Мой добрый отец Эйнар Мудрый вспомнил, что нужна смола: обрубок руки следует опустить в горячую смолу, чтобы поскорей остановить кровь. Одного человека послали в конунгову усадьбу за смолой, и он приволок большой бочонок смолы. Другой принес котел с горящими углями и торфом, чтобы разогреть ее к тому времени, когда парню отрубят руку.
— А вот рожечника у нас нет, — сказал кто-то.
Да, подумал я, наш Рэйольв, рожечник из Рэ, после битвы за Нидарос, лежит с распоротым животом и уже никогда в этой жизни не будет трубить в свой рожок. Мы шли долго, день был жаркий, но все с нетерпением ждали редкого зрелища и никому не пришло в голову повернуть назад из-за жары.
Вильяльм подошел ко мне и сказал, что так и не знает, кому же из близнецов он должен отрубить руку.
— Я знал их обоих еще детьми и никогда не мог отличить одного от другого. Если бы один из них нравился мне меньше другого, но, по правде говоря, они мне оба по душе. Конунг поставил меня перед трудным выбором. — Вильяльм наклонился ко мне: — Согласись, что это нехорошо с его стороны. Он должен был выбрать сам. Должен был сказать мне: Отруби руку Торгриму! Я бы спросил у них, кто из вас Торгрим? И все было бы в порядке. Иногда хитрость конунга превосходит мое понимание. Или ему все это безразлично?
Я не ответил Вильяльму, близнецы могли слышать наш разговор. Сейчас у них была надежда, что один из них избежит наказания, но кто именно, было неведомо никому. Вильяльм отер пот со лба, он начал сердиться.
— Знаешь, что я сделаю, — сказал он. — Я пошлю сказать конунгу, что мне не по душе отрубать руку одному из этих парней. Скажу, что мы вместе ловили рыбу и с моей стороны было бы некрасиво таким образом возобновить старое знакомство. В городе есть хороший палач, вот только не помню, как его зовут. Он может и виновного выбрать и отрубить ему руку.
|
|
Вильяльм тут же отправил своего человека верхом в конунгову усадьбу. Среди людей пошел слух, будто тот поехал, чтобы спросить у конунга, нельзя ли сохранить парню руку. Идущие рядом со мной сочли виновным в этом меня и зароптали, будто я хочу их одурачить. Я крикнул им, чтобы они ничему не верили: если конунг сказал, что парню отрубят руку, значит, отрубят, хотя бы все войско Эрлинга Кривого пыталось помешать этому. Люди сразу повеселели. Близнецы посмотрели на меня, они держались достойно, большего и нельзя было требовать от людей в их положении.
Оба были невысокие и крепкие, рыжие, с торчащими вперед зубами. Особым умом они не отличались, но в их небольших глазках светилась крестьянская хитрость. В подземелье они похудели, им было по шестнадцать лет, и они шли, взявшись за руки, как дети.
Вскоре посланный вернулся и сказал, что именно Вильяльм должен отрубить руку одному из парней. Так судил конунг и потому сделать это должен человек конунга и не пожалеть силы.
— Это понятно и правильно, — сказал Вильяльм, — но мне от этого не легче.
Он поравнялся с близнецами и дружески заговорил с ними.
— Вам сейчас тяжело, — сказал он, — особенно одному, правда, не знаю, кому именно. Но и мне не легче. Ты кто? — спросил он одного из близнецов.
— Тумас, — ответил парень.
— Тогда я отрублю руку тебе и покончим с этим, — решил Вильяльм.
Но Торгрим сказал, что несправедливо таким образом наказывать его брата.
|
|
— Мы вместе там были, но правда в том, что мы не снимали с него эту пряжку. После сражения мы увидели лежавшего на земле человека и подумали, что он мертвый, а пряжка уже была сорвана. И мы вместе подобрали ее.
