В некоторых деревнях на том месте, где пала первая зачумленная скотина, приготовляют яму и в этой яме зарывают падаль, привязав к ее хвосту живых собаку, кошку и петуха. Хозяина издохшей скотины община вознаграждает за потерянную шкуру.[615] В Нижегородской губернии от сибирской язвы вбивают на перекрестках осиновые колы и посыпают улицы пеплом нарочно сожженной собаки.[616] Иногда для отвращения заразы крестьяне с вечера загоняют весь деревенский скот на один двор, запирают ворота и караулят до утра, а с рассветом начинают разбирать коров; если бы при этом оказалась лишняя, неизвестно кому принадлежащая корова, то ее принимают за Коровью Смерть, взваливают на поленницу и сжигают живьем.[617] Тот, кто прежде всех заболевает эпидемическою болезнью, рассматривается как пособник нечистой силы и проводник Смерти; от него начинается зараза и быстро переходит на все окрестное население. Тот же взгляд прилагается и к первой зачумленной скотине.
Вселяясь в человека или корову, демон смерти заставляет их носить себя по белому свету и чрез их посредство распространяет свое тлетворное дыхание между людьми и стадами. Поэтому первые жертвы заразы подлежат такой же очистительной каре, как и ведьмы, изобличенные в напущении мора. Сож жение, потопление или зарытие ведьмы в землю исторгает из нее злого демона (нечестивую душу) и удаляет его из здешнего мира в мир загробный (в подземное царство Смерти); петух, кошка и собака, как мифические представители грозового пламени и вихрей, признавались необходимыми спутниками тени усопшего, призванными сопровождать ее на тот свет.
В образе коровы издревле олицетворялась черная молниеносная туча, а с этою последнею были нераздельны представления нечистой силы и смерти. Из свидетельств памятников и народных преданий известно, что в отдаленной языческой древности вместе с трупом покойника сжигались корова, собака и петух. Впоследствии этот погребальный обряд получает характер уголовного возмездия и совершается только в исключительных случаях, с целью увеличить позор смертной казни за особенно важные преступления. Когда вайделотка, хранительница священного огня, теряла свое девство, литовцы зашивали ее в кожаный мешок с кошкою, собакою и змеею, вывозили на паре черных коров на место казни и зарывали в землю или топили в воде.[618] В дополнительных статьях к Судебнику сказано: «Кто убьет до смерти отца или матерь или кто хоти сродича своего убьет, и тому дати сыну муку: в торгу его возити и тело его клещами рвати и по тому посадити на него собаку, куря и ужа и кота, и то все вместе собравши с ним в воде затопить. А которая дочь отца убьет или матерь — и указ тот же». Литовский статут за означенное преступление постановляет: «Всадити в мех скуряный с псом, курем, ужом, кошкой и зашить».[619]
|
|
У германцев мать-детоубийцу завязывали в мешок вместе с собакою, кошкою и змеею и топили в воде; та же кара у римлян постигала убийцу отца или матери, но кошка заменялась обезьяной.[620] С колдовством нераздельно понятие о превращениях. Вера в превращения или оборотничество принадлежит глубочайшей древности; источник ее таится в метафорическом языке первобытных племен. Уподобляя явления природы различным животным, называя те и другие тождественными именами, древний человек должен был наконец уверовать в действительность своих поэтических представлений, как скоро обозначающие их слова и выражения потеряли для него свою первичную прозрачность. Вначале способность превращений исключительно связывалась с существами стихийными, принадлежащими миру фантазии и мифа.
|
|
Ходячие по небу, дышащие ветрами, дождевые, градовые и снежные облака олицетворялись то легкокрылыми птицами, то быстроногими конями и оленями, борзыми собаками, рыскучими волками, медведями, кошками, рысями, дойными коровами, козами, овцами и так далее. Рядом с этим облака, тучи и туманы, как темные покровы, застилающие собой ясное небо,[621] представлялись руном или звериными шкурами, в которые облачаются, одеваются бессмертные владыки надземных стран. Бог-громовник и сопутствующие ему духи бури, вихрей и дождей постоянно являются в облачных нарядах и, следовательно, переодетыми или превращенными в птиц и зверей.
