Будь я писателем, я вел бы журнал смертей разных людей: читая его, люди учились бы не только умирать, но и жить.
Мишель де Монтень
Изучать философию – значит учиться умирать.
Мы с Люси лежали рядом на больничной койке и плакали. Снимки томографа все еще светились на мониторе компьютера. Теперь тот факт, что я сам врач, не имел никакого значения. Диагноз очевиден: рак, поразивший множество органов. В палате было тихо. Люси сказала, что любит меня. «Я не хочу умирать», – прошептал я. Я попросил ее снова выйти замуж, так как не мог вынести мысли о ее одиночестве, и сказал, что мы должны незамедлительно погасить ипотеку. Затем мы начали обзванивать родственников. Через какое-то время в палату вошла Виктория, с которой мы обсудили снимки и возможное лечение. Когда она начала говорить о моем возвращении в резидентуру, я прервал ее.
– Виктория, – сказал я, – я никогда уже не вернусь в эту больницу в качестве врача. Разве ты не понимаешь?
Одна глава моей жизни закончилась, а может, и вся книга подошла к концу. Вместо того чтобы держаться храбро, я чувствовал себя овцой, потерянной и испуганной. Опасное заболевание не просто меняет жизнь, оно отнимает ее. Не было никакого луча света, который озарил бы То, Что Действительно Важно: мне просто казалось, что мой путь вперед заминирован. Теперь мне придется двигаться окольными путями.
ТОТ ФАКТ, ЧТО Я САМ ВРАЧ, НЕ ИМЕЛ НИКАКОГО ЗНАЧЕНИЯ. ДИАГНОЗ ОЧЕВИДЕН: РАК, ПОРАЗИВШИЙ МНОЖЕСТВО ОРГАНОВ.
Мой брат Дживан приехал в больницу. «Ты так многого добился, – сказал он. – Ты ведь это понимаешь?»
Я вздохнул. Он хотел меня приободрить, но его слова показались мне пустыми. Всю свою жизнь я копил потенциал, который никогда уже не сможет быть реализован. Я планировал сделать так много и был так близок к этому. Теперь я оказался физически слаб, моя личность и мое будущее рушились, как карточный домик, и я столкнулся с теми же экзистенциальными проблемами, что и мои пациенты. Диагноз «рак легких» был подтвержден. Мое тщательно спланированное и тяжело заработанное будущее больше не существовало. Смерть, с которой я так часто встречался на работе, теперь пришла ко мне с личным визитом. Я оказался с ней лицом к лицу, но не узнавал ее. Стоя на перекрестке, где должны были остаться следы бесчисленного количества пациентов, которых я принял за все эти годы, я видел лишь необитаемую, страшную, сияющую белую пустыню, следы с которой навсегда стер песчаный вихрь.
|
|
ВСЮ СВОЮ ЖИЗНЬ Я КОПИЛ ПОТЕНЦИАЛ, КОТОРЫЙ НИКОГДА УЖЕ НЕ СМОЖЕТ БЫТЬ РЕАЛИЗОВАН.
Солнце садилось. Утром меня отпустят домой. Меня записали на прием к онкологу на конец недели, но медсестра сказала, что мой онколог сама заглянет ко мне вечером, перед тем как поехать забирать детей из школы. Ее звали Эмма Хейворд, и она хотела познакомиться со мной еще до назначенной консультации. Я немного знал Эмму: ко мне направляли некоторых ее пациентов, но нам с ней доводилось общаться лишь по рабочим вопросам. Мои родители и братья находились в разных частях палаты, в то время как Люси сидела у моей постели и держала меня за руку.
Открылась дверь, и вошла Эмма: ее белый халат носил следы долгого дня в больнице, но улыбка ее оставалась свежа. За Эммой последовал еще один онколог и резидент. Она была лишь на несколько лет старше меня, но в ее длинных темных волосах уже проглядывали следы седины, что типично для людей, проводящих много времени со смертью. Она пододвинула к кровати стул.
|
|
– Здравствуйте, меня зовут Эмма, – представилась она. – Мне захотелось заглянуть к вам ненадолго, чтобы познакомиться.
Мы пожали друг другу руки, хоть мне и была поставлена капельница.
– Спасибо, что заглянули, – сказал я. – Я знаю, что вам нужно ехать за детьми. Это моя семья.
Она поздоровалась с Люси, моими родителями и братьями.
– Мне жаль, что это произошло с вами, – сказала Эмма. – Через пару дней у нас с вами будет много времени для беседы. Я уже договорилась, чтобы в лаборатории исследовали небольшой кусочек вашей опухоли. Это поможет нам определиться с последующим лечением. По результатам исследования я пойму, что вам назначить: химиотерапию или что-то другое.
ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РАБОТУ? ОНА ЧТО, БРЕДИТ? ИЛИ Я ЗАБЛУЖДАЮСЬ ОТНОСИТЕЛЬНО СВОЕГО ПРОГНОЗА?