— Это не мое дело, — сказал Вильяльм. — Меня не касается, кто из вас взял пряжку и лжете ли вы или говорите правду. Видит Бог, было бы лучше, если б конунг приказал отрубить по руке каждому. Но такова его милость. Хотя он не подумал, что его милость к вам обернется несправедливостью ко мне.
Мы пришли в Спротавеллир. Вильяльм выбрал удобное место на одном из холмов. Но толпа теснила его и тоже хотела подняться на холм, люди говорили, что, если они останутся внизу, им ничего не будет видно. Поэтому они потребовали, чтобы Вильяльм с парнями остался внизу, а они сами поднялись на холм — тогда всем все будет видно. С этим Вильяльм согласился, поладить с ним было не трудно, он был готов поменяться местом со зрителями. Поднялась суматоха, люди устремились на холм, нас сжали со всех сторон, и мы в давке потеряли парней.
— Эй, где вы? — крикнул Вильяльм.
Никто не ответил, наконец кто-то крикнул:
— Один тут у меня!
Сразу же после этого добровольно вернулся и второй брат, он прятался в березовом лесу, который окружал холм. Он был угрюм.
— Мне понадобилось отойти по нужде, — объяснил он.
— Это любому может понадобиться, — согласился Вильяльм, он сел на пень и взял жбан с пивом, поданный ему кем-то из его людей. Он пил и никак не мог утолить жажду.
Потом Вильяльм подумал, что близнецов тоже, небось, мучит жажда, и передал жбан им. Они пили по очереди, долго, по-братски передавая жбан друг другу и все время встряхивая его. Вильяльм, задумавшись, сидел на пне. Потом позвал меня:
|
|
— Слушай, Аудун, может, нам бросить жребий, кому из них отрубить руку? — спросил он.
— Нет, — строго ответил я. — Ты и сам понимаешь, что конунг не допустит этого, когда речь идет о правосудии и отрубании руки.
— Это верно, — согласился Вильяльм. — Но, думаю, сам черт не захотел быть бы сейчас на моем месте и выбирать, которой их этих серых мух следует оторвать крыло.
— Может, вы сами это решите? — спросил я у близнецов.
Они оторопели от такого предложения, потом один из них сказал, что им потребуется время, чтобы прийти к согласию.
— Это я понимаю, — сказал Вильяльм. — Надо время, чтобы по справедливости решить, чью руку следует отрубить.
Тогда к Вильяльму подошел пожилой человек и почтительно приветствовал его, — Я их отец, — сказал он. — Им не повезло, но если помешать этому нельзя, отруби поскорей руку одному из них и покончим с этим.
— Сразу видно, что ты умный человек, — ответил Вильяльм. — Может, хоть ты посоветуешь мне, кто из них должен лишиться руки?
— Старший получит в наследство усадьбу, — сказал отец, — но беда в том, что мы сами не знаем, кто из них старший. Они родились сразу один за другим, и уже тогда их было не различить. После того мы не раз путали их. Вполне возможно, что Торгрим это Тумас, а Тумас — Торгрим.
— Час от часу не легче, — вздохнул Вильяльм. — Что до меня, так я бы каждому отрубил по руке. Но если конунг уперся, тут я ничего не могу поделать.
К ним подошел еще один человек и тоже приветствовал Вильяльма.
— У меня есть дочь, — сказал он, — и она забрюхатела от одного из братьев. Так вот нельзя ли отрубить руку другому?
Вильяльму понравилось это предложение, и он серьезно спросил У близнецов, кто из них спал с девушкой.
— Оба, — ответили они.
Их отец, чтобы извинить сыновей, сказал, что это святая правда: у братьев всегда все было общее, и они никогда не расставались друг с другом.
— Приведите сюда девушку! — распорядился Вильяльм.
Снова пришлось ждать: за девушкой послали в город, она там работала в лавке. Когда я услыхал про девушку и про лавку, по спине у меня побежали мурашки: почему-то мне показалось, что это та самая девушка, которая торговала луком, — неужели она носит под сердцем ребенка одного из братьев? Это была неприятная мысль, но когда стоишь и ждешь, пока человеку отрубят руку, о чем только не передумаешь. Наконец девушка приехала, верхом, она сидела на лошади впереди воина, и было видно, что ей это нравится. Это была не та девушка, которая торговала луком. Прозвище у нее было Грудастая. Она явно робела, когда ее подвели к Вильяльму и близнецам.