Язык и предания ярко засвидетельствовали тождество понятий превращения и переодевания: слова «оборотиться», «обернуться» (обворотиться, обвернуться) означают, собственно, окутаться, покрыть себя платьем, а «превратиться» — переодеться, изменить свою одежду (свой внешний вид), надеть ее навыворот; в позднейшем переносном смысле малоросс. перевертень, серб. превртљнь, превршага — человек изменчивый, непостоянный.
Созерцая в полете грозовых туч толпы оборотней, то есть демонов, облачившихся в животненные шкуры, и переводя это воззрение в символический обряд, предки наши допустили в своих религиозных игрищах участие окрутников. Окрутниками называются все замаскированные, наряженные по-святочному, одетые в мохнатые шкуры или вывороченные тулупы — от слова «крутить», которое от первоначального значения «завивать, плести» перешло к определению понятий: одевать, наряжать (округа — женское нарядное платье и вообще одежда, окрутить — одеть, окручаться и окрутиться — наряжаться, маскироваться[622]) и в этом смысле явилось синонимом глаголам облача(и)ть и оборотить (обворотить), точно так же как слово «округа» — одежда тождественно по значению с словом «облако» (облачение). Очевидно, что и колдуны, и ведьмы, по своей тесной связи с облачным миром, должны были усвоить себе чудесную способность превращений.
|
|
Одно из названий, знаменующих волшебные чары, кудеса в Новгородской губернии, служит для обозначения обрядового ряжения, скручивания в мохнатые шкуры: кудес — замаскированный человек (кудесник, кудесница), кудесниться — маскироваться;[623] сравни: лат. larvo — околдовать, обворожить и larva (нем. larve) — личина, маска, привидение; боги, духи, вещие люди и сильномогучие богатыри (представители стихийных сил природы, низведенные с течением времени на степень народных героев) превращаются в различные образы, надпевая на себя шапку-невидимку, то есть окутываясь облаком.[624]
Согласно с демоническим характером колдунов, одно из главнейших их превращений есть превращение в волка, ибо этот хищный, лукавый зверь выступает в старинных мифах как воплощение мрачных туч, разрушительных бурь и зимней стужи, как демон, пожирающий небесных коров (дождевые облака), и чрез то наводящий на землю неурожай и мор. Рядясь в волчьи шкуры, колдуны рыщут голодными, жадными волками и получают название вовкулаков. Славянская Кормчая книга сохранила драгоценное указание, что в этих оборотнях народ видел некогда стихийных духов, нагоняющих на горизонт темные тучи, а не простых смертных: «облакыгонештеи от селян влкодлаци нарицаються», что совпадает с вышеприведенным названием ведунов и чародеев облакопрогонниками.
Волкодлак (малоросс. вовкулак, вовкун, белорус. вавкалак, польск. wilkołak, wilkolek, чеш. wlkodlak, серб. вукодлак, далм. valtudluk, рагуз. vukolak, транс. vacodlac; у болгар и словаков удержалась более древняя форма: vrkodlak; у леттов wilkats от wilks — lupus) — слово сложное: из волк, санскр. vrka и длака (dlak) — шерсть, руно, клок волос — и означает существо, покрытое волчьей шерстью или шкурою. Предания о волках-оборотнях известны у всех индоевропейских народов и тем ясно указывают на свое незапамятно давнее происхождение. У немцев вовкулак — verwolf (англосакс. verevulf, англ. werewolf, гот. vairavulfs), то есть mannwolf, волко-люд, греч. λυχάυυρωπος; первая часть слова ver = гот. vairs, англосакс. ver, лат. vir — муж, человек. Замечательно, что в Митилене и на прибрежьях Малой Азии греки до настоящего времени называют волчьих оборотней именем, буквально тождественным с нашим вовкулаком: βρύχολας, и самые сказания о них существенно ничем не отличаются от преданий славянских.[625]
Древнейшее свидетельство о вовкулаках находим у Геродота,[626] который упоминает, что нуры, или невры (народ, признаваемый Шафариком за славянское племя), почитались у греков и скифов чародеями и что про них рассказывали, будто бы каждый из невров единожды в году обращается на несколько дней в волка, а потом снова принимает свой человеческий облик.[627] Время такого превращения, вероятно, совпадало с колядским праздником, когда на Лысой горе гуляют ведуны и ведьмы вместе с нечистыми духами и оборотнями, а в деревнях и селах бегают по улицам ряженые.
