Глава 4. НОМИНАТИВНЫЕ АСПЕКТЫ

И СЛЕДСТВИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ КОММУНИКАЦИИ

Предварение

Та специфическая область вербально-речевого проявления, которую принято определять как язык политики, политический язык, язык политического взаимодействия, язык политической коммуникации и которая будет предметом данного рассмотрения, может быть правильно понята, описана и оценена в соотношении с другими каким-то таким же образом себя проявляющими и как-то аналогично устроенными «языками». Специфику каждого из таких языков, особенность и сходство которых следовало бы усматривать в публичном характере их проявления (отсюда возможно еще одно представление о них как о языках социального взаимодействия), можно бы было увидеть в номинативном и категориальном устройстве. Каждый подобного рода язык представляет собой и может быть воспринятым и описанным как семантический код, устанавливающий свои отношения к тому, о чем с его помощью типичный для него речевой субъект говорит, что собой представляет его, для него характерная номинативно-предметная и понятийная область, равно как к тому, что являют собой типичные для него речевые и узуальные средства. Из этого следует ряд проекций, который при более пристальном и обстоятельном отношении к ним, с описанием и установлением связей, может приблизить специфику изучаемого языка. Обобщенно их можно представить как следствия субъектно-объектных соотношений, предполагающих предикативные и предикатные взаимодействия и проявления, внутри системы, устройства данного языка.

В основе предполагаемого рассмотрения, в связи со сказанным, будет лежать представление о привычной для метаязыков описания триаде, находящей свои отражения, в зависимости от избираемого поворота, в том либо другом смысловом разложении составляющих ее сторон. Тройственный характер предмета анализа и описания будет сводиться к трем кругам, вращающимся вокруг проблем номинации, категоризации и эволюции. Номинации – как того, что дает возможность увидеть и изучить специфику форм социального и политического взаимодействия, в отличие (предполагаемом, но не изучаемом) от других номинативных, оценочных и экспрессивных форм. Категоризации – как того, что позволяет с достаточной степенью объективности и достоверности установить понятийно-системные свойства политического языка как кода, организующего отбираемые для своих целей (номинативных и коммуникативных) смыслы и единицы, определенным образом представляемые и уставляемые, что будет следовать всякий раз из его специфики в отношении к другим семантическим кодам и языкам, в том числе и к национальному литературному языку, И эволюции – прежде всего в его изменяющемся или уже измененном месте и положении к литературному языку, равно как и в отношении к себе самому другому, меняющемуся или уже изменившемуся в связи со сменой и(ли) трансформацией общественно-политических, социальных и когнитивных систем, парадигм. Отсюда три круга вопросов, которые будут предметом данного рассмотрения (может быть, не совсем отчетливо разделяемого, но имеющегося в виду) можно было бы свести к такой постановке:

1. Номинативный акт и оценочность. Апеллятивы (номинативные единицы воздействующего характера) языка политика как свернутые, или снятые, оценочные высказывания.

2. Категоризация в (политических) языках социального взаимодействия на примере номинативов языка советской действительности, т.е. русского советизированного языка.

3. Эволюция политизированных парадигмосистем. Итоги и следствия перехода от языка советского времени к языку последующего узуального состояния (номинативные и перцептивные следствия десоветизации в языке конца ХХ – начала ХХI века).

Выбор политического языка советского времени в качестве формы-объекта для изучения особенностей политического взаимодействия, в качестве точки отсчета и соотнесения для понимания общих и теоретических представлений, не был случайным. Во-первых, по той причине, что для лучшего понимания чего бы то ни было, а тем более такого непростого, когнитивно и эмоционально заряженного к тому же, феномена, каковым является политический русский язык, необходима дистанция, взгляд с временной перспективы. Во-вторых, потому, что процессы современного состояния всегда хорошо бы соотносить, чтобы лучше увидеть, с тем состоянием, которое было для него предыдущим. В-третьих, по той причине, что язык политического и социального взаимодействия советского времени предполагал, в немалой степени, и иное устройство, и иной узуальный и функционально-коммуникативный тип смыслового кода по сравнению с тем языком (или, может быть, языками), который приходит (или уже пришел) ему на смену. А коль скоро так, то сопоставление двух разных типов, пусть даже только внутренне подразумеваемое и не до конца проговариваемое, может дать многое для понимания как того, так и другого устройства. И, наконец, в-четвертых (но не в-последних), хотя бы уже потому, что уходящее легко уходит и забывается, а его фиксация в последующем будет иметь характер не до конца достоверного и приблизительного, без ощущения пережитого, знания. В свою очередь, это самое уходящее, имея тенденцию возвращаться, не будучи хорошо осмыслено и точно определено, может давать далеко не желательные эффекты, особенно в таком располагающем к этому проявлении, как язык социального взаимодействия, язык политического воздействия и инструмент (по известному определению Р. Блакара) социальной власти.