— От кого ты ждешь ребенка? — спросил Вильяльм.
Девушка захихикала.
— Я не знаю, — сказала она.
— И ты не знаешь? — взревел Вильяльм, схватил ее за волосы, ударил, но тут же отпустил, он был мрачный и чуть не плакал. — Ну так скажи, кого ты выбираешь в отцы своему ребенку?
— Я не знаю, — опять ответила девушка.
— Ну что тут будешь делать! — воскликнул Вильяльм и разразился смехом — у него часто неожиданно менялось настроение. Он дружески хлопнул девушку по заду и попросил ее поскорей решить, хочет ли она, чтобы у ее мужа было две руки или одна.
И тут неожиданно пришел Гаут.
Он вдруг выступил из толпы, весь в пыли после долгого пути, но упрямый, как всегда. Гаут почтительно поздоровался с моим отцом и со мной и уже не так дружелюбно с Вильяльмом.
— Я понимаю, Вильяльм, ты должен выполнить приказ конунга, которому служишь. Но для конунга у меня есть не только добрые слова.
Я сразу сообразил, что приход Гаута может принести мало радости и конунгу и всем нам. Гаут обладал странной способностью привлекать людей на свою сторону, но сила его действовала не очень долго. Поэтому я отвел его в сторону — кругом толпились люди и было трудно найти место, где бы мы могли поговорить без свидетелей.
— Пойми, эти братья совершили кражу, — сказал я.
— Это меня не касается, — ответил он. — Они, как и все, имеют право, чтобы их пощадили, несмотря на их проступок.
— Должен тебе сказать, что конунг выбрал еще одиннадцать человек, ночь за ночью он обсуждал это с близкими ему людьми. Мы говорили ему: Ты должен выбрать девятнадцать человек и повесить их! Нельзя вешать меньше девятнадцати. Но конунг сказал нам: Больше, чем за одиннадцать я не могу просить у Бога прощения!
Однажды утром конунг сказал: Нынче ночью ко мне приходил Олав Святой, и он сказал: Ты не должен казнить ни девятнадцать человек, ни одиннадцать. Наказание не должно быть большим, хотя это небезопасно для тебя как конунга этой страны.
Конунг сказал нам: Никто не умрет, но одну руку придется отрубить — люди должны помнить, что в стране есть карающий меч. А тот, кто потеряет руку, будет потом ходить по стране и прощать людей.
Услыхав эти слова, Гаут чуть не заплакал от радости. Потом сказал, что раз все складывается таким образом, он сможет утешить несчастного, которого покарает правосудие конунга.
— Кому отрубят руку? — спросил он.
— Одному из братьев, но кому именно, этого еще не знает никто, — ответил я.
— Тогда я смогу утешить обоих, — сказал он.
Он подошел к братьям, назвал себя и начал рассказывать им, как сам потерял руку. Он снял куртку, закатал рукав и показал им обрубок руки. Толпа снова начала теснить нас, и людям Вильяльма пришлось сдерживать самых рьяных.
— Так обрубок стал выглядеть с годами, — сказал Гаут. — Не бойся меча, рука твоя упадет, как яблоко с ветки. Ты будешь стоять на коленях, думаю, тебе лучше стать на колени, если наш добрый друг Вильяльм разрешит это, а он, конечно, разрешит. Потом ты протянешь руку, и мы все хором будем молиться за тебя. Когда рука будет отрублена, мы приложим к обрубку смолу. После этого мы все время будем с тобой. Если мы станем молиться от всего сердца и если ты достаточно силен, ты не умрешь. Вот увидишь!
Он показал близнецам, как избранный должен стать перед Вильяльмом.