Восемнадцатью месяцами ранее я поступил в больницу с аппендицитом. Тогда ко мне относились не как к пациенту, а как к коллеге и спрашивали мое мнение по любому поводу. Я ожидал, что и сейчас будет то же самое.
– Я понимаю, что сейчас не время, – сказал я, – но мне бы хотелось обсудить с вами кривую выживаемости Каплана – Мейера[51].
– Нет, – ответила Эмма, – это невозможно.
Тишина. Да как она посмела? Именно так врачи (врачи, как я) делают выводы о прогнозе. У меня есть право знать.
– Мы обсудим лечение позже, – продолжила она. – О вашем возвращении на работу мы тоже поговорим, если, конечно, вы этого захотите. Традиционная комбинация для химиотерапии – цисплатин, пеметрексед и авастин[52] – часто провоцирует периферическую нейропатию, поэтому мы, возможно, заменим цисплатин на карбоплатин, чтобы защитить ваши нервы, что важно для вас как хирурга.
|
|
Возвращение на работу? О чем она говорит? Она что, бредит? Или я заблуждаюсь относительно своего прогноза? Как можно обсуждать все это без реальных данных о выживаемости? Земля снова ушла у меня из-под ног: за последние пару дней это происходило неоднократно.
– Поговорим о деталях позднее, – продолжила Эмма, – я понимаю, что вам нужно сейчас многое обдумать. Я просто хотела встретиться со всеми вами до нашей консультации в четверг. Вы хотите сегодня еще что-нибудь обсудить, кроме кривых выживаемости?
– Нет, – сказал я, пытаясь совладать с головокружением. – Большое спасибо, что заглянули. Я очень это ценю.
– Вот моя визитка. Здесь есть номер телефона больницы. Не стесняйтесь звонить, если захотите что-нибудь обсудить до нашей встречи в четверг.
РАДИ ЧЕГО Я ОБЪЕЗДИЛ ПОЛМИРА И ПРАКТИЧЕСКИ ЗАКОНЧИЛ РЕЗИДЕНТУРУ, ЕСЛИ ВСЕ РАВНО ОКАЗАЛСЯ ЗДЕСЬ, СО СТРАШНЫМ ДИАГНОЗОМ?
Мои родственники и друзья быстро связались с нашими коллегами-медиками, чтобы найти лучших специалистов по раку легких в стране. В Хьюстоне и Нью-Йорке находятся крупнейшие онкологические центры. Стоит ли мне лечиться там? Плюсы и минусы переезда на постоянное или временное место жительства можно обсудить и позднее. Коллеги откликнулись довольно быстро, и большинство из них придерживались единого мнения: Эмма считалась не только одним из самых компетентных онкологов в стране, специализирующихся на раке легких, но и понимающим человеком, хорошо знающим, где стоит надавить, а где дать слабину. Я задумался о своей жизни: ради чего я объездил полмира и практически закончил резидентуру, если все равно оказался здесь, со страшным диагнозом, пусть и в руках одного из лучших онкологов?
КАК БЕГУН, КОТОРЫЙ ПЕРЕСЕКАЕТ ФИНИШ И ПАДАЕТ БЕЗ СИЛ, Я СТАНОВИЛСЯ ИНВАЛИДОМ И ТЕРЯЛ НЕОБХОДИМОСТЬ ЛЕЧИТЬ ДРУГИХ ЛЮДЕЙ.
Рак прогрессировал, и мне пришлось бо́льшую часть недели провести в постели. Я стал заметно слабее. Не только мое тело, но и моя личность изменились до неузнаваемости. Теперь поход от постели в ванную и обратно воспринимался не как автоматическое действие, а как поступок, требующий больших усилий и тщательного планирования. Врач дал мне список приспособлений, которые должны были облегчить мое пребывание дома: трость, специальное сиденье для унитаза, пенопластовые блоки, на которые можно поставить ноги во время отдыха. Мне прописали целую кучу новых обезболивающих препаратов. Когда я, хромая, выходил из больницы, я понять не мог, как всего шесть дней назад я провел 36 часов подряд в операционной. Неужели всего за неделю мне стало настолько хуже? Да, в какой-то степени. Однако дело также в том, что я использовал кое-какие уловки и не отказывался от помощи других хирургов, чтобы пережить те 36 часов за работой. И даже несмотря на это, я мучился от нестерпимой боли. Освободило ли меня подтверждение моих опасений (компьютерная томография и результаты анализов, которые показали не просто рак, а фактическую близость смерти) от обязанности служить пациентам и нейрохирургии? Мне казалось, что да, но в этом и состоял парадокс: как бегун, который пересекает финиш и падает без сил, я становился инвалидом и терял необходимость лечить других людей.