Сербы утверждают, что вукодлаки преимущественно показываются в зимнюю пору «од Божића до Спасова дне».[628] У поляков встречаем поверье, что оборотни превращаются в волков два раза в год: на Коляду и Иванову ночь, — следовательно, в те же сроки, в которые бывают главные ведовские сборища. Жители Митилена и прибрежьев Малой Азии особенно опасаются вовкулаков на рождественские Святки и в Страстную неделю, то есть при повороте солнца на лето и при начале весны.[629]
Любопытны славянские предания о волчьем пастыре: под этим именем разумеется владыка бурных гроз, которому подвластны небесные волки, следующие за ним большими стаями и в дикой (грозовой) охоте заменяющие собою гончих псов. В германской мифологии это — Один, в услугах которого состоят два славные волка; на Руси волчьим пастырем считается Егорий Храбрый, наследовавший подвиги и заботы древнего громовника. Позабыв о мифических волках-тучах, народ отдал ему во власть волков обыкновенных, лесных. Так как бог-громовник является очам смертных в облачном одеянии, то создалось представление, что он сам рядится в мохнатую шкуру волка, принимает на себя образ этого зверя и становится вовкулаком.
В Белоруссии роль волчьего пастыря возлагается на мифического властелина лесов — Полисуна, которого народная фантазия изображает мохнатым и с козлиными ногами; древнечешский лексикон Вацерада толкует слово vikodlak — fannus, а в Далмации vakudluk означает великана, каковые данные указывают на связь волчьего пастыря с исполинским диким охотником, который во время бурной грозы гонится, в сопровождении лающих собак, за лесными нимфами.[630] По хорутанским преданиям, vučji pastir выезжает верхом на волке, имея в руках длинный бич, или шествует впереди многочисленной стаи волков и усмиряет их дубинкою (громовою палицею). Он то показывается в виде старого деда, то сам превращается в волка, рыщет по лесам хищным зверем и нападает на деревенские стада. Народные приповедки рассказывают, как этот оборотень, останавливаясь под тенистым деревом, превращается из зверя в старца, собирает вокруг себя волков, кормит их[631] и каждому определяет его добычу: одному волку приказывает зарезать корову, другому заесть овцу, свинью или жеребенка, третьему растерзать человека и так далее. Кого назначит он в жертву волка, тот, несмотря на все предосторожности, уже не избегнет своей судьбы: в урочный час зверь настигнет и пожрет его.
Чтобы охранить стадо от хищничества волков, крестьяне приносят в дар их пастырю молоко.[632]
У французов ходят рассказы о волчьих вожатых — вещих людях, обладающих тайною силою покорять волков, которые ласкаются к ним, как смирные собаки.[633] По русским поверьям, вовкулаки бывают двух родов: это или колдуны, принимающие звериный образ, или простые люди, превращенные в волков чарами колдовства.
Колдуны рыщут волками обыкновенно по ночам (то есть во мраке, наводимом черными тучами), днем же снова воспринимают человеческие формы; они состоят в близких сношениях с нечистыми духами, и самое превращение их в волков совершается при помощи дьявольской.[634] По словам барона Гакстгаузена,[635] в Армении существует поверье, что некоторые женщины (ведьмы) за тяжкие грехи свои превращаются в волчиц на семь лет (то есть на семь зимних месяцев); то же число лет назначают хорутанские сказки для волчьего пастыря: семь лет бегает он волком, а потом оборачивается человеком Ночью является злой дух к нечестивой бабе, приносит волчью шкуру и приказывает надеть ее; как скоро баба облечется в этот наряд — в ту же минуту совершается превращение, и вслед за тем она получает все волчьи привычки и желания. С той поры она всякую ночь рыщет прожорливой волчицею и наносит людям и животным страшный вред, а с утренним рассветом снимает с себя волчью шкуру, тщательно прячет ее и принимает свой прежний человеческий образ.
Раз кто-то забрел в пещеру, в которой была спрятана волчья шкура; он тут же развел огонь и бросил в него шкуру. Вдруг с жалобным воплем прибегает баба и бросается спасать свою звериную одежду; попытка ее не удается, волчья шкура сгорает и баба-оборотень исчезает вместе с клубящимся дымом. Так гибнет облачная жена в грозовом пламени, пожигающем ее волчью «длаку», то есть черную тучу. И по немецким поверьям, превращение в волка совершается чрез набрасывание на себя волчьей сорочки (шкуры, ûlfahamr = wolfhemd) или волчьего пояса (wolfgürtel).