— Ты только не напрягайся, — сказал он, — а то меч пойдет не так легко и рана получится рваной. Ты должен мужественно, даже весело, протянуть руку Вильяльму, все будет кончено быстро, а потом ты будешь счастлив.
Пока что вид у братьев был далеко не счастливый, и Вильяльм уже с нетерпением слушал речь Гаута. Он сел рядом с братьями — ноги плохо держали их — и сказал:
— Прежде чем я отрублю одному из вас руку, вы должны узнать, что я ничего не имею против вас. Мне было бы куда приятнее ловить рыбу дома, чем находиться здесь. Но сделать это необходимо. И вам не будет легче, если это сделает другой. Или, вы думаете, что было бы лучше, если б это был не я?
Нет, они так не думали.
В это время начался спор между Эйнаром Мудрым и знахаркой Халльгейр. Смола начинала кипеть, и они никак не могли решить, надо ли нагревать ее сильней или уже достаточно. Халльгейр была более милосердна и говорила, что парня следует пожалеть и не нагревать смолу больше того, что может вытерпеть палец.
— Это глупо, — говорил Эйнар Мудрый. — Разве ты не знаешь, что смола должна закипеть, потому как только кипящая смола успокоит боль и остановит кровь?
— Будьте милосердны! — крикнул кто-то, слышавший их разговор.
От жары люди потеряли терпение, они взяли сторону Халльгейр. Эйнар Мудрый рассердился. Вернее, он был оскорблен. Я никогда не видел моего доброго отца таким возмущенным.
— Плевать я хотел на вас всех! — крикнул он. — Я приехал сюда из Киркьюбё, что на Фарерах. Я повидал достаточно ран и заливал их смолой. А вы рассказываете мне, что смола не должна кипеть! Ты просто тупая баба! — крикнул он Халльгейр и ушел.
Прискакал всадник с вестью от конунга: конунг велел, чтобы все знатные мужи, взятые в плен, стояли рядом, когда парню будут отрубать руку. И никто из них не должен знать, помилуют ли их самих или казнят. Конунг распорядился об этом еще накануне, но мы забыли выполнить его волю. Нам снова пришлось ждать. Дружинники Вильяльма отправился за пленными, а сам Вильяльм приказал принести ему еще пива. Он сидел рядом с братьями и Гаутом, они вспоминали о том, как по вечерам ловили рыбу в Бувике до того, как началась эта война.
Эйнар Мудрый вернулся обратно, он немного смягчился и сказал, что мы забыли об одном человеке, о рожечнике Рэйольве из Рэ. Рэйольв проявил самую большую храбрость в сражении за Нидарос. Он уже немного оправился после ранения, и ему очень хотелось бы протрубить в рожок, когда рука будет отрублена. Ему надоело лежать, не зная, выживет он или умрет.
— Если он будет трубить в рожок, у него откроется рана, — сказала Халльгейр.
— Замолчи, женщина! — Эйнар Мудрый отвернулся от нее. — Вели принести сюда на носилках Рэйольва из Рэ, если у тебя есть для этого люди, — сказал он Вильяльму.
Вильяльм счел, что это можно сделать, и отправил двоих в конунгову усадьбу. Вскоре они принесли на носилках Рэйольва. Он выглядел слабым, и лицо у него посерело, как грязный снег, но его подбадривала мысль, что он снова в гуще событий.
— Помни, я не могу ничего обещать тебе, — сказал Эйнар Мудрый. — Но мы испытаем тебя луком, если выдержишь, значит, сможешь и трубить в рожок.
Он вынул из своего кожаного мешка большую луковицу и велел Рэйольву съесть ее.
— Прожуй хорошенько и проглоти, — сказал Эйнар, — а потом мы понюхаем твой живот.
Пока все это происходило, привели пленных, большая часть из них были знатные люди, однако сейчас вид у них был жалкий. Вильяльм поставил их так, чтобы им все хорошо было видно. Пленные еще не знали, что приготовила им судьба.