Три заявленных круга вопросов, получивших свое отражение в публикациях и рабочих материалах разного времени и объема, хотелось бы предварить общей схемой, дающей возможность объединить разнородное в некий сюжет, основу которого составляет идея политического как коммуникативного взаимодействия в его специфическом отношении к коммуникативному акту в составе ролей и участников. Схема политического коммуникативного взаимодействия представляется более сложной по сравнению с коммуникативным взаимодействием вне его публично-социальной проявленности. Если основу второго можно видеть и находить (упрощенно) в бинарной устроенности, переходящей в тройственность: два речевых субъекта, говорящий (S) и слушающий (A), меняющиеся ролями, взаимодействующие посредством передаваемого и обращающегося, производимого и воспринимаемого ими двумя высказывания (V), отнесенного к предмету речи, внеязыковой действительности, как референту (R) и языку (L) как коду[1]:

то такая же схема политической коммуникации представляется изначально тройственной, с переходом в четыре и непростыми соотношениями внутренней оппозитивной двойственности с подразумеванием, присутствием в таких соотношениях не обязательно выраженных три и за ним четыре.

Начнем с того, что сам субъект как составляющая должен и может быть изначально и потенциально выражен тремя ролями, а не двумя. Первый такой ролевой субъект – тот, кто стоит за высказыванием, организует, диктует, распоряжается и управляет им. Его содержанием, прежде всего, но и формой в известной степени. С точки зрения допустимого языка и выбора он его своего рода «душа» и «тень». Душа – по отношению к тексту высказывания, тень – его исполнителю. Этот первый субъект, фигурирует как диспонент (подобным образом его определяет Е. Бральчик в своем анализе особенностей языка польской партийной пропаганды 70-х гг. ХХ столетия [Bralczyk 2001: 26]). Вторым субъектом, соответственно, будет, по определению того же автора, экспонент. Тот, кто генерирует высказывание, придавая ему вербализованную форму, проявленную и организуемую по допустимому заданию и выбору, в ряде случаев подсказываемую, направляемую и диктуемую диспонентом. То есть, иначе говоря, исполнитель и проектор, воплотитель текста (господин оформитель, если воспользоваться названием известного фильма 80-х гг., он же спич-райтер на современном пиаровском языке, а также журналист, публицист, комментатор, референт и пр.). Третьим субъектом будет воспринимающий высказывание потенциальный адресат, или реципиент, тот, к кому обращено и на кого направлено предполагаемое и закладываемое воздействии, если не обязательно и не прямо текст, поскольку случаи подобного соотношения могут быть как типологически, так и в реализациях различны. Объединяющим их четвертым, четвертой точкой в схеме, будет собственно высказывание, написанный и(ли) произнесенный, напечатанный, выпущенный в средства массовой коммуникации, политизированный, идеологизированный, заряженный диспонентно текст.

Четыре перечисленных в соотношениях точки будут составлять стержневую, осевую, магистральную, или центральную, линию субъектного взаимодействия, имеющего однонаправленный, не обращаемый характер, в типичных условиях без обратной связи (либо с ее ущербностью и неполнотой). Взаимодействия, имеющего конечным смыслом адресацию апеллятива (в реципиенте как конечной точке отнесения) и реализацию повторяющегося, конвенционального, направленного проецируемого стимулирования (посредством экспонента) в нем, даже если он, т.е. адресат, только воображаемо потенциален (виртуален, по представлению Е. Бральчика в связи с коммуникативными особенностями партийной пропаганды). На стержневой оси, таким образом, мы получаем ролевые проявления агенции (от диспонента ко всему последующему и в первую очередь к экспоненту), конвенции (между ним и экспонентом), генерации (от экспонента к тексту) и апеллятивно направленной перцепции (к адресату через текст, за которым стоят экспонент и диспонент).

