Когда я возвращался домой, погода успела смениться в очередной раз, и теперь вместо обещанной утром грозы, ярко светило сентябрьское солнце. Впрочем, я и не предполагал, что гроза действительно грянет, как о том объявила торжествующим и по-пионерски бодрым голосом местный синоптик с многообещающей фамилией Болтухина, но все же злился на то, что весь день был вынужден таскать с собой длинный черный зонт. Вероятно, мадам Болтухина и не была уж настолько виновата, поскольку несколько раз за день дождь все же собирался начаться, а на небе стройными рядами регулярно выстраивались серовато-белые барашки облачков, напоминая солдат на параде и как бы служа живым упреком моей безалаберности и пофигизму.
Впрочем, о чем это я? День прошел, как и всегда: я убил время, а время – немного --меня. По крайней мере, в этом отношении мы со временем квиты. Кое-что я уже успел все же сделать за этот день: дописал очередную книгу, которая, как я уже знал заранее, не пойдет в серию. Так главный редактор из столицы скажет обязательно. Мне всегда так говорили: хорошо, но не то… Или – у нас пока еще нет такой серии. Или – ваш проект чересчур дорогой. Что ж, это может стать прекрасным поводом для увольнения из моего литературного агентства, где, по выражению, одной из милых дам-редакторов, мы можем только «амортизировать задницу» и за это получать ту мизерную зарплату, которая нам положена.
Сей литературный цех, монстр своего рода, шел медленно, но верно ко дну, как «Титаник», однако на верхних палубах, как и в тот злополучный для легендарного корабля день, продолжали есть, пить и веселиться, а течи разгребали матросы-рабы, которым все равно ничего не оставалось в своем мокром и зловонном низу. О них просто никто не помнил. Но, возможно, кому-то из этих рабов и удалось тогда спастись, кто знает? Никогда еще из нашей «Трубы» не наблюдалась столь массового бегства. «Труба» вылетала в трубу. Плоский каламбур, совершенно согласен. Честно говоря, я не расстроен, наоборот – даже рад, поскольку несколько раз собирался уволиться, но каждый раз меня уговаривали остаться, апеллируя к моему чрезмерно развитому чувству долга: как я могу оставить организацию и лично уважаемого главного редактора без своей поддержки.
Конечно, нет такого мужчины, который в здравом и трезвом уме и твердой памяти согласился бы работать в такой организации как литературное агентство, если ты, конечно, не занимаешь начальственные должности. Зарплата такая, что кот наплакал, получаешь деньги один раз в два месяца и некоторое время мучительно раздумываешь – что это такое и что с ним дальше делать; одному не прожить, не то, что с семьей, об этом не может быть и речи. Писать приходится хрень такую, что глаза на лоб лезут. И это только из-за того, что главный редактор видит сны. Увиденное ночью он на полном серьезе воплощает в действительности, видимо, хочет таким образом утвердить первичность сознания в противовес материи. И ему это прекрасно удается. Материя сдается и отступает в небытие, а сознание настолько расширяет свои границы, что страшно становится от границ безумия и непредсказуемости человеческой мысли.
Во всяком случае, мое сознание уж точно расширилось так, что дальше некуда. Я терпел, пока писал о бильярде, в котором ничего не смыслю до сих пор. Этой работой я мог бы гордиться, особенно встречая свою фамилию в интернете рядом с названием книги, успешно продающейся за доллары, но чувства гордости почему-то так и не приходило. Но дальше стало хуже, когда пришлось строчить с бешеной скоростью медицинскую энциклопедию – огромный том, обреченный, кажется, на вечное существование. Том, поразительно напоминающий долгострой советских времен. Тогда я в первый раз попытался уволиться, а мне в кабинете начальства что-то пели сладким голосом о законах самурайской чести. И я сдался, совершив таким образом нравственное харакири.
Вероятно, и это к лучшему. «Все к лучшему в этом лучшем из миров», -- как говорил Вольтер, правда, сам себя же опровергая своим опусом. Ну да ладно, будем кратки: на медицине я сломался и с тех пор дал себе слово – писать только то, что я захочу. Что с тех пор и делал, хотя это казалось невозможным среди многочисленных заказов на эротическую тематику и серии про домашних любимцев. Я декларативно входил в кабинет начальства, и на моем лице было ясно написано: «Можете поцеловать меня в задницу, если вам не нравится». Они все понимали и давали темы, которые я выбирал сам, после чего в тех темах я устраивал маленькую революцию. Дело в том, что я больше не мог писать чужими мыслями, я хотел своего и только своего, пусть даже большинство населения этой планеты считает, что моя писанина не имеет права на существование. После того, как у меня вышел не один десяток книг, а несколько моих новелл, самовольно вкрапленных в книги, «пипл схавал» и не заметил, я больше ничему не поверю. Пусть никто больше не говорит, что московское книжное дерьмо, пылящееся на полках магазинов, представляет большую литературную ценность, нежели то, что пишу я.