Эйнар Мудрый подождал некоторое время, не разрешая Вильяльму начинать, — надо было дать луку время размякнуть в желудке Рэйольва. Наконец он счел, что уже пора, приподнял на Рэйольве одежду и мы все увидели его рану. Люди напирали, и Вильяльм заорал, что тут много рук, которые он с радостью отрубит, если его попросят. Это подействовало. Вокруг Эйнара Мудрого стало свободней, он лег на землю рядом с носилками и понюхал рану.
— От раны пахнет, но не луком, — сказал он наконец. — Я сразу сказал после сражения, когда первый раз испытывал тебя луком, что желудок не задет, тогда тоже не пахло луком. Значит, парень выживет, сказал я тогда. Раз от раны не пахнет луком, значит, дырки в желудке нет. Я считаю, что ты можешь трубить в рожок.
— Дай я тоже понюхаю, — сказала Халльгейр и опустилась на колени рядом с Эйнаром Мудрым. Они вместе стали нюхать рану.
— Луком не пахнет! — заявила она и оглядела толпу. — Эйнар Мудрый умеет исцелять раны!
Мой добрый отец как будто вырос у всех на глазах, его старое лицо осветилось счастливой улыбкой. Теперь они с Халльгейр быстро договорились, какой должна быть смола.
Наконец все было готово. Но кто из братьев должен опуститься на колени и протянуть руку, а кого судьба пощадит? Вильяльм отер со лба пот. Он снова подозвал к себе девушку, которая носила ребенка сразу от обоих братьев и строго сказал:
— Выбери себе мужа, если не хочешь сама потерять руку!
Девушка наугад показала на одного из братьев.
Вильяльм показал на другого и отрубил ему руку.
***
Ночью перед Эйратингом конунг захворал. Я проснулся оттого, что он склонился надо мной, лицо у него было серое и он с трудом дышал. Я вскочил. Он сказал, чтобы я позвал моего отца Эйнара Мудрого. Я пошарил, ища башмаки, не нашел их и бросился бежать босиком, от порога я вернулся, снял распятие, висевшее над почетным сиденьем, и дал его конунгу. Первым я разбудил Бернарда. Полуодетый, он побежал к конунгу, потом я разбудил моего доброго отца Эйнара Мудрого. Он сказал:
— Приведи и Халльгейр.
Халльгейр, как я уже говорил, была знахарка. Я побежал к стражнику, он заснул на посту и я ударил его. Стражник вскочил, я ударил его по щиколотке и приказал привести знахарку Халльгейр, и побыстрее.
— Кто там захворал? — пробурчал он.
— Бернард, — сказал я, вовремя сообразив, что никто, кроме ближайших друзей конунга, не должен знать, что он захворал в ночь перед Эйратингом.
Когда я вернулся в опочивальню, Эйнар Мудрый уже приготовился пустить конунгу кровь. Бернард кликнул служанку и приказал ей немедленно принести горячего молока с медом, если она не хочет болтаться в петле.
— Эйнар Мудрый занемог! — крикнул он ей.
Служанка принесла молоко, он не впустил ее в покой, а на пороге взял кружку у нее из рук. Виски у конунга горели огнем, глаза мрачно сверкали.
Наконец пришла Халльгейр, она испугалась, узнав, что захворал конунг.
— Ему нужен териак [13], — сказала она.
— Есть в Нидаросе териак? — спросил Эйнар Мудрый.
Он знал об этом снадобье еще дома в Киркьюбё — один купец привез мешочек с териаком, и епископ Хрои хранил его все годы, используя только в самых крайних случаях.
— Говорят, у одного лавочника в городе есть териак, — сказала Халльгейр, — но он это скрывает. Ходит слух, будто он украл его у архиепископа и не продает никому, набивая цену.
— Я поколочу всех лавочников, одного за другим, и найду териак, если он у них есть, — пообещал я.