Когда ко мне обращался пациент со странными симптомами, я консультировался с другими специалистами и изучал информацию о предполагаемом заболевании. Теперь я делал все то же самое, но только для себя. Когда я начал читать о химиотерапии, включающей в себя огромное количество действующих веществ, и о лекарствах нового поколения, нацеленных на специфические мутации, у меня возникло слишком большое количество вопросов, которые мешали мне провести собственное исследование. (Александр Поуп: «Так псевдоучение весьма губительно для здравого ума»[53].) Без должного медицинского опыта в этой сфере я не мог разобраться в море новой информации, не мог найти свое место на кривой Каплана – Мейера. Мне пришлось терпеливо ждать консультации Эммы.
Бо́льшую часть времени я просто отдыхал.
Я сел и уставился на фотографию нас с Люси, на которой мы, еще студенты, танцевали и смеялись. Это было так печально: тогда мы планировали совместную жизнь, не подозревая, насколько мы уязвимы. Моя подруга Лори, погибшая в автокатастрофе, собиралась вот-вот выйти замуж. Разве это не жестоко?
НАШ ФИНАНСОВЫЙ ПЛАН, ПО КОТОРОМУ МОИ ДОХОДЫДОЛЖНЫБЫЛИ В СЛЕДУЮЩЕМ ГОДУ УВЕЛИЧИТЬСЯ В ШЕСТЬ РАЗ, ТЕПЕРЬ ВЫГЛЯДЕЛ НЕНАДЕЖНО, И НАМ СЛЕДОВАЛО ПРИДУМАТЬ ЧТО-ТО ИНОЕ, ЧТОБЫЗАЩИТИТЬ ЛЮСИ.
Моя семья приложила все усилия, чтобы я превратился из врача в пациента. Мы заключили договор с аптекой, доставляющей лекарства на дом, заказали поручень для кровати и купили эргономичный матрас для облегчения моих болей в спине. Наш финансовый план, по которому мои доходы должны были в следующем году увеличиться в шесть раз, теперь выглядел ненадежно, и нам следовало придумать что-то иное, чтобы защитить Люси. Мой отец говорил, что все эти дорогие покупки необходимы для борьбы с болезнью. Он верил, что я справлюсь и смогу выздороветь. Сколько раз я слышал подобные заявления от родственников пациентов. Я никогда не знал, что им на это ответить, и сейчас понятия не имел, что сказать отцу.
Какой могла бы быть моя альтернативная история?
Через два дня мы с Люси пришли в больницу на консультацию к Эмме. Мои родители остались ждать в коридоре. Одна из медсестер измерила мои жизненные показатели. Эмма и ее медсестра появились точно в назначенное время. Эмма поставила стул прямо напротив меня, чтобы при разговоре мы находились лицом к лицу и смотрели друг другу в глаза.
– Еще раз здравствуйте, – поздоровалась Эмма. – Это Алексис, моя правая рука.
Эмма указала на медсестру, которая сидела за компьютером и делала записи.
– Я знаю, нам нужно многое обсудить, но сперва я хотела бы узнать, как вы себя чувствуете?
– Учитывая обстоятельства, все неплохо, – ответил я. – Наслаждаюсь «отпуском». А как дела у вас?
– О, у меня все в порядке, – ответила Эмма и замолчала. Обычно пациенты не спрашивают, как дела у их врача, но Эмма была не только моим врачом, но еще и коллегой. – На этой неделе я работаю в стационаре, я думаю, вы знаете, что это такое, – добавила Эмма, улыбаясь. Мы с Люси знали. Амбулаторным врачам иногда приходится работать в стационаре, что добавляет еще несколько часов к и без того до предела загруженному дню.
Обменявшись любезностями, мы углубились в обсуждение различных вариантов лечения рака легких. Эмма сказала, что есть два возможных пути. Традиционная химиотерапия нацелена на уничтожение раковых клеток, но она также губит клетки спинного мозга, волосяные фолликулы, микрофлору кишечника и т. д. Эмма рассказала мне о результатах последних исследований и о новейших способах борьбы с раком, но ни словом не обмолвилась о кривых выживаемости Каплана – Мейера. Более современные средства лечения нацелены на уничтожение молекулярных дефектов в самой опухоли. До меня доходили слухи о них, так как эти лекарства считались своеобразным Священным Граалем в сфере онкологии, и я удивился, узнав, что наука столь далеко зашла. Прием таких препаратов значительно продлевал жизнь некоторых пациентов.
– Результаты большинства ваших анализов у меня, – сказала Эмма. – У вас мутация PI3K[54], но никто вам пока точно не может сказать, что это значит. Тест на наиболее распространенные мутации у пациентов вроде вас пока не готов. Если окажется, что у вас мутации в гене EGFR[55], то вы сможете принимать препарат «Тарцева»[56] вместо химиотерапии. Результаты будут готовы завтра, в пятницу, но вы плохо себя чувствуете, поэтому я назначу вам химиотерапию на понедельник на случай, если тест на EGFR окажется отрицательным.