Каждый, надевающий волчью сорочку, делается оборотнем и в течение девяти дней бегает волком, на десятый же день сбрасывает с себя звериный кожух и возвращается в прежнее свое состояние. По указанию других саг, он пребывает в волчьем образе три, семь или девять лет (семь зимних месяцев или во все продолжение осени, зимы и дождливой весны — до наступления ясных дней лета, каковые три времени года равняются девяти месяцам). Оборачиваясь волком, человек приобретает голос и хищнические наклонности этого зверя: удаляется в леса, нападает на путников и домашний скот и, томимый голодом, дико воет и даже пожирает падаль.[636]
Ведуны и ведьмы могут обращаться и во всех других животных, в формах которых фантазия младенческих народов любила живописать облака, тучи и туманы. Они или разъезжают по воздуху на мифических зверях, птицах и гадах, или — что совершенно тождественно — сами принимают их образы и блуждают по свету различными оборотнями.
О вовкулаках великорусские поселяне, позабыв коренной смысл означенного названия, рассказывают, что это — колдуны, одаренные способностью превращаться в волков или медведей.[637] Известный писатель прошлого столетия Татищев в одном из примечаний к своей «Российской истории»[638] говорит: «Я невесьма давно от одного знатного, но нерассудного дворянина слышал, якобы он сам несколько времени в медведя превращался, что слышащие довольно верили».
Скандинавская старина также допускала превращение в медвежий образ, и в Норвегии до сих пор существует убеждение, что подобным чародейным искусством обладают лапландцы, а датская песня упоминает о железном ошейнике (eisenhalsband), надевая который человек делается медведем. Ведьмы часто превращаются в коров и кобылиц, а колдуны — в быков и жеребцов, и от этих животненных образов удерживают они некоторые особенности даже в то время, когда являются в человеческом виде. Так, ведьму народ наш изображает с хвостом, которого она не в силах скрыть ни в одном из своих превращений, а колдуна — с рогами.[639] Сходно с этим, человека-вовкулака легко узнать по шерсти, растущей у него под языком.[640]
Когда ведьма превращается в кобылицу, черт подковывает ее и заставляет носить себя по воздуху. Народные сказки повествуют о добрых молодцах, которым удавалось накидывать на ведьму узду, и она тотчас же оборачивалась кобылою; молодец подковывал эту кобылу, садился на нее верхом и, ударяя ее осиновым поленом, скакал по горам и долам На другой день на руках и ногах у ведьмы оказывались прибитые гвоздями подковы.[641] Пугая по ночам людей, ведуны и ведьмы бегают в виде свиней, собак и кошек. На Украине ходят рассказы, будто ведьмы превращаются в огромных, чудовищных сук с длинными сосцами, которые волочатся но земле — «аже телепаютця»: эта последняя черта объясняется из древнего представления дождевых туч материнскими грудями.
Фантазия наделяет облачных жен длинными, отвислыми грудями и сохраняет за ними эту особенность при всех животненных воплощениях. Рассказывают еще, что ведьмы вместо двух имеют три сосца.[642] Кошка — одно из любимых воплощений ведьмы, равно известное у славян и немцев; в Германии ведьм называют wetterkatze, donnerkatze, и там существуют поверья, что кошка, когда проживет двадцать лет, становится ведьмою и что чужим кошкам не следует причинять вреда, а то ведьмы будут за них мстить.[643] Чехи убеждены, что черная кошка через семь лет делается ведьмою, а черный кот — дьяволом, что через них совершаются волшебные чары и что колдуны постоянно держат с ними совет.[644]
По русским поверьям, в кошек и собак входят во время грозы нечистые духи; ведьмы же, превращаясь в этих животных, высасывают у коров молоко. В Мазовии есть рассказ о ведьме, которая в образе кошки отымала у коров молоко; раз ночью захватили эту кошку на промысле и прежде, чем она успела скрыться, обрубили ей два пальца на передней лапе, а наутро оказалось, что именно двух пальцев недоставало на руке у одной вражьей бабы.[645]
Как превращение в звериные образы совершается при посредстве мохнатых шкур, надеваемых на себя человеком, так точно превращение в птицу условливается набрасыванием на человеческое тело окрыленной птичьей шкурки,[646] или так называемой пернатой сорочки. Народные предания, немецкие и славянские, рассказывают о прекрасных нимфах, которые, облекаясь в лебединые и голубиные сорочки, летают по воздуху белыми лебедями и голубками, а снимая с себя эти сорочки, становятся девами.