Уже убегая, я услыхал за спиной слабый возглас — это Эйнар Мудрый пустил конунгу кровь. Стояла теплая ночь, моросил легкий дождь. По пути мне встречались редкие пьяные, возвращавшиеся домой. Я поклялся обшарить каждую лавку, чтобы найти териак, но в ночном, спящем городе это было не так-то просто. Я бежал от лавки к лавки и требовал, чтобы мне открыли, — показывалось усталое лицо, меня бранили, я говорил, что в конунговой усадьбе захворал близкий конунгу человек. Нет ли у них териака? Ради всего святого, немного териака!
Один купец подумал и сказал, что слышал, будто у какого-то купца должно быть немного териака. Вот только у кого? У меня не было времени ждать, и я, бранясь, побежал дальше.
— Кажется, у купца с Лукового холма?… — услыхал я за спиной его голос.
Какой еще Луковый холм, подумал я и тут же сообразил, что, должно быть, это тот самый торговец, у которого я однажды купил лук. Я побежал к его лавке и постучал. Хозяин спал в маленькой пристройке за лавкой, он проснулся и вышел.
— Говорят, у тебя есть териак? — спросил я.
Он взглянул на меня:
— Захворал знатный человек?
— Да, нынче ночью… один из близких людей конунга…
Он повернулся, пошел в лавку и стал там рыться. Я последовал за ним, прося его поспешить, Он нашел небольшой мешочек и сказал, что это териак.
— Возьми его во имя Бога. — Он протянул мне мешочек.
— У меня в поясе нет серебра, — сказал я.
— Мне не нужно серебро. — Он смотрел на меня добрыми глазами. — Я украл этот мешочек с териаком у одного знатного человека, которого сейчас нет в Нидарос, но потом раскаялся. Никогда в жизни я ничего не крал, только этот териак. Тогда захворала моя дочь, и я украл териак, чтобы спасти ей жизнь. И я опять украл бы ради нее что угодно, если б пришлось, но все равно — это грех. Думаю, Всемогущий простит меня, если я отдам этот териак другому страждущему.
— Конечно, простит, — сказал я.
— У меня хорошая дочь. — Он улыбнулся доброй улыбкой и спросил, не хочу ли я взглянуть на нее. — Она сейчас спит, — прибавил он.
Хозяин привел меня в пристройку за лавкой, где спала его дочь. Ее красивая головка покоилась на подушке, затянутой льняной тканью. Сама девушка была укрыта потертым меховым одеялом. Обнаженные плечи сверкали, как снег, легкого дыхания было почти не слышно.
Он тихо сказал, глядя на меня:
— Она хорошая дочь, а ты, я вижу, добрый человек. Я заметил, как ты смотрел на нее, когда покупал у меня лук. Она спит крепко, я мог бы откинуть одеяло и показать ее тебе. Она была бы тебе хорошей женой. Но мне не нравится, что ты воин. Если ты когда-нибудь отложишь меч и станешь священником у нас в городе — я слышал, будто ты священник, — или согласишься работать на моем огороде и продавать лук вместе со мной, я отдам ее тебе в жены. Но я не покажу ее тебе прежде, чем ты не отложишь меч.
— Ты поступаешь верно, — сказал я, — ты хороший отец и хороший человек.
Я склонил голову и прочитал над спящей молитву.
Он проводил меня, я поблагодарил его и он сказал, что Сын Божий и святая Дева Мария сжалятся над моим страждущим.
Когда я вернулся в усадьбу, конунг выглядел значительно лучше.
— Кто возьмет на себя болезнь? — спросили мы друг у друга.
— Я сказал, что захворал ты, — признался я Бернарду.
— Я и в самом деле выгляжу не совсем здоровым, — согласился он.
Конунгу дали териак, он проспал утром лишний час и проснулся здоровым.
***
Бледный, еще не совсем оправившийся после недуга, конунг идет к своему месту через площадь у холма тинга. Он никого не приветствует, хотя обычно здоровается со всеми, люди уступают ему дорогу, он идет, слегка наклонив голову, в глубокой задумчивости, мысли его обращены к Богу. Никто не сопровождает его, никто не охраняет, ни один телохранитель, ни один знатный муж не провожает этого конунга из народа к его месту на Эйратинге.