ПОСЛЕ РАЗГОВОРА С ОНКОЛОГОМ Я ДОПУСТИЛ МЫСЛЬ, ЧТО СНОВА СМОГУ ОПЕРИРОВАТЬ. Я ПОЧУВСТВОВАЛ, ЧТО НЕМНОГО РАССЛАБИЛСЯ.
Я сразу же почувствовал симпатию к Эмме. В нейрохирургии я действовал точно так же: у меня всегда в голове были планы А, Б и В.
– Что касается химиотерапии, то нам предстоит сделать выбор между карбоплатином и цисплатином. Исследования показывают, что карбоплатин лучше переносится пациентами. Цисплатин более эффективен, но значительно более токсичен. Особенно сильно он воздействует на нервы. Информация о нем заметно устарела, но исследования, в которых данные препараты сравнивались бы с другими, более современными, пока не были проведены. Что вы об этом думаете?
– Для меня не настолько важно сохранить руки для хирургии, – сказал я. – Если я не смогу оперировать, то найду другую работу или вообще не буду работать. С этим я потом разберусь.
На мгновение Эмма замолчала.
– Позвольте задать вам один вопрос: важна ли вам хирургия? Это то, чем вы хотите заниматься?
– В общем, да. Я треть своей жизни посвятил тому, чтобы стать хирургом.
– Хорошо, тогда мы сделаем выбор в пользу карбоплатина. Я думаю, что на шанс выжить это никак не повлияет, но это совершенно точно изменит качество вашей жизни. Есть ли у вас еще вопросы?
Эмма была уверена в выбранном пути лечения, а я чувствовал, что рад следовать ее рекомендациям. Наверное, я даже допустил мысль о том, что снова смогу оперировать. Я почувствовал, что немного расслабился.
– Мне можно начать курить? – пошутил я.
Люси засмеялась, а Эмма закатила глаза.
– Нет. Есть ли серьезные вопросы?
– Кривая Каплана – Мейера…
– Это мы не обсуждаем, – отрезала Эмма.
Я не понимал ее сопротивления. В конце концов, я сам был врачом и постоянно сталкивался со статистикой в своей практике. Раз она отказывается говорить на эту тему, я сам найду нужную информацию.
– Ладно, – сказал я. – Думаю, все остальное мне понятно. Завтра буду ждать результатов теста. Если он положительный, то я начну пить «Тарцеву», если отрицательный, то в понедельник приду на химиотерапию.
– Верно. Еще я хочу, чтобы вы поняли следующее: теперь я ваш лечащий врач, и, если у вас возникнут какие-либо вопросы, сразу же обращайтесь ко мне.
Я снова почувствовал к ней порыв симпатии.
– Спасибо, – сказал я, – и удачи вам в стационаре.
Она вышла из кабинета, но буквально через секунду снова просунула голову в дверь и сказала:
– Конечно, вы можете отказаться, но я готова представить вас людям, которые будут рады организовать для вас акцию по сбору денег на лечение. Не отвечайте прямо сейчас, сначала обдумайте все хорошенько. Если это вас заинтересует, сообщите Алексис. Но вам не нужно делать то, чего вы не хотите.
Выйдя из больницы, Люси сказала мне:
– Она чудесный врач, но… – улыбнулась она, – мне кажется, что ты ей нравишься.
– И?
– Согласно ряду исследований, врачи склонны хуже определять прогноз пациентов, в которых они сами заинтересованы.
– Об этом можно вообще не переживать, – ответил я, смеясь.
Я пришел к пониманию того, что такой близкий контакт с моей собственной смертью изменил одновременно все и ничего. До того как у меня обнаружили рак, я понимал, что однажды умру, но не знал когда. После постановки диагноза я тоже понимал, что умру, но не знал когда. Однако теперь этот вопрос стоял особенно остро. Осознание того, что ты умрешь, пугает, но жить иначе никак нельзя.
Я И РАНЬШЕ ПОНИМАЛ, ЧТО ОДНАЖДЫУМРУ, НО НЕ ЗНАЛ КОГДА. ПОСЛЕ ПОСТАНОВКИ ДИАГНОЗА Я ТОЖЕ ПОНИМАЛ, ЧТО УМРУ, НО НЕ ЗНАЛ КОГДА.
Медицинский туман медленно начал рассеиваться: теперь у меня хотя бы было достаточно информации, чтобы погрузиться в книги. Хотя четких данных мне найти не удалось, я выяснил, что у людей с мутацией EGFR продолжительность жизни в среднем была на год дольше, при этом многие из них жили с раком довольно длительное время. Эти данные были куда оптимистичнее тех, по которым у людей с моим диагнозом имелся 80 %-ный шанс умереть в течение двух лет. Теперь мне следовало определиться, чем я буду заниматься остаток жизни.