Да, я знаю ваши редакторские столичные критерии по поводу художественной литературы: обязательно счастливый конец, традиционная любовная линия (допускается такая распространенная геометрическая фигура, как треугольник). Можно писать и по синопсисам, читай – краткому изложению содержания будущей с позволения сказать, книги. Увы, я не могу пойти вам навстречу. Не могу. Я слишком устал за эти годы. И на каком, спрашивается, основании, Даниил Сергеевич, вы заболели звездной болезнью? Неужели только на том, что одна из столичных кинокомпаний, прочитав вашу литературную основу для кинофильма, пришла в большой восторг? Правда, за этим ничего не последовало. Вы услышали все тот же привычный ответ: великолепно, но дорогостояще; это такой грандиозный проект, прямо-таки голливудский, а действие не уложится в рамки обычного фильма; тут нужен целый сериал… Короче, нет денег.
Все ясно, все безнадежно. Безнадега, мать ее… Провинциальный непризнанный писатель, что может быть банальнее и даже – унизительнее? По сути, чем ты лучше обычного грузчика, Даня? Он получает столько же; да нет – больше. Любой землекоп на стройке получает больше. Тебя же не сможет вскоре спасти даже известный постулат, что писательское ремесло никогда не приносило больших денег, ни в прежние времена… Чуть было не обмолвился – ни теперь. Неправда. Теперь все иначе. Сейчас у нас – рыночная экономика. Россия уже не просто вывозит, как говорил Пелевин, бананы из Финляндии. Того и глядишь, страна станет одной из самых популярных дойных коров Европы. Мы растем, продвигаемся куда-то. Не исключено, что к краю пропасти, почти так же, как и наш литературный «Титаник». Главное, чтобы все было бодро и весело. Танцуй, Даня, танцуй, пока можешь. Пока не сдохнешь за своим компьютером от инсульта, и никто о тебе даже не вспомнит. Пиши, пиши, Даня; тебе ведь не занимать самоуверенности и твоего знаменитого пофигизма. «Поцелуйте все меня в задницу». Ты же не хочешь заниматься больше ничем. Ну и что? Что же, спрашивается, в этом плохого? Да, я хочу писать. Писать и только, и мне плевать на то, что вещает Эдичка Лимонов, будто настоящий писатель рождается раз в столетие или в тысячелетие, уже не помню. Да это и не важно. Главное, что Эдичка лукавит. Себя-то он тоже, видно, классиком считает. Стоит зайти в хоть один книжный магазин – один Эдичка рябит в глазах…
Я такой, какой есть. Я не могу быть другим. Иногда это унизительно, особенно в ракурсе рыночной экономики, но я буду писать, даже если все скажут: это никому не нужное дерьмо. Я так чувствую, и если уж я создан таким, то имею право говорить то, что мне кажется нужным: «Закинулся бумагой, и сам себе звезда». Я ведь не обращаюсь ни к кому и ни у кого ничего не прошу. Да мне умереть легче… «Мы идем, летим, плывем, Наше имя – легион».
Солнце уже бросало последние блики сквозь резную осеннюю листву, тревожную и предвещающую близкую смерть. Ну и что, может быть, так даже лучше. Мне смешно, когда я думаю о смерти. «Врешь, Даня, -- сказал внутренний голос. -- Вспомни, как ты пытался покончить с собой в двадцать три года: проглотил лошадиную дозу снотворного. Что ты тогда чувствовал?». Что? Могу поделиться опытом. Сначала ты долго давишься таблетками, потом ложишься и думаешь, как это будет происходить? Нет, ты никак не засыпаешь. Начинается самое страшное: борьба материи и духа. Умом ты хотел бы умереть, иначе зачем бы тебе переводить лекарства и трепать нервы близких, прислушивающихся к твоим движениям за стенкой? Но тело… Оно заявляет, что не станет игрушкой твоих эмоций. И тут начинает протестовать каждая клеточка твоего организма. Ты почти физически слышишь этот дикий крик, тысячекратно усиленный. И это только одна фраза, нет, не фраза, даже – слово: «жить!».