Наконец он садится, еще ниже наклоняет голову, и тысячи присутствующих видят, что он молится. Он не опускается на колени, не поднимает руки к небу, не прибегает ни к каким уловкам, на нем красный плащ, подарок паломников, и это все, что у него есть.
В этот день у него нет меча, нет щита, любой, кто захочет, может броситься на него.
Бернард начинает службу. Да, Бернард, потому что все остальные священники Нидароса отказались служить на тинге. Мы могли бы заставить их, но священник, которого заставили, небезопасный противник, даже если он безоружен. У этих священников не хватило мужества приветствовать нового конунга, после того, как архиепископ Эйстейн покинул город. Они понимали, что, если архиепископ когда-нибудь вернется, его гнев обрушится на них, уступивших нам.
— Оставьте их в покое, — велел конунг. — Умный человек не станет принуждать священников петь псалмы, если они не хотят этого. Но присутствовать во время провозглашения конунга они должны, — прибавил он.
И они собрались здесь, молчаливые, опасные, священники Нидароса и монахи с Нидархольма. Среди последних был и Тьодрек.
Бернард служит мессу. Уроженец страны франков, чужой среди нас, служитель Божий с ангелоподобным голосом. Этот сладкозвучный голос взмывает ввысь к птицам небесным, потом опускается на Божью землю. И люди поднимают глаза к небу, чтобы рассказать Всемогущему, что один из его ангелов покинул его пределы, чтобы отслужить мессу в честь нового конунга Норвегии. Бернард опускается на колени.
Тогда встает Сигурд из Сальтнеса и поднимается на холм тинга.
За ним идет конунг, за конунгом — хёвдинги из восьми фюльков Трёндалёга, за ними — их ближайшие люди. На всех лучшее платье, однако конунг в своем красном плаще из валлийского сукна выделяется среди них, как драгоценный камень среди гальки. Потом конунг сбрасывает плащ — на нем одежда воина, теперь он, как все.
Сигурд обнажает меч, хёвдинги тоже обнажают мечи и поднимают их, приветствуя конунга. Он стоит, откинув голову, и Сигурд зычным голосом провозглашает Сверрира по закону страны конунгом Норвегии, его самого и его сыновей после него.
Тогда мы все вскакиваем и бьем в щиты, женщины кричат, ребятишки воют и Рэйольв, принесенный сюда на носилках, поддерживаемый двумя воинами, приветствует конунга трубным гласом своего рожка, уже исправленного после повреждений, полученных во время сражения за Нидарос.
Хёвдинги опускают мечи. Конунг начинает говорить.
Он держит в уме каждое слово своей речи, он упражнялся, заставляя голос звучать так, как нужно. И все-таки в этот час он говорит от всего сердца и отдает это сердце слушающим его людям, как смиренный и бесценный дар. Его голос может сравниться лишь с голосом Бернарда. Но голос конунга принадлежит царству земному, он звучит сильнее и глубже, в нем слышится свист меча, тогда как в голосе Бернарда слышался шорох птичьих крыл. Конунг как будто пленил ветер и потом выпустил его на свободу, его слышат все, он не приподнимается на носки и не пользуется никакими ухищрениями, он — грешник перед Богом и победитель своих врагов.
Говорит он недолго.
На тинг он отправился конунгом своего войска, а вернулся оттуда уже конунгом всего народа.
Коре из Фрёйланда подходит ко мне.
— Мы получили известие, что ярл Эрлинг и его сын конунг Магнус вышли на кораблях из Бьёргюна и идут на север, — говорит он.