На следующий день мы с Люси отправились в банк спермы, чтобы заморозить половые клетки. Мы всегда хотели родить детей после моего окончания резидентуры, но жизнь распорядилась иначе. Неизвестно, какое воздействие могли оказать противораковые препараты на мои сперматозоиды, поэтому, чтобы сохранить шанс на зачатие детей, мне нужно было заморозить сперму до начала лечения. Молодая женщина рассказала нам о различных способах оплаты процедуры, вариантах хранения спермы и оформлении официальных документов на право собственности. На ее столе лежало множество разноцветных буклетов о различных развлечениях для людей, больных раком: уроки импровизации и пения а капелла, музыкальные вечера и т. д. Я завидовал их счастливым лицам, понимая, что у большинства из этих людей формы рака, хорошо поддающиеся лечению. Статистически у многих из них были весьма неплохие шансы на выздоровление. Во всем мире только 0,0012 % 36-летних людей больны раком легких.
ВО ВСЕМ МИРЕ ТОЛЬКО 0,0012 % 36-ЛЕТНИХ ЛЮДЕЙ БОЛЬНЫРАКОМ ЛЕГКИХ.
Конечно, всем онкологическим больным не позавидуешь, но есть просто рак и РАК, болеть последним в высшей степени неприятно. Когда женщина попросила уточнить, что случится со сперматозоидами «в случае смерти» одного из нас и кому перейдет право собственности на них, Люси расплакалась.
Слово «надежда» появилось в английском языке примерно тысячу лет назад и первоначально сочетало в себе значения слов «уверенность» и «желание». Я был уверен в смерти, но не в жизни, которой так желал. Говоря о надежде, имел ли я в виду, что мне нужно оставить внутри себя место для необоснованных желаний? Нет. Медицинская статистика использует цифры не только для описания выживаемости, но и для измерения доверия, применяя такие инструменты, как уровень доверия и доверительный интервал[57]. А может, цифры – это просто цифры? Может, я, как и все другие пациенты, верил, что стану исключением из статистики? Это ли было надеждой?
Я понял, что мои отношения со статистикой изменились, как только я сам стал частью ее.
За время резидентуры я бесчисленное множество раз обсуждал с пациентами и их близкими пессимистичные прогнозы. Это одна из самых важных задач каждого врача. Решать ее проще, когда пациент – 94-летний старик с последней стадией деменции и кровоизлиянием в мозг. Но для пациентов вроде меня, 36-летних с последней стадией рака, найти нужные слова невозможно.
ЛЕКАРСТВ ОТ СТРАХА СМЕРТИ, К СОЖАЛЕНИЮ, НЕ СУЩЕСТВУЕТ.
Причина, по которой врач не дает пациенту точного прогноза, заключается не только в том, что он не может этого сделать. Конечно, если ожидания пациентов выходят за рамки здравого смысла (кто-то планирует дожить, скажем, до 130 лет, а кто-то считает безобидную пигментацию на коже знаком приближающейся смерти), то врач может вернуть их в границы реального. Дело в том, что пациенты вовсе не чувствуют потребности в научных знаниях, имеющихся у врача; их интересует смысл своего нового существования, который они сами должны найти.
Чрезмерно углубляться в статистику – все равно что пытаться утолить жажду соленой водой. Лекарств от страха смерти, к сожалению, пока не существует.
Я ПЕРЕСТАЛ СЧИТАТЬ СЕБЯ ПРИВЛЕКАТЕЛЬНЫМ, НО, ЧЕСТНО ГОВОРЯ, Я ПРЕДПОЧЕЛ БЫБЫТЬ УРОДЛИВЫМ, НО ЖИВЫМ.
Когда мы вернулись домой из банка спермы, мне позвонили из больницы и сообщили, что у меня, как и предполагала Эмма, поддающаяся лечению мутация EGFR. К счастью, химиотерапия была отменена, и «Тарцева», маленькая белая таблетка, стала моим лекарством. Вскоре я ощутил прилив сил, и во мне даже затеплилась надежда. Туман, окружающий мою жизнь, начал рассеиваться, и местами теперь проглядывало голубое небо.
Несколько недель спустя ко мне вернулся аппетит, и я стал постепенно набирать вес. У меня появилось сильное акне, что свидетельствовало о хорошей реакции на лекарство. Люси всегда нравилась моя гладкая кожа, но теперь я был покрыт прыщами, которые постоянно кровоточили, так как я принимал кроворазжижающие препараты. Я перестал считать себя привлекательным, но, честно говоря, я предпочел бы быть уродливым, но живым. Хотя Люси говорила, что любит меня, несмотря на акне и все остальное, я понимал, что личность человека определяется не только работой его мозга, но и внешностью. Мужчины, который любил прогулки в горах, походы и бег, который выражал любовь огромными объятиями, который легко подбрасывал в воздух смеющуюся племянницу, больше не было. В лучшем случае я мог надеяться снова стать им через какое-то время.
На первых встречах с Эммой наши разговоры перетекали с медицинской тематики («Как ваша сыпь?») на более жизненную. Некоторые пациенты, узнав о своем диагнозе, увольняются с работы, начинают проводить больше времени с семьей и постепенно готовятся к смерти. Это был первый вариант того, как я могу поступить.