Субъектная стержневая линия дополняется слева объектной, составляющими которой в точках можно считать некий образ реальной действительности, обычно модель, получающую свое воплощение в тексте через язык. Язык политического воздействия, пропаганды, язык политики, язык официально-публичного выступления, проявления, он же, отчасти, также язык эпохи, данного времени, отображаемой (советской или какой-то другой) действительности и соответствующей ментальности, а также экспрессии-чувства. Язык, соотносимый и коррелирующий в своих единицах и формах с языком национальным литературным, массовой коммуникации, масс-культуры и субкультур различного рода (жаргоны, сленг, профессиональные, специальные языки). Язык этот связан с определенной системой ценностей, заряжен, направлен и является средством ориентации, общественной, политической, когнитивной, для владеющих им или просто знающих его речевых субъектов.

Образ реальной действительности, или картина мира, отображаемая, подразумеваемая, воплощаемая в тексте публичного политического воздействия, выполняет роль референта и экспоната (в экспонируемом со стороны экспонента, а не музейном значении). И как таковая, она воплощает в себе смысл проективного действия номинации, референции и позиции – по отношению к диспоненту и экспоненту, субъектам, апеллирующим к ней в отношении выбора, предпочтений, навязываемых и организуемых смыслов, значений, форм, категорий, структур. Пропагандистский образ реальной действительности, или просто идеологически предобусловленный, мировоззренчески и системоценностно препарированный, имеет обычно характер заряженный, заданный и, если не полностью искаженный, то существенным образом преобразованный.

В зависимости от силы и степени пропагандистского и политизированного (идеологизированного) вмешательства в создаваемую картину-модель, выступающую в роли посредника между реальной действительностью и существующим представлением, знанием о ней у носителей данного национального языка и культуры, можно бы говорить о фильтрах, просеивающих, выбирающих, отбирающих, а также и переориентирующих, эмпирическую данность явлений, событий, объектов и фактов.

Следствием подобного фильтрующего действия становится некоторый отвлеченный, снятый, «поправленный» вид существующего, на базе которого затем уже восстанавливается и организуется внутренне ощущаемая, но далеко не всегда представляемая наглядно и ясно для осознания модель, замещающая собой, а во многом и вытесняющая (по крайней мере, имеющая таковую направленность и апеллятивную цель), в любом другом нормальном и усредненном случае вызывающая значительные помехи и сбой адекватному восприятию реальной действительности и такой же реакции на нее. Генерированный, произведенный, созданный для общественного сознания таким образом экспонат начинает обратное действие, точнее воздействие, связываемое с генерированием, произведением, побуждением в сознании воспринимающих (адресата, реципиента, но также и экспонента и диспонента, поддающихся обаянию действующей и существующей, хотя бы и созданной, а потому не натуральной, искусственной, тенденциозной и препарированной системы) – нужного образа-представления и необходимого, требуемого, востребуемого, отношения к тому, о чем речь и что составляет предмет политического воздействия в данный момент. Отсюда общее положение и соответствующая общая роль всей левой, объектной, части представляемой схемы, включающей в качестве второго, соотносимого с экспонатом, компонента язык. Это положение и эта роль, применительно к диспоненту и экспоненту в первую очередь, позволяет себя формулировать как позиция.

Правая часть в схеме может быть определена как часть предикатная. Она вбирает в себя проявление таких отношений, как знания, характеристики, коннотации, оценки, и состоит из двух составляющих, которые можно определить в значениях оппонента, контрагента по отношению к диспоненту и экспоненту, того, кто реально либо воображаемо, представляемо, против, кто не согласен и кто другой, и значения достаточно широко понимаемого контекста. В это последнее можно и следует вкладывать смысл социальных знаний, существующей общественной обстановки, культурных знаний и представлений, системоценностных и морально-этических предпочтений и выборов, национальных и социальных стереотипов, т.е. всего того, что является фоном, почвой, основой и окружением для восприятия, понимания, ориентации и оценки в том, что манифестируется, экстраполируется, говорится и произносится вслух, чему носитель данного языка и культуры, являясь свидетелем, слушателем и(ли) участником, придает то или иное значение, вписывая в свои представления, оценивая, интерпретируя и реагируя соответствующим образом на разного рода явления, проявления, знаки либо сигналы.