Локи выпросил у Фреи ее соколью одежду (valshamr = falkengewand) и полетел быстрым соколом, а великан Тиасси, нарядившись в одежду орлиную, преследовал его как орел; одна из валькирий, предаваясь воздушному полету, набрасывала на себя krähengewand.[647] Сказка, занесенная в сборник Боричевского,[648] упоминает о превращении ведьмы в огромного сокола. В Германии уверяют, что колдуны оборачиваются в воронов, а ведьмы — в ворон;[649] в областных русских говорах каркун означает и ворона, и завистливого человека, который может сглазить, изурочить; карга — ворона и бранное название злой бабы или ведьмы («ах, ты старая карга!»). Наконец, вещица — не только ведьма, но и сорока.[650]
Согласно со своими демоническими наклонностями, ведьмы по преимуществу обращаются в зловещих, темноперых и ночных птиц: лат. strix, род. strigis (στρίγζ) — ночная птица, сова, привидение и колдунья, занимающаяся порчею детей; чеш. striha, словац. stryga, польск. strzyga — ведьма, хорут. и хорв. strigoń — упырь.[651] Напротив, о голубе существует в Воронежской губернии поверье, что эта птица преисполнена такой чистоты и святости, что ни одна ведьма не в силах воспринять ее образа.[652] Больше всего ведьмы любят превращаться в сорок. О происхождении этих последних рассказывают на Руси, что в стародавние годы обернулась некая ведьма сорокою, да так навсегда и осталась птицею; с тех пор и явились на белом свете сороки.[653]
По свидетельству народной песни, Марина Мнишек (признанная современниками за чародейку) в ту самую ночь, когда разразилась московская смута, оборотилась сорокою и улетела из царских теремов.[654] В Олонецкой губернии сохраняется предание, будто один старик поймал сороку за хвост, но она вырвалась и улетела, а в руках старика осталась женская рубашка: пойманная им сорока была ведьма.[655] Народная сказка говорит о ведьме, которая прилетала к своему любовнику птицею и, снимая с себя перья, являлась перед ним страстною женщиной.[656] В Томской губернии думают, что для такого превращения ведьме необходимо бучное корыто: намек на поэтическое представление грозы стиркою облачных тканей в дождевом щелоке. Ложась под это корыто, она тотчас же выпархивает оттуда сорокою, причем руки ее преобразуются в крылья.[657]
Любопытен рассказ Татищева: «В 1714 году (говорит он) заехал я в Лубны к фельдмаршалу графу Шереметеву и слышал, что одна баба за чародейство осуждена на смерть, которая о себе сказывала, что в сороку и дым превращалась, и оная с пытки в том винилася. Я хотя много представлял, что то неправда и баба на себя лжет, но фельдмаршал нимало мне не внимал». После долгих увещеваний баба призналась, что наклепала на себя, не стерпя мучительной пытки, и что, кроме лечебных трав, она ничего не ведает; казнь была отменена, и несчастную знахарку сослали в монастырь под начало.[658] По словам простолюдинов, в Москве потому не видно сорок, что в былое время в виде этих птиц прилетали сюда ведьмы, и одна из них похитила частицу святого причастия, а митрополит Алексей проклял за это сорок и запретил им приближаться к первопрестольному граду.[659]
Чтобы напугать ведьм, крестьяне убивают сороку и вешают ее возле коровников и конюшен. Кроме того, ведуны и ведьмы могут превращаться и в некоторые неодушевленные предметы: в клубок ниток, в снежный ком, камень и копну сена,[660] что, без сомнения, стоит в связи с уподоблением скученных облаков пряже, скалам, стогам и копнам.
Народный эпос любит останавливаться на таинственной науке оборотничества и нередко заставляет своих героев
По темным лесам летать черным вóроном,
По чисту полю скакать серым волком,
По крутым горам тонким, белым горностаем,
По синим морям плавать серой утушкою.[661]
Богатырь Волх Всеславьевич, имя и подвиги которого указывают на его чародейное значение (когда он родился — сотряслось все царство Индийское), с детства учился трем премудростям: оборачиваться ясным соколом, серым волком и гнедым туром — золотые рога; далее былина рассказывает, что он оборачивался горностаем и мурашкою. Царь Афромей, по свидетельству былины об Иване Годиновиче,
Скоро вражбу (ворожбу) чинил:
Чистыя поля туром перескакал,
Темныя леса соболем пробежал,
Быстрыя реки соколом перелетал.[662]
Слово о полку замечает о князе Всеславе, что у него вещая душа была в теле, что он «в ночь влком рыскаше: из Кыева дорискаше до кур (до петухов) Тмутороканя, великому Хръсови[663] влком путь прерыскаше»,[664] то есть достигал Тмутаракани до рассвета, предупреждая восход солнца.
В зимние месяцы небо и царствующие на нем светила помрачаются густыми туманами, бог-громовник перестает разить демонов и заключается в окованные стужею тучи; таким образом, все светлые боги облекаются в темные облачные покровы и теряют свою благодатную силу — или, выражаясь мифически, надевают мохнатые одежды, делаются оборотнями и подчиняются злой чародейке — зиме. В ту печальную пору колдуны, ведьмы и демонические духи овладевают небесным царством, набрасывают на богов волчьи и другие звериные шкуры, превращают их в мифических животных, в образах которых и пребывают они до начала весны. Такое невольное превращение в сказаниях индоевропейских народов называется околдованием, зачарованием, заклятием.
Одно из таких сказаний — сказка о заклятых детях. «Если б Иван-царевич взял меня замуж (говорит красная девица), я бы родила ему сыновей — по колена ноги в золоте, по локоть руки в серебре» или: «Во лбу красное солнце, на затылке светел месяц, по косицам частые звезды». Иван-царевич взял за себя девицу; пришло время, родила ему царевна сыновей — таких ненаглядных, каких обещала; но злая ведьма (иногда ее заменяют завистливые сестры: пряха, что с помощию одного веретена может одеть все царство, и искусная ткачиха, обещающая выткать ковер-самолет, то есть вещие жены, изготовительницы облачных тканей, и вместе с тем злые парки) подменяет их щенками и котятами, а настоящих детей прячет в подземелье возле старого дуба.
Родила еще царевна сына-богатыря и успела скрыть его от ведьмы за пазухой; между тем ее осудили, посадили в смоленую бочку, оковали железными обручами и пустили в океан-море глубокое, а Иван-царевич женится на дочери хитрой волшебницы. Долго носило бочку по морю и наконец прибило к далекому берегу, а тем временем сын-богатырь растет не по дням, а по часам, как тесто на опаре всходит; вырос, потянулся — и вмиг бочку разорвало, железные обручи поспадывали. Мать с сыном выходит из бочки; богатырь с помощью кремня и огнива, топора и дубинки (эмблемы молнии) строит славный дворец, добывает разные диковинки (мельницу, которая сама мелет, сама веет, пыль на сто верст мечет, кота Баюна, который пески поет, сказки сказывает, и золотое дерево с певчими на нем птицами) и освобождает из подземелья братьев.
Доходит о том слух до Ивана-царевича, он приезжает посмотреть на диковинки — тут все изобличается, ведьму предают казни, и царевич берет к себе прежнюю жену. Интересен вариант, записанный в Пермской губернии: молодая царица родила трех чудесных младенцев; Баба-яга вызвалась быть повитухою, оборотила царевичей волчатами, а взамен их подложила простого крестьянского мальчика. Царь разгневался на жену, велел посадить ее вместе с ребенком в бочку и пустить в сине море. Бочка пристает к пустынному берегу и разваливается; царица и подкидыш выходят на сухое место, молят Бога даровать им хлеб насущный, и по их молитве превращается вода в молоко, а песок в кисель. Проходили мимо нищие и немало дивилися, что вот живут себе люди — о хлебе не думают: под руками река молочная, берега кисельные; пришли к царю и рассказали ему про то диво неслыханное. А царь уже успел на другой жениться — на дочери Бабы-яги. Услыхала те речи новая царица, выскочила и крикнула: «Экое диво рассказывают! у моей матушки есть получше того: кувшин о семи рожках — сколько ни ешь, сколько ни пей, все не убывает». Этими словами она отуманила царя: то хотел было ехать, на диво посмотреть, а то и думать перестал. Когда сведал про это подкидыш, тотчас же собрался в путь и унес у Бабы-яги заветный кувшин. Снова заходят к царю нищие, рассказывают про реку молочную, берега кисельные и кувшин о семи рожках. Ягинишна выскочила. «Нашли, — говорит, — чем хвастаться! у моей матушки получше того: зеленый сад, в том саду птицы райские, поют песни царские».