– Многие люди уходят с работы сразу после постановки диагноза, другие, наоборот, с головой погружаются в нее, – сказала Эмма. – И то, и другое нормально.
– Я пророчил себе сорокалетнюю карьеру, первые двадцать лет из которой планировал быть ученым-хирургом, а вторые двадцать лет – писателем. Теперь я, может, попробую стать писателем, так как еще не определился, чем бы мне хотелось заниматься остаток жизни.
– Ну, здесь я вам не советчик. Но поймите, что вы можете вернуться к хирургии, если захотите. Главное – это определиться, что для вас действительно важно.
– Если бы я хоть примерно представлял, сколько времени мне осталось, то мне было бы легче решить. Если это два года, то я стану писателем, если десять, то вернусь к науке и хирургии.
– Вы знаете, что я не могу назвать вам цифру.
Да, я знал. Эмма часто говорила мне, что я сам должен определить жизненные приоритеты. Да, я тоже никогда не озвучивал пациентам конкретных цифр, но разве я не мог подсказать им, что делать дальше? Как же еще я принимал решения, связанные с жизнью и смертью? Потом я вспомнил случаи, в которых был не прав. Однажды я посоветовал родителям отключить их сына от системы жизнеобеспечения, а два года спустя они показали мне видео на YouTube, как их сын играет на фортепиано, и принесли кексы в благодарность за спасение их мальчика.
КАК БЫПРИСКОРБНО ЭТО НИ ЗВУЧАЛО, НО РАК СПАС НАШ С ЛЮСИ БРАК.
Мои встречи с онкологом были важнейшими из консультаций с другими врачами, но не единственными. По настоянию Люси мы пошли к семейному психологу, специализирующемуся на парах, где один из партнеров болен раком. Сидя бок о бок в кабинете без окон, мы с женой говорили о влиянии болезни на нашу совместную жизнь, о боли, которую приносит нам одновременное знание и незнание будущего, о трудностях планирования, о необходимости поддерживать друг друга. Как бы прискорбно это ни звучало, но рак спас наш брак.
– Вы двое справляетесь с этой трудной ситуацией гораздо лучше, чем все остальные пары, с которыми я работала, – сказала психолог. – Честно говоря, я не думаю, что могу вам чем-нибудь помочь.
Выходя из кабинета, я смеялся: хоть в чем-то я опять был на высоте. Годы служения смертельно больным пациентам наконец-то принесли плоды! Я обернулся на Люси, полагая, что она улыбается, но я ошибался. Вместо этого она грустно покачала головой.
– Разве ты не понял? – сказала Люси и взяла меня за руку. – Если мы справляемся со всем этим лучше всех, значит, лучше уже не будет.
Если давление смерти не уменьшится, смогу ли я хотя бы привыкнуть к нему?
Когда мне поставили смертельный диагноз, я начал воспринимать мир с двух точек зрения: я стал смотреть на смерть как врач и как пациент. Как врач я не задавал вопросов вроде: «Почему я?» (ответ: «А почему не я?») и не делал таких громких заявлений, как: «Я выиграю в битве с раком!» Мне многое было известно о медицинской помощи, возможных осложнениях, способах лечения. От своего онколога и из других источников я выяснил, что рак легких четвертой стадии сегодня – это заболевание, которое могло бы повторить судьбу СПИДа в поздних 1980-х: хотя оно все еще убивает множество людей, начинают появляться новейшие методы лечения, которые могут продлить жизнь человека на долгие годы.
СТОИТ ЛИ НАМ РОЖАТЬ РЕБЕНКА, ПОКА МОЯ ЖИЗНЬ ПОСТЕПЕННО УГАСАЕТ?
Хотя медицинское образование и опыт работы врачом помогли мне сориентироваться в море информации и составить на ее основе свой прогноз, они никак не были мне полезны как пациенту. Они не могли посоветовать нам с Люси, что делать дальше. Стоит ли нам рожать ребенка и, что называется, давать миру новую жизнь, пока моя постепенно угасает? Имеет ли смысл продолжать бороться за карьеру, которую я на протяжении многих лет строил таким упорным трудом, не будучи теперь уверенным в том, что я успею добиться чего-то большего?
Как и мои пациенты, я встретился со смертью лицом к лицу, и мне нужно было понять, что наполняет мою жизнь смыслом. Я знал, что без помощи Эммы мне никак не обойтись. Я разрывался между ролями врача и пациента и в поисках ответов на вопросы углублялся то в науку, то в литературу. Перед лицом смерти я хотел пересмотреть свою старую жизнь или, быть может, построить новую.