Правая предикатная часть в ролевом отношении может быть представлена и определена в значениях когниции и оппозиции. Оппонент, или контрагент, в нормальных, обычных условиях безобратного и однонаправленного политического воздействия на адресата, лишен права голоса, отсутствует как агент и субъект. Роль его ограничивается отнесением, обращением к нему (безответным и риторическим) как к тому, чего не следует, как не должно, нежелательно и вредоносно или не может быть, выступая тем отвергаемым, отклоняемым образцом и примером, смысл которых в оценочно-коннотативном и подогревающем отношении, обращении, отнесении через него к адресату. Отсюда его предикатный, а не субъектный, характер негации, когниции и оппозиции (коннотативно-ценностный оппозитив).

Оппозитивом, но несколько в ином значении и повороте, как тем, с чем прямо или непрямо сопоставляют сказанное, с чем его соотносят, на что его опирают, далеко не обязательно при этом упоминая, называя и произнося (поскольку это все же не до конца и не для всех одинаково ясный, единый в своих значениях и оценках оппозитив), – таким экранирующим компонентом в схеме является также и одновременно указанный перед этим насыщенный когнитивный контекст.

Роль оппонента и роль контекста поэтому в смысле и в отношении охарактеризованной предикатности сходны. Они дополняют друг друга. Контрагент-оппонент и социальные знания-окружение-контекст выступают для диспонента и экспонента, используются ими для соотнесения и отнесения с ними и на их фоне, для оттенения, уточнения и выдвижения (термин И.В. Арнольд) смысла, окраски, оценок в тексте, для придания ему внутренних, далеко не всегда осознанных и уточненных, но ощущаемых экспрессивных и семантических, тоновых, обертоновых зарядов и сопровождений. Фактически для его насыщения, красок, эмоциональности и густоты. Для аранжирования, т.е. включения, вписывания в некий басовый либо скрипичный идейно-оценочный ключ, для наполнения и своеобразной, необходимой агенту как диспоненту и экспоненту аранжировки.

Всякое изучение и описание условий, смыслов, следствий, особенностей и результатов коммуникативного взаимодействия, определяемого как публичное и политическое, так или иначе затрагивает ту или иную из охарактеризованных и показанных в приведенной схеме сторон, обычно в их соотношениях, взаимных позициях и ролях. Типологические различия языков политики как языков социального взаимодействия, обычно в условиях массовых коммуникаций, будут предполагать различия в характере соотношений, взаимных позиций, взаимных и общих ролей составляющих – диспонента и экспонента, которые могут быть дополнительными, пересекающимися, совпадающими, накладывающимися, взаимообратными; диспонента-экспонента и адресата (через посредство текста), которые могут быть направленными, активными либо нейтральными, непрямо направленными, ненаправленными, индифферентными (вплоть до отсутствия адресата, непредполагания его, виртуальности, как особый и крайний случай) и т.д., и т.п. Так же различными могут смыслы и отношения между диспонентом и экспонатом, экспонентом и экспонатом, адресатом и экспонатом, в их также различном характере и отношении к языку, оппоненту либо контексту.

Общим смыслом действия в схеме, инициатором, вершинной, исходной точкой движения в которой следует считать диспонента (движение по оси стержневой), можно бы было считать проекцию некоего экстраполируемого коннотатива-значения (правой части) через посредство, фильтры и отношение (позицию левой), заключаемые в экспонате и языке. И тогда три первые на пути такого движения точки – экспонента в центре, экспоната слева и оппонента справа – выполняли бы роль проективов, того, кто и что проецирует(ся), представляя собой ролевое единство и первый отображаемый и встречаемый на пути проекции срез, а три последующих, в их предшествии адресату, перед ним, до него и направленно на него – текст высказывания в центре, язык слева и контекст-окружение справа – соответственно, роль экрана, на который и через посредство которого производится, проецируется это все для адресата, сидящего как бы перед ним и воспринимающего все это движение-действие как своего рода акцию и(ли) интеракцию общественной, социальной и политической жизни в театре теней.

Схема обоюдоотточенного, с двух сторон, карандаша, со стержнем по осевой, так ее можно назвать и представить образно и метафорически, будет нами восприниматься и применяться к идее и типу, как было сказано, советизированной политической пропаганды, идеологизированного языка советской действительности и советской эпохи. Отсюда ее ориентированный сверху вниз характер, от диспонента к адресату через экспонента и текст, показывающий однонаправленность и целенаправленность воздействующего унитарного отношения такого воздействия. Это же может быть показано стрелками, предполагающими действие от диспонента, руководящее и направляющее, на экспонента в первую очередь, но и на все дальнейшие составляющие части, линии, стрелки и точки процесса. Другие идеи и типы не обязательно нечто подобное могут или должны повторять. Отношения могут быть обращаемыми и взаимонаправленными, различной может быть сила, смысл и направляющий тип подобного действия, что будет зависеть от вида и способа политического взаимодействия и(ли) характера используемого в этих условиях политического (идеологического, но не только и не обязательно) языка.