***
Я помню конунга на пиру в усадьбе вечером после Эйратинга. Еще бледный после недуга, он ходил среди людей и весело смеялся. Позже он сидел на своем почетном сиденье, окруженный хёвдингами и бондами, и разговор шел о лошадях. Эта тема была близка всем, в том числе и конунгу. Он хорошо разбирался в лошадях. Дома, в Киркьюбё, он много ездил верхом, водил кобыл к жеребцу, он знал все о течке и случке и мог оценить кобылу не хуже любого бонда. В ту ночь конунг стал близким и понятным народу. Рога были наполнены пивом, всех обносили медом, конунг часто пригубливал свой рог, но пил мало. Бонды один за другим рассказывали о своих лошадях и хвастались ими. Горожане больше помалкивали, но не без интереса следили за разговором, хотя многие могли бы поведать, что кобылы из Нидароса славились по всей стране, даже из Упплёнда приезжали сюда, чтобы купить добрую кобылу. Конунг сказал, что он предпочитает ездить на кобылах:
— Если под тобой жеребец, жди беды, никогда не знаешь, когда он понесет, а на кобыле сидишь спокойно, как дома на своем почетном сиденье.
Бонды с ним согласились.
Я ходил среди гостей, выходил на двор, ночь для меня выдалась беспокойная, мы все смеялись и радовались, я смеялся иногда даже слишком громко. Люди то приходили, то уходили, пришедших впускали через боковые двери, всем было наказано молчать о полученном известии, многие помрачнели от тревоги. Конунг извинился перед бондами и вышел к нам.
Я так и вижу его перед собой: он словно стер с себя радость и стал вдруг серьезным.
Я доложил ему:
— Наши люди с побережья говорят, что ярл и его сын конунг Магнус идут на кораблях из Бьёргюна на север.
Пир кончился только под утро, многие гости были пьяны, и конунг сам подсаживал их в седло. Он был еще счастлив, весел, бодр и по-прежнему беззаботно обсуждал с последними гостями их лошадей. Стоя посреди двора, он махал гостям на прощание и желал им благополучно добраться до дома, потом подошел к нам:
— Войско должно собраться в Спротавеллире. Прикажите людям упражняться во владении оружием, — велел он.
Я передал Сигурду распоряжение конунга, и он тотчас бросился выполнять его.
Во дворе стоял бонд, с ним была молодая женщина.
— Я пришел, чтобы попросить конунга повесить ее, — сказал бонд. — Она продолжает красть.
Я узнал его.
— Сегодня конунгу некогда вешать людей, — сказал я.
И убежал от него.
***
Близкие люди конунга были созваны в усадьбу на совет. Стража была усилена, служанок прогнали, чтобы ни одно слово из того, что там будет сказано, не просочилось к народу.
Конунг спросил, сколько кораблей ярла идет на север. Ему ответили, что получено три разных донесения, но во всех говорится, что кораблей больше пяти десятков. В одном даже указывается, что их больше сотни. Скорей всего в Нидарос идет шесть или семь десятков кораблей с воинами на борту.
Конунг подсчитал и сказал, что в войске ярла должно быть не меньше трех тысяч человек.
— Это точно, что сам ярл и конунг Магнус плывут с кораблями? — спросил он.
Коре из Фрёйланда ответил, что один рыбак, которого наши люди взяли в плен в устье фьорда, сказал, что видел прибывших с юга людей, те видели на кораблях стяги ярла Эрлинга и конунга Магнуса.
— Скорей всего, если сюда идет столько кораблей, то и они сами находятся на них, — решил конунг. — Надеются разбить нас здесь, в Нидаросе. А сколько людей у нас? — спросил он.
У нас было три с половиной сотни воинов, на которых мы могли положиться. Это были берестеники, сперва их насчитывалось две сотни, но потом к нам присоединились надежные люди и наше войско выросло. Может быть, у нас набралось бы даже четыре сотни. Было у нас еще и ополчение, состоящее из бондов и горожан, — несколько недель назад они выступали против нас, сегодня мы могли считать их своими друзьями. Но что будет завтра? Согласятся ли они со своим жалким оружием сражаться на нашей стороне, и, если нам придется отступить, не пойдут ли они снова против нас?