Большую часть недели я проводил на лечебной физкультуре. Раньше я направлял на нее практически каждого пациента, но сам только сейчас осознал, насколько это тяжело. Врачи примерно представляют, что значит быть больным, но, пока они сами не заболеют, они не могут понять этого на 100 %. Это как влюбиться или родить ребенка. Например, когда тебе ставят капельницу, во рту возникает ощутимый соленый привкус. Говорят, что подобное испытывает практически каждый, но мне не было об этом известно даже после одиннадцати лет в медицине.
На лечебной физкультуре (ЛФК) я вовсе не занимался с утяжелениями: я просто поднимал ноги. Это оказалось утомительно и унизительно. Мой мозг был в порядке, но я чувствовал себя совершенно другим человеком. Тело стало слабым и вялым: человек, который c легкостью пробегал полумарафоны, остался в прошлом, и это уязвляло мою личность не меньше, чем адская боль в спине, постоянная усталость и тошнота. Карен, мой инструктор по ЛФК, спросила меня о моих интересах. Я выделил два: катание на велосипеде и бег. В противовес слабости возникло упорство. День за днем я продолжал свой путь вперед, и каждое, даже самое маленькое улучшение самочувствия расширяло мои возможности. Я стал увеличивать количество повторов, продолжительность тренировки и вес утяжелителей, еле сдерживая рвоту. Через два месяца я уже мог сидеть в течение получаса и не уставать. Я снова был способен встречаться с друзьями за ужином.
Как-то раз мы с Люси поехали на Каньяда-Роуд, наше любимое место для велопрогулок. Раньше мы катались там, но теперь холмы для меня стали слишком круты. Я еле-еле преодолел девять километров. Это и сравнить нельзя было с замечательными пятидесятикилометровыми заездами, которые мы совершали прошлым летом, но я хотя бы мог балансировать на двух колесах.
Что это было: победа или поражение?
ТОЛЬКО В КАБИНЕТЕ ОНКОЛОГА Я СТАНОВИЛСЯ САМИМ СОБОЙ. ВНЕ ЕГО Я НЕ МОГ ПОНЯТЬ, КЕМ ЯВЛЯЮСЬ НА САМОМ ДЕЛЕ.
Я начал с нетерпением ждать встреч с Эммой. В ее кабинете я становился самим собой. Вне его я не мог понять, кем являюсь на самом деле. Так как я оставил работу, я уже не чувствовал себя собой: нейрохирургом, ученым, молодым человеком с большим будущим. Находясь дома в обессиленном состоянии, я боялся, что не могу быть хорошим мужем для Люси. Из подлежащего я превратился в прямое дополнение каждого предложения моей жизни. В философии XIV века слово «пациент» означало «объект действия», и я чувствовал себя таким объектом.
Как врач я был агентом, причиной. Как пациент я представлял собой лишь объект действий. Но в кабинете Эммы мы с Люси могли шутить, общаться на жаргоне, свободно говорить о наших мечтах и надеждах, пытаться планировать будущее. Даже два месяца спустя Эмма отказывалась дать мне хоть какой-то прогноз, отвечая, что вместо статистики я должен сосредоточиться на том, что действительно для меня важно. Меня это слегка разочаровывало, но я хотя бы чувствовал себя кем-то, человеком, а не вещью, иллюстрирующей второй закон термодинамики (все процессы в природе стремятся к энтропии, разрушению и т. д.).
Перед лицом смерти многие решения приходится принимать срочно и бесповоротно. Первоочередным для нас стал вопрос о рождении ребенка. Несмотря на то что наш брак приобрел некоторую напряженность к концу моей резидентуры, мы с Люси всегда очень любили друг друга. Если способность людей устанавливать отношения является краеугольным камнем смысла жизни, то, как нам казалось, воспитание ребенка должно добавить измерений этому смыслу. Мы всегда мечтали стать родителями и вопреки всему решили поставить еще один стул к нашему семейному столу.
Мы с Люси очень хотели ребенка, но оба думали друг о друге. Люси надеялась, что у меня впереди еще долгие годы, но, оценивая мой прогноз, полагала, что я сам должен решить, хочу ли я провести оставшееся время в роли отца.
– Чего ты больше всего боишься? – спросила она меня однажды ночью, когда мы лежали в постели.
– Покинуть тебя, – ответил я.
Я понимал, что малыш принесет радость всей семье, и не мог представить, как Люси останется без мужа и ребенка после моей смерти, но я настаивал на том, что она сама должна принять это решение: скорее всего, ей придется самой воспитывать ребенка и заботиться о нас обоих, пока моя болезнь будет прогрессировать.
– Как думаешь, младенец не будет лишать нас времени, которое мы должны провести вместе? – спросила Люси. – Тебе не кажется, что прощание с ребенком сделает твою смерть еще тяжелее?
– Но разве это того не стоит? – ответил я.
Мы оба понимали, что не стоит пытаться избежать страданий.
МЫС ЛЮСИ ВСЕ ЖЕ РЕШИЛИ РОДИТЬ РЕБЕНКА И ПРОДОЛЖАТЬ ЖИТЬ, ВМЕСТО ТОГО ЧТОБЫГОТОВИТЬСЯ К СМЕРТИ.
Еще много лет назад я осознал, что Дарвин и Ницше пришли к консенсусу в одном: отличительной характеристикой живого организма является борьба. Жизнь без борьбы напоминала бы тигра без полос. После долгих лет нахождения бок о бок со смертью я осознал, что легкая смерть не всегда лучшая. Мы обсудили тему рождения ребенка с родственниками, и они дали свое благословение. Мы с Люси все же решили родить ребенка и продолжать жить, вместо того чтобы готовиться к смерти.
Так как я принимал токсичные лекарства, искусственное оплодотворение было единственным возможным способом зачатия. Мы с Люси отправились на консультацию к специалисту в клинику репродуктивной эндокринологии в Пало-Альто. Врач была квалифицированной и ответственной, но была совершенно неопытна в работе со смертельно больными. Мы поговорили о том о сем, а потом она опустила глаза в записную книжку и спросила:
– Как долго вы пытались?
– Ну, в общем, нисколько.
– А, да, конечно. Учитывая вашу… ситуацию, я полагаю, что вы хотите забеременеть быстро?
– Да, – ответила Люси. – Как можно скорее.
– Тогда я предлагаю вам начать с ЭКО, – сказала врач.
Когда я сообщил, что хотел бы минимизировать количество созданных и умерщвленных эмбрионов, врач несколько смутилась. Большинство ее пациентов рассуждали иначе. Однако я не желал, чтобы после моей смерти Люси волновалась из-за полудюжины замороженных эмбрионов – последних напоминаниях о наших отношениях и моем присутствии на земле, разрушить которые ей было бы слишком больно. Но после нескольких попыток внутриматочной инсеминации стало ясно, что нам все же придется создать хотя бы несколько эмбрионов in vitro и пересадить самый здоровый из них. Другие умрут. Даже в зачатии новой жизни смерть играла свою роль.
Через шесть недель после начала лечения мне предстояло снова пройти компьютерную томографию, чтобы оценить эффективность «Тарцевы». Когда я вышел из томографа, врач взглянул на меня и сказал: «Вообще-то, коллега, я не должен этого говорить, но за вами стоит компьютер, если вы хотите взглянуть на снимки». Я напечатал свое имя и загрузил изображения.
Я ПОСТОЯННО ПОВТОРЯЛ ПРО СЕБЯ, ЧТО ДАЖЕ МАЛЕНЬКОЕ УВЕЛИЧЕНИЕ ОПУХОЛИ МОЖНО СЧИТАТЬ ХОРОШЕЙ НОВОСТЬЮ.
Акне было хорошим знаком, к тому же я стал чувствовать себя сильнее, хотя боль в спине и усталость все равно заметно меня ограничивали. Я воспроизводил в памяти слова Эммы о том, что даже небольшой рост опухоли, если он действительно будет небольшим, можно считать успехом. (Мой отец, конечно, надеялся, что рак отступит. «Твой снимок будет чистым, Пабби!» – говорил он, используя мое домашнее прозвище.) Я постоянно повторял про себя, что даже маленькое увеличение опухоли и то можно считать хорошей новостью. Затем я сделал глубокий вдох и кликнул мышкой. На мониторе появились снимки. Мои легкие, ранее усеянные бесчисленными опухолями, теперь оказались чистыми, за исключением сантиметрового узелка в правой верхней доле. Это было явное, значительное изменение.
Меня переполнило чувство облегчения.
Мой рак был стабилен.
Когда мы встретились с Эммой на следующий день, она снова отказалась говорить о прогнозе, но сказала: «Вы неплохо себя чувствуете, поэтому теперь мы можем встречаться каждые шесть недель. В следующий раз мы уже сможем обсудить ваше будущее». Я почувствовал, что хаос последних нескольких месяцев отступает и моя жизнь снова приобретает порядок. Я немного расслабился и смог думать о будущем.
В следующие выходные намечалась встреча выпускников-нейрохирургов Стэнфордского университета, где я надеялся снова обрести себя. Как оказалось, посещение этой вечеринки только подчеркнуло поразительный контраст между моей прежней и новой жизнью. Там я был окружен успехом, возможностями и амбициями. Вокруг меня находились люди, чья жизненная траектория теперь не шла параллельно моей: их тела были способны перенести на ногах восьмичасовую операцию, а мое – уже нет. Я чувствовал себя в ловушке: все обсуждали гранты, предложения о работе, публикации. Мои старшие товарищи вели жизнь, которой у меня никогда не будет: у них была успешная карьера, завидные перспективы, новые дома.
РАЗВЕ СМЕРТЕЛЬНОЕ ЗАБОЛЕВАНИЕ НЕ ИДЕАЛЬНЫЙ ПОДАРОК ДЛЯ МОЛОДОГО ЧЕЛОВЕКА, ВСЕГДА ЖЕЛАВШЕГО ПОНЯТЬ СМЕРТЬ?