Подкидыш отправился сад добывать, обошел вокруг него и, произнеся заклятие «как дует ветер, так лети за мною зеленый сад!», заиграл в дудочку — и в ту же минуту деревья двинулись с места и последовали за своим вожатым. Тогда Ягинишна стала похваляться зеркальцем: «У моей матушки есть почище того: чудное зеркальце — как взглянешь в него, так сразу весь свет увидишь!» Подкидыш заказал кузнецу сковать три прута железных да щипцы, пришел к Бабе-яге, поймал ее за язык щипцами, начал бить прутьями железными и заставил отдать себе зеркальце.
Принес зеркало домой, царица глянула в него и увидела своих деток волчатами — на чистой поляне, промеж густого орешника, по травке-муравке валяются. Подкидыш вызвался на новое дело: он пришел на поляну и, пока волчата спали, развел костер и связал у них хвосты в один крепкий узел да как крикнет зычным голосом: «Не пора спать, пора вставать!» Волчата вскочили и рванулись бежать в разные стороны — волчьи шкуры с них мигом слетели, и явились три добрых молодца, три родных братца.
Подкидыш схватил волчьи шкуры и бросил в огонь; когда они сгорели, братья воротились к матери. Услыхал царь про царицу и царевичей, не вытерпел, поехал к ним и узнал все, что было; в тот же день он приказал расстрелять Бабу-ягу вместе с ее дочкой. Сказка эта передается еще со следующими отменами: царица породила двух сыновей и третью дочь-красавицу, которая когда улыбалась — розы сыпались, а когда плакала — вместо слез алмазы с бриллиантами падали.
При самом рождении дети подменяются щенками да котятами; впоследствии царевичи были превращены в камни, а царевна добывает птицу-говорунью, поющее дерево и живую воду; этою водою она возвращает братьев к жизни, колдовство рушится, и правда торжествует над злобою.[665] В немецкой редакции поющее дерево названо sonnenbaum, а живая вода — sprinpande wasser; на солнечном дереве красуются золотые плоды, и блеск их так силен, что прогоняет ночную тьму.
Подобные сказки составляют общее наследие индоевропейских народов.[666] Внимание наше прежде всего останавливается на тех чудесных приметах, с какими рождаются на свет царевичи: во лбу красное солнце, на затылке светел месяц, по бокам (или косицам) часты звезды; по колена ноги в золоте, по локоть руки в сéребре; волоса у них золотые или на каждом волоске по жемчужине; сымая свои шапочки, они все вокруг себя освещают яркими лучами.[667] Такие приметы указывают, что это — не простые смертные, а светлые боги, представители высокого неба и тех блестящих светил, которые присвоены им как всегда присущие атрибуты.
Красное солнце во лбу напоминает глаз Одина, месяц на затылке — лунный серп, венчающий голову Дианы, частые звезды по телу — многоочитого Аргуса; золотые волосы, руки и ноги суть поэтические обозначения солнечных лучей. Сестрою этих сказочных героев является прекрасная дева Зоря, рассыпающая по небу розовые цветы и роняющая алмазные слезы в утренней и вечерней росе. В соответственной новогреческой сказке[668] прямо указано, что царицею были рождены Солнце, Луна и Денница.
Рождение Солнца праздновалось на Коляду, когда оно поворачивает на лето; но этот поворот совпадает с самыми сильными морозами, вьюгами, метелями и самым неистовым гульбищем нечистых духов и ведьм. Злая колдунья Зима тотчас же овладевает светоносным героем и его братьями и обращает их в волчат (на языке Эдды зима — wohzeit); подмен новорожденных щенками и котятами обозначает ту же мысль: боги ли превращаются в зверей или звери заступают их место — это только различные формы выражения, суть же остается неизменною. Сверх того, фантазия воспользовалась и другими метафорическими выражениями: ведьма прячет новорожденных в темные подземелья (в мрачные вертепы туч) и даже подвергает их окаменению.