Схема в своем устройстве внутренне ориентирована к субъектно-объектной и предикативной природе самой политики, как явления, вида общественного и социального (здесь имеет смысл различать эти два понятия) взаимодействия. Заимствованное из древнегреческого языка ‘η πολιτική (подразумевается επιστήμη ‘знание, учение, наука’ или τέχνη ‘искусство, мастерство, ремесло’, а также и πολιτικά ‘общественное дело’, как обобщение и потому форма мн. ч.), является с морфологической точки зрения прилагательным ж.р., от πολιτικός, м.р., ‘принадлежащий гражданам’, ‘гражданский’, предполагая смыслом идею государственной науки, искусства управления государством во имя общественной, гражданской пользы (как кормчий кораблем) и, будучи в своей изначально скрытой, но внутренне, прототипически мотивирующей основе, прилагательным, оно в этой своей задуманной основе характеризующе и предикатно. Ср. не случайное затем в древнегреческом нареч. πολιτικώ ς ‘по-граждански, как прилично гражданину’; поздн. ‘скромно, просто, ласково’ [Вейсман 1899].

Согласно разным словарям политика, в интересующем нас значении, характеризуется как деятельность – общественных классов, партий, групп, определяемая их интересами и целями либо как деятельность органов государственной власти и государственного управления, выражающая социально-экономическую природу данного общества. Таким образом, перед нами неизменно возникает представление (категориальное) субъекта (классы, партии, общественные группы, органы власти и управления) – деятельности (как процесса, движения, развития, динамики и потому категории процессуальности), а также, вслед за этим, представление об интересах, целях, а потому заряженности, ангажированности, втягивания, идеологизации, о средствах достижения целей, организуемых и упорядочиваемых, отсюда не в последнюю, если не в первую очередь, о языке – и, наконец, как третье, об объекте – массовом, адресативном и апеллятивном. Все это так или иначе действует и с необходимостью должно быть учтено при изучении, анализе средств осуществления политики, средств общественной реализации различных видов политического взаимодействия.

Завершить предпринятое предварение хотелось бы перечнем необходимых в отношении и для понимания всего дальнейшего, но без развертывания, которое потребовало бы немалого объема, постулатов, только как нацеливающих к восприятию и в некотором смысле обобщающих, дающих точку отнесения и подводящих черту:

● Язык политики будет пониматься нами, вслед за многими исследователями, может быть, не столько как функциональная разновидность, сколько как особый (дискурсивный) узус языка, в соотношении речевых и языковых, синтагматических и парадигматических своих особенностей.

● Язык политики может и, возможно должен, пониматься как совокупность типологически различающихся либо переходящих друг в друга, в том числе и трансформационно, в диахронии и синхронии, политических языков.

● Основу языка политики может, но не обязательно должна, составлять какая-то идеология, воспринимаемая и понимаемая как система понятий и идей, мировоззренческая, системоценностная и, возможно, но опять-таки не обязательно, философская.

● Язык политики своеобразным и неоднозначным образом относится к национальному (как общенародному прежде всего и общеупотребительному, всем говорящим более или менее известному), а также и в первую очередь, литературному языку, в разнообразии его форм, «языков», проявлений, аспектов, ярусов, подсистем и сторон. Относится через сознание, общественное и(ли) массовое (что далеко не одно и то же), вырабатывая и предполагая в ряде довольно типичных случаев собственный, особый, политизировано ангажируемый тип языкового сознания, а отсюда интерпретации, понимания и восприятия. Основу всего этого составляет, может составлять, отличная от общего употребления база порождения и восприятия смыслов (также и форм) – генеративно-перцептивная база данного политического языка.

● Язык политики предполагает, может предполагать особое, фильтрующее, восприятие и отношение к действительности, порождая, создавая собственный образ ее, отображение, модель, используемую, действующую при создании текстов, при воздействии на адресата и при восприятии, генерируя и индуцируя в его сознании образ образа, собственную, внутреннюю, по-разному соотносимую к имеющейся и более или менее объективной, субъективную образ-модель.

● В языке политики по-разному способны сочетаться естественное и искусственное, существующее и воображаемое, действительное и фикция, объективное и субъективное, данное и имеющееся в виду – как категориальные и типологические составляющие того или иного политического языка.

● Вписываясь в систему социальных и массовых коммуникаций, языки политики (либо один, если он один, такой язык), по-разному, но, как правило, не равным и подчиняющим образом, взаимодействуют с ними в семантическом и концептуальном пространстве данного социума и его национального и литературно-письменного языка, воздействуя на их и его природу через системы этих самых массовых и социальных коммуникаций.

● Скачкообразные, революционные периоды развития русского, прежде всего литературно-письменного, языка, относимые в русистике ко времени петровских реформ начала XVIII в., к 20-м годам ХХ столетия, к концу ХХ – началу ХХI веков и связанные с изменением почвы внутреннего обогащения языка, его отношением к норме, резкими и массовидными изменениями в пассиве и активе словаря, – эти периоды можно было бы определять в понятиях европеизации (I-го подобного, петровского, этапа, с обращением к заимствованиям), советизации (II-го, с обращением к среде городского просторечия от диалектов в ХIХ веке) и массовизации (III-го, с его обращением от городского просторечия к сленгу, иногда трактуемому как городское арго, общий жаргон, на наш взгляд, не вполне удачно). Отсюда неизбежны следствия для языка политики – плюрализирующегося, массовизирующегося и раздваивающегося между профессионально обусловленной, намеренно сгущаемой специализированной, в известном отношении псевдонаучной, языковой стихией, с одной стороны, и стихией сниженности, жаргонизации, арго, вульгарности и сленга, что отмечается многими исследователями, воспринимаясь как следствие отхода от советского идеологического унитаризма и либерализации. Как нам представляется, это, скорее, следствие более общих, общеязыковых тенденций, литературного русского языка, меняющего социальную базу (от просторечия к сленгу) своего обогащения (но не обязательно нормы, уже существующей и лишь колеблемой).

● Эволюция, развитие, динамика политического языка (как общего, в своих типологических далее проекциях и вариантах) связывается неизменно со сменой общественных системоценностных, а тем оценочных, коннотативных и экспрессивных, ориентиров. Меняется фон и тон такого языка, не обязательно становясь улучшенным и выверенным, но звучащим неизменно иначе и по-другому.

● Результатом, следствием произошедших в языке и общественном сознании трансформативных (но не обязательно при этом трансформировавших) перемен имело бы смысл считать не столько заявленную в ряде исследований деидеологизацию (таковая вряд ли возможна и сомнительно, чтобы в языке политики произошла, лишь размножившись, став дифференцированной и разнообразной), сколько десоветизацию, проявившую себя в первую очередь в изменении общественно-публичного и официально-воздействующего лексикона, уходе значительных лексических пластов. Но далеко не обязательно в десоветизации категориального мышления, не обязательно в возникновении новых общественных коммуникативных и когнитивных парадигм. Процесс этот длителен, сложен и далеко не одномоментен.

● Специфику языка политики, как данного политического языка, есть смысл усматривать, помимо идеи внутреннего смыслового кода как семантического языка, с его парадигматикой и синтагматикой, в первую очередь в его лексике и фразеологии, включая в это понятие также клишированные единицы, и в особого рода стратегиях, характерных, типичных для данной политической формулы языка.

● Типология и характер языков политики зависят не только от целей или идейного, в том числе и партийного, выбора, от ориентации группы лиц, стоящих за ним, но и, не в последнюю очередь, от отношения к фазе движения-достижения, а затем сохранения, стабильности либо потери, утраты и отлучения от власти. Один из примеров такого рода типологического проявления политического языка станет предметом дальнейшего рассмотрения.

После такого общего предварительного вступления обратимся теперь, по разделам, к описанию отдельных аспектов и проявлений-сторон затронутого нами явления. Смысл первого подразделения можно свести к проблеме номинативности, номинативного акта, номинативных клишированных единиц как своего рода свернутых, снятых, оценочно-коннотативных высказываний, включающих в себя имплицитно и эксплицитно оценку и характеристику оппонента как контрагента-позиции и(ли) подразумеваемого, но далеко не всегда обозначенного и называемого лица.