирное значение. Его верно определил сам Амиель в записи от 28 января 1872 года: «Этот ежедневный монолог суть форма молитвы, встреча души с её Принципом. Если Бог есть голос нашей совести, то есть монолог Творца, адресованный его творению, то мой дневник – это диалог с Творцом».
Дневник Льва Николаевича Толстого, в сравнении с амиелевым, – неизмеримо многообразнее своими функциями, в зависимости от периода и образа жизни и мировоззрения Льва Николаевича. Но доминирование в нём в последние десятилетия жизни Толстого глубоких философских и богословских раздумий и частых обращений к Отцу-Богу (церковное лжеучение о Боге как «творце» Толстой опроверг для себя и отринул ещё в 1880-х) – свидетельствует о несомненности той же функции толстовского дневника в 1880-1900-е годы: обращения Толстого к Богу незримому, к высшей, светло-разумной и любящей, божественной основе собственной его (как и всякого человека) природы.
В той подборке отрывков из дневника, которая оказалась в руках Льва Николаевича, последняя запись великого диалога Амиеля с Отцом датирована 19 апреля 1881 года. Это мольба больного старика Амиеля об облегчении страданий и о покое: «Изнеможение... Полная слабость плоти и духа... КАК ТРУДНО ЖИТЬ, О, МОЁ УСТАЛОЕ СЕРДЦЕ!»
Последний удар этого усталого, измученного и благородного сердца пришёлся на 11 мая 1881 года.
_____________
АНРИ АМИЕЛЬ.