Если ты пережил этот момент (я подумал, наверное, утопленник должен ощущать нечто похожее: несколько минут, и все кончено; но каких минут! Когда в мозгу взрывается «эквивалент зари», как говорил Бродский), то, считай -- тебе повезло. Дальше – тело сдается и засыпает. Но свое дело оно, как правило, сделать успевает. В те несколько минут, проходящих под громкие вопли клеток «жить!», ты обыкновенно успеваешь привлечь внимание как минимум десятка людей. То зачем-то встаешь и падаешь, то тебя начинает бесполезно выворачивать наизнанку. Теперь-то я понимаю, что это – тоже уловка телесной субстанции. Потом же, когда тебе становится хорошо, и ты можешь уже спокойно созерцать себя со стороны, почему-то чувствуя себя жестоко обманутым прошлой реальностью, в тебя втыкают систему, и как бы ты потом ни сопротивлялся врачебному вмешательству – все бесполезно. Поезд проехал, и наутро (следующее, безумно хмурое, как вся твоя жизнь, утро) ты просыпаешься с огромными синяками на разных частях тела от не сохранившегося в памяти сражения с санитарами и кровавыми потеками на руках: от игл и от борьбы с врачами.
Едва я вошел в замызганный, пахнущий кошками подъезд, как почувствовал: ноги стали тяжелыми, ватными до отвращения. Интересно, почему такое происходит каждый раз, когда я подхожу к собственной квартире? Не думал об этом. Конечно, она страшна как смертный грех. Эти ужасающие потолки, грозящие рухнуть в любой момент: следствие потопа, устроенного мне соседом в новогоднюю ночь, этот единственный стул на кухне, старинный и гордо, как последний из могикан, возвышающийся над трехногим столом, который держится на честном слове, а, вернее, уцепившись одним концом за угол батареи… Да, об этом лучше и вовсе не думать. Ремонт мне, кажется, никогда не грозит, разве что Международному суду по правам человека в Гааге взбредет в голову вступиться за никому не известного писателя из забытого богом Желтогорска. Поднимаясь по лестнице и повторяя про себя как заклинание: «Только бы была горячая вода», я увидел свежую надпись, грубо выцарапанную по зеленой краске рядом с моей дверью: «Дан – наркоман». Я даже догадывался, кто это сделал, но все равно было обидно.
Я открыл дверь, продолжая обдумывать увиденную фразу. Неужели я – наркоман? Поразмыслив пару минут, я почти готов был ответить утвердительно, почти подписаться под нацарапанными словами, несмотря на то, что я никогда не пробовал наркотики. Но мог бы подсесть? Мог бы, -- честно ответил я самому себе. А кто глушит таблетки каждый день? А, Даня? Ты же всеми правдами и неправдами достаешь эти «колеса», выдумываешь бог знает что, врешь родственникам-врачам, только бы не остаться без них. Ты можешь забыть дома носовой платок, но таблетки – никогда. Разве не так? Ну, так, так, согласен. Я – наркоман, токсикоман или кто там еще; да все, что угодно. Мне пришлось подсесть на таблетки, иначе я спился бы. Я еще ко всему прочему и алкоголик. Опять ты оправдываешься, Даня. Ладно, больше не буду. Я такой, какой есть, и кому не нравится – пусть катится к чертовой матери.
Я вошел в ванну, включил горячую воду и смотрел на себя до тех пор, пока горячий пар не скрыл мое отражение. Да, привлекателен, даже красив: темноволосый и сероглазый, с пристальным, немного презрительным взглядом. Господин граф, сегодня все слуги в отпуске, так что вам придется позаботиться о себе самому. Я родился явно не в свое время, не в XVIII столетии, не аристократом, который к тому же погиб не своей смертью. Когда я думаю об этом, то для меня это так же реально, как и все происходящее вокруг меня. Порой я даже сам не знаю – что же на самом деле реальнее. Только не могу понять, как мне вернуться? «Русь моя, ты – шестая часть света, Думал я, проходя по Парижу; Возвращаться – плохая примета: Я тебя никогда не увижу». Францию я любил с тех пор, как себя помню, а французский язык понимал интуитивно, несмотря на то, что в школе проходил английский.
Я опустился в ванну и щедро налил на голову шампунь с кипрским кипарисом. Глупость, конечно, но, закрывая в это время глаза, я каждый раз представлял, что нахожусь на берегу невероятно синего южного моря. Как-то давно, еще во времена советского «железного занавеса» мне прислали глянцевую открытку из другого мира, где не было ничего, кроме солнца, моря, белого песка и лазури. Я сразу тогда понял: Лазурный берег. Я его никогда не увижу. Как, собственно, и Бретань с ее дольменами и менгирами и огромными дикими песчаными пространствами; как и Луару с ее замками, похожими на изумительные граненые алмазы. Один из этих многочисленных замков мог быть, -- да нет, не мог быть, а был – моим! Это точно. Господин Даниэль, за какие же грехи вы отбываете наказание не в своем месте, не свое время, не в своем статусе? Вероятно, я когда-нибудь узнаю это, бывшая жертва революционного террора. Но я предпочел бы быть такой жертвой, все имевшей и всего лишившейся, чем жить в условиях дикого российского капитализма с его псевдорыночной экономикой.
Со вздохом покинув ванную, я натянул джинсы, прошел на кухню, сварил кофе и закурил. Немного подумал и включил магнитофон. «Четыре слова про любовь, Четыре слова про любовь, И я умру. Четыре слова про любовь – я не люблю тебя, Тебя я не люблю… Я слышал их, валяясь трупом под Луной; Луна горела окровавленной звездой». Возможно, это и был момент истины. Вопрос всей моей жизни: «любишь ли ты?». Похоже, певец не соглашался сам с собой, потому что фоном к его утверждению звучало непрерывное: «люблю, люблю».
Из динамиков магнитофона доносилось: «Море – это море крови, Море – это море боли, Море – это сон и слезы, А на небе, небе – звезды… Надо только выпить море. Выпьешь море – видишь сразу Небо в звездах и алмазах…». Этот певец был настроен менее романтично, чем я, тем более, это ощущение «неба в звездах и алмазах» пронзило мой мозг, как «дежа вю». Это точно было – слепящие болью алмазы, соленые от крови, и захлестывающая мозг вода (тонны воды, заливающей рот и мозг), но когда это было, я не помнил.
Я вышел из ванной и только сейчас понял, насколько устал за этот безумный, потому что – бесцельный, как бег по кругу, -- день. Борясь со сном, я сварил себе крепкий кофе, выкурил одну за другой три сигареты, но глаза все равно закрывались. «Я прилягу только на минуту», -- подумал я, заходя в комнату и даже включил магнитофон погромче, но буквально через минуту провалился в никуда, в чем был – в джинсах и джемпере. Последнее, что я видел, было огромное светлое стрельчатое окно, перед которым стоял молодой человек в тонкой батистовой рубашке. Его черные шелковистые волосы, озаренные светом прощального осеннего солнца, рассыпались по плечам, а прозрачные зеленые глаза задумчиво смотрели вдаль: на сад (и я почему-то даже вспомнил, как он называется -- Вилландри), где розовые кусты были подстрижены то в форме горящих сердец, то сердец, пробитых стрелами. «Символ трагической любви», -- успел подумать я и рухнул в искрящуюся темноту, повторяющую только одно: «Как одиноко на Ближнем Востоке неразделенной любви». «Я люблю тебя», -- сказал я неизвестно кому и улыбнулся. В ответ прозвучало: «И я люблю тебя…»
Из мрака блаженного небытия меня вырвал резкий звонок в дверь. Звонили долго, настойчиво и уходить, видимо, не собирались. Я поднял голову. В комнате стояла кромешная темнота, если не считать красного огонька магнитофона, оскорбленно мерцавшего, как глаз несправедливо забытого всеми динозавра. Я машинально выключил его и посмотрел на часы. Час ночи. Весело, прямо скажем. Снова заверещал звонок.
-- Иду! – крикнул я и подошел к двери, успев в прихожей бросить взгляд на свое отражение. Заспанный, со спутанными волосами, с глазами, как будто потусторонними из-за нарушенного сна. «Тебя все время обманывали, Дан, -- сказал чей-то голосок из глубины головы, -- ты бесподобно красив, наверное, не меньше, чем твой брат. Тебе почему-то не повезло, вот и все». – «Я никогда не думал об этом и не хочу думать», -- сказал я ему и открыл дверь.
За порогом я увидел свою подругу Дашу, с которой вместе работал в гребаном литературном «Титанике». Она стояла в вызывающей позе, распространяя вокруг себя облако экстравагантной ароматической смеси – «Паломы Пикассо» и пива «Золотая бочка».
-- Сволочь ты, Дан, -- заявила она прямо, входя в квартиру. Ее черные глаза блестели влажным пьяным блеском, -- Впрочем, как и все остальные.
-- Я спал, -- сказал я. – Извини, не сразу услышал твой звонок. И вообще я не ждал тебя сегодня. Совершенно не ждал. Ты говорила, что встречаешься с одним из своих женихов. С каким, прости, не помню. Запутался я в них.
Она поправила немного растрепавшиеся длинные черные волосы перед зеркалом.
-- Так уж вышло, -- сказала она со вздохом своему отражению. – И кто же тебя родил? – а потом, без всякого перехода, сбросив с ног туфли и, направляясь в кухню, бросила мне через плечо:
-- У тебя водка есть?
-- Дашенька, ты же знаешь, я не пью, -- ответил я, стараясь проявить максимум терпения, -- И ты ведь помнишь: я терпеть не могу, когда ты пьяная.
-- Да я и не пьяная вовсе, -- заявила Даша, садясь на стул и закидывая ногу на ногу. Короткая джинсовая юбочка эффектно поднялась вверх, обнажив ее ноги совершенно. «Ни у кого не видел таких стройных ног», -- отметил я про себя.
Она заметила мой взгляд.
-- Нравится? – спросила она почти с вызовом.
-- Да, -- ответил я. – Кофе будешь? – и взял джезву.
Она презрительно фыркнула.
-- Кофе – это для тебя: ты же у нас трезвенник. А для меня…
Она достала из синего пластикового пакета бутылку водки.
-- Ты же не будешь возражать, правда? – и она улыбнулась и, словно демонстрируя красоту своих рук, подняла их вверх, как бы для того, чтобы поправить безупречную прическу. – Ты ведь мой лучший друг, правда, Данька? Я так люблю тебя.
-- И я тебя, Дашенька, особенно когда ты трезвая.
-- Не морализируй, прошу тебя, -- поморщилась она.
-- Кстати, лучшая подруга, -- сказал я, поставив на плиту джезву, в то время как Даша расправлялась с завинчивающейся пробкой, -- Это не ты оставила наскальную роспись рядом с моей дверью?
-- Может, и я… -- задумчиво произнесла она. – А что – не так? Скажи – «не так».
Я молчал.
-- У тебя рюмок, конечно, не водится, -- озабоченно проговорила она, встала, прошла по кухне, заглянула в шкаф для посуды и достала оттуда стакан. – Ничего, для меня и это сойдет, -- заключила девушка удовлетворенно, возвращаясь к столу.
-- Даша, зачем ты так? – спросил я. – Ты же знаешь прекрасно: я свою жизненную норму уже выпил, а воспоминания уже услужливо предоставили страшные из-за того что – грязные – картины: я обнаруживаю себя на полу около ванной, откуда уже переливается на пол вода; я прихожу в себя в темноте неизвестного подъезда, из которой белый инфернальный свет выхватывает бледные, перекошенные брезгливостью лица – женщины-врача в белом халате, которой противно прикоснуться ко мне, молодого милиционера, приказывающего мне одеться, потому что, как оказывается, я – совершенно голый. Я почти не помню, что со мной тогда произошло. Кажется, что-то подмешали в водку и ограбили. Самое обидное, что в тот раз я выпил совсем немного, практически – только попробовал то, что мне предложила веселая и доброжелательная компания в кафе. И еще не могу понять, почему все тело так болит, и только через несколько дней понимаю: тот обаятельный милиционер, видимо, для того, чтобы привести меня в чувство, зверски избил меня. Ну да, не зря же он заставлял подписать бумагу, что никаких претензий к этому сержанту я не имею… После этого случая я и бросил пить.
-- Данька, что с тобой? – крикнула Даша. Задумавшись, я не успел уследить за кофе, и он хлынул, заливая коричневой жижей конфорку.
Мне показалось, еще мгновение, и из моих глаз вот так же хлынут слезы. Даша подошла ко мне и обняла, прижав голову к своим мягко пахнущим волосам.
-- Прости, -- прошептала она. – Я знаю, что я стерва. Сделала тебе больно, прости.
-- Ничего, -- сказал я, поцеловав ее в лоб, как маленькую девочку. – Я же знаю: тебе сейчас тоже плохо.
-- Я люблю тебя, -- повторила она, -- Ни к одному человеку я не смогла бы прийти вот так просто, в час ночи, поднять с постели, да еще заставить слушать чепуху. Видишь, и тебе гадость сделала. И ведь просто так. Когда выпью, начинаю всех вас, мужиков, ненавидеть, хотя ты-то ни в чем не виноват.
Она подошла к столу и налила водки в стакан. Осушив его залпом, Даша взяла из вазочки печенье.
-- Он тебя опять обидел? – спросил я.
Она поморщилась, то ли от отвратительного вкуса спиртного, то ли оттого, что мой вопрос ей не понравился.
-- Ну почему обидел? Просто козел. Представляешь, пригласил меня к себе домой. Жених хренов. Сам сидит, играет в компьютерные игры, так увлечен, что меня не замечает. Что мне остается? Только глушить пиво в одиночку. Через два часа он поднимает голову и удивляется: когда это ты успела так напиться? Ну и что? Садиться с ним рядом и играть? Мне это неинтересно. Но это было еще не все. Я надеялась: сейчас пойдем в постель. И что ты думаешь? Ему звонят по мобильному и он заявляет, что где-то, среди ночи (!) у него проблемы на работе, запарка на работе или что-то еще… Впрочем, я плохо понимала. Во-первых, потому, что просто с ума сходила от злости, а во-вторых, не верила ему ни на грамм. Короче, я схватила сумку и сбежала от него, хотя он и предлагал остаться и дождаться его. По дороге купила водки, и вот… Я у тебя. Обидела моего любимого мальчика, но ты же знаешь, Дан, на меня обижаться…
-- Да, на таких, как ты, не обижаются.
-- На дураков, -- подсказала она с кривой усмешкой и налила в стакан еще водки.
-- На друзей. – Сказал я твердо и закурил. – Даже если они порой делают глупости и даже если исписывают стены сомнительными надписями.
-- Это тоже от злости, -- сказала Даша, поднимаясь. – Я иногда безумно злюсь на тебя, Дан. Я не знала никого лучше тебя, а ты…
-- А что я? – спросил я.
-- Да занимаешься каким-то дерьмом, как будто и не мужик вовсе. – Она подошла ко мне сзади и положила руки на плечи. – Ты же красив, как бог, -- она запустила тонкие пальцы в мои волосы. – Как бы я хотела быть с тобой всегда, каждый вечер целовать твои бесподобные серые глаза. Но, ты же понимаешь, любовь и деньги навсегда… Я всегда недоумевала, что ты можешь делать в таком дерьме, как наше агентство.
-- Даша, я писатель. Мне ничего не остается, как писать. Я действительно пишу, а в этом агентстве зарабатываю на кусок хлеба.
-- Если бы у тебя была нормальная работа, престижная, денежная, машина – обязательно. Ты какую марку любишь? Я – джип, огромный, черный. – Ее взгляд стал далеким и мечтательным. – Представляешь, мы садимся в него и несемся вперед, просто без цели, до самого Казахстана, так, чтобы только ночь кругом была и свист ветра. А потом мы долго любили бы друг друга в каком-нибудь лесу…
-- Я пишу, Даша, -- повторил я. – И не говори, пожалуйста, что мы – редакторы-составители. Я не скажу за других, но я пишу, понимаешь?
Она взяла мои руки в свои.
-- У тебя пальцы писателя или музыканта, -- сказала она. – Длинные, тонкие… Или как у киллера.
-- Интересная мысль, -- усмехнулся я. – Ты бы хотела, чтобы я стал киллером?
-- Я бы простила тебя, -- прошептала она, прижимаясь ко мне. – Главное, чтобы деньги были. Как говорила героиня одного детектива: «Приятно быть честным. Но бедным – не очень…». Правда, кончила она плохо. Тоже все время пила и очень много болтала. Совсем как я! – Даша расхохоталась и качнулась в мою сторону.
-- Сигаретой обожгу, -- предупредил я.
-- Садист, -- засмеялась Даша. – Ладно, будь готов через пять минут. А я – в ванну. Сейчас приведу себя в порядок, чтобы тебе противно не было.
Она встала, слегка пошатываясь, и отправилась в ванну. Через минуту там хлынула вода.
Я встал из-за стола, закурив очередную сигарету, и подошел к темному окну, за которым сиротливо дрожали листья мокрых тополей. Видимо, на улице зарядил мелкий и противный осенний дождь. «Теперь это надолго, -- подумал я. – Бесконечная осенняя агония…»
На карниз, едва не сорвавшись и царапая жесть когтями, уселся огромный ворон. Я таких еще никогда не видел. Птица, да еще ночью, в осенний дождь. Откуда он взялся? Я смотрел на него, а он на меня. Его желтые глаза, казалось, хотят проникнуть в самый мой мозг.
«И чего тебе надо? – мысленно спросил я. – Я знаю, что ты – вестник во многих верованиях. И что ты мне принес?». Голос птицы зазвучал прямо в моей голове: «Я пришел напомнить о твоих обязательствах, о которых ты не помнишь, но сейчас – пришло твое время. В мире что-то сдвинулось, и ты сам это почувствовал, ты сам это говорил». – «Откуда ты знаешь?». – «Как мне не знать этого, если я – проводник между твоим миром, который ты считаешь реальностью, и другим, быть может, гораздо более реальным?». – «И что же дальше, проводник?». – «Я пришел напомнить тебе о твоем сюзерене».
И в то же мгновение как будто огненная вспышка пронзила мозг: я снова увидел, как живого – того черноволосого молодого человека с глазами цвета Адриатического моря. Он мягко смотрел на меня, и я понял, наконец, кто этот юноша, похожий на ангела, сошедшего с готического собора, если бы этот неведомый собор был выполнен из цельного куска льда. Ледяной ангел, красавец с ледяным сердцем. Мой брат. Это было совершенно прозрачно, но настолько дико, что просто не укладывалось в голове. Разве я не делал все возможное, чтобы больше никогда не видеть его? Я совершенно не встречался с ним уже лет пятнадцать и не собирался пересекаться с ним ни под каким видом, даже умирая с голода под забором, даже став последним бомжом без крыши над головой. Неужели несколько часов назад, засыпая, я не понял, кто это был? Неужели это к нему относились мои слова: «Я люблю тебя?». Дикость, безумие, я даже слышать не хочу об этом.
«Пошел вон, проводник, -- мысленно сказал я ворону. – Я не собираюсь участвовать в ваших играх». – «Мне все равно, -- прозвучал ответ. – Мое дело – предупредить, и я это сделал. Дальше делай, что хочешь. Всего вам доброго, господин граф». Он сорвался с карниза в темноту и исчез, словно растворившись в кромешной темноте. Вместо него ветер швырнул в окно горсть кленовых листьев. Я это когда-то уже видел. Это тоже что-то означало, но я слишком устал, чтобы разгадывать чужие загадки.
Затушив в пепельнице сигарету, я прошел в комнату, сбросил на пол плед с дивана, лег и закрыл глаза. В комнате что-то слабо зашелестело: то ли простыня, то ли нижнее белье. Вокруг распространилось терпкое облако «Паломы Пикассо».
-- Искупалась? – спросил я, не открывая глаз.
-- Да, -- ответила Даша, ныряя ко мне под одеяло. – У тебя замечательный шампунь, Данька. Просто бесконечный кайф.
-- Кипрский кипарис, -- сказал я. – Обожаю его, потому что каждый раз представляю море.
-- Ты бы хотел на море? – она осторожно провела пальцем по моей щеке.
-- Я там был, -- отозвался я, обнимая ее.
-- Ну и как?
Ее губы уже скользили по моей шее.
-- Замечательно.
-- И что?
-- Я решил, что лучше не возвращаться. Там было слишком хорошо. Никогда не стоит возвращаться туда, где было хорошо. Чтобы не разочаровываться. Не знаю, может, я не прав, но это мое мнение.
-- Уже поздно думать о море, -- сказала она и тихонько пропела: «Вот и лето прошло, словно и не бывало»…
-- Да. Как и вся жизнь пройдет. Мне у Арсения Тарковского больше другие строчки нравятся. Вообще я стихи запоминаю плохо, но там говорится о том, какой вокруг мир – прекрасный, солнечный, и складывается все как нельзя лучше. «И что-то там… улыбалось вдалеке, Когда судьба по следу шла за нами, как сумасшедший с бритвою в руке».
-- Ты всегда был пессимистом, Даня. Умеешь поднять настроение. – Даже в темноте я понял, что она недовольно поморщилась. – Слушай, забудь все. Не знаю, как у тебя, а у меня сегодня неприятностей было предостаточно. Знаешь, как я всех вас, мужиков, ненавидела? Да я вообще вас ненавижу, оптом.
-- И меня? – улыбнулся я.
Она поцеловала меня в край рта.
-- Ты – другое дело. Ты мой друг, и я люблю тебя. Тебе можно говорить обо всем, и ты все поймешь. Не надо врать, не надо быть кем-то еще, кем-то казаться. Я это ненавижу! А с тобой я могу быть самой собой. Как ты думаешь, кто-нибудь из мужского населения выдержал бы, чтобы в его постель прибегали потому, что в этот вечер с богатым любовником не сложилось? Да никто! А еще бы жаловались на него и проклинали всех мужчин мира? Данька, я иногда чувствую себя такой ужасной сволочью, такой стервой! Сама бы себя убила! Я ведь на самом деле сволочь…
-- Перестань, -- тихо сказал я, обнимая ее худенькие плечи. – Ты не виновата. Это просто жизнь. Просто условия существования, где нам оставляют не так уж много выбора, что бы там ни говорили о свободе воли… Какая свобода воли, если каждый день приходится пить, есть и одеваться?
-- И еще кое-что, -- подсказала она, приподнимаясь и склоняясь надо мной.
-- У нас с тобой один менталитет, -- ответил я, понимая, что еще немного – и рассуждать больше не смогу, потому что сердце уже отплясывало бешеный галоп.
-- Да… -- прошептала она. – Ты уважаешь чужую свободу в традициях эпохи Просвещения. Ты родился не в свое время и не в том месте, бедный пленник времени. Ты аристократ, маркиз или граф… Даниэль… как-тебя-там… -- она гладила пальцами мои брови, губы. – Ты – сеньор королевской крови, такой восхитительно ленивый, изнеженный, прекрасный, как цветок лилии. Ты способен только отдавать приказания, господин граф. И еще бесподобно любить. Больше ты ни на что не способен.
-- А ты, кажется, сегодня – моя баньши.
-- Вот еще! – она даже отшатнулась. – Что еще за новая идея? Догадываюсь: тебе снова что-то привиделось, но я тут не при чем, поверь, поэтому не обижай меня. Я не имею отношения к твоему страшному вестнику.
-- Ты видела его? – удивился я.
Она пожала плечами:
-- Ничего я не видела, мой бедный Даниэль. Просто я знаю тебя.
В следующую минуту мир перестал существовать, превратившись в сплошное падение среди сверкающих белизной стен, гладких и отвесных, брызжущих водопадами. Не осталось ничего, кроме тихо звучащей музыки (когда я успел включить магнитофон?): «Ночью проснусь в бреду, ночью проснусь в поту… Пьяный канкан… Частица черта в нас заключена подчас… А ну-ка раз, еще раз, еще раз…»
-- Спасибо, Даниэль, -- прошептала Даша, откидываясь на подушки. – Все было классно. Был бы у тебя родовой замок… Красивее тебя и вкуснее я никого не знала.
-- У меня был бы еще брат, -- честно сказал я. – Гораздо красивее меня, с волосами черными и мягкими, как шелк, с ослепительной улыбкой и глазами, как прозрачные изумруды. Такой же богатый и умеющий любить гораздо лучше, чем я. Ты бы мне постоянно изменяла с ним.
Ее глаза закрывались.
-- Ах, Даниэль, -- пробормотала она. – Если ты не имеешь – просто по определению (потому что настоящий писатель и не может иметь что-либо другое, кроме своей мечты), все знаешь и способен любить, то кому изменять? Думаю, мы все это утрясли бы полюбовно… К тому же мне никогда не нравились идеальные красавцы. – И, уже засыпая, сказала. – Жаль, что ты не граф или не киллер на худой конец…
«Пели вы – вам было больно… Пусть вы слишком долго ждали, Не для вас команда «вольно»… Отдохнем, когда раздавят… Расколол трон твой второй фронт, -- звучала музыка. – Где теперь твой поезд? Он скрылся вдаль и не заметил… Не сломать и не свернуть Нарисованные мелом Эти стены, этот путь, Время – небо… Не вернуть. Расколол трон твой второй фронт».
Когда она заснула окончательно, я поднялся с дивана и подошел к компьютеру, включил его и в ожидании, когда он загрузится, нашарил стоящий неподалеку пластиковый пузырек. Наугад (думаю, что это -- многолетняя профессиональная привычка) вытряс на ладонь мелкие таблетки и бросил их в рот. «Дан – наркоман», -- издевательски пропел в голове чужой голосок. -- «У меня страшно болит голова, -- зачем-то объяснил я (самому себе, наверное). – Мне плохо». Мне на самом деле было скверно: я чувствовал надвигающуюся депрессию как цунами. Огромная грязно-серая волна поднялась высоко, замерла на своей высшей точке, и сейчас со всей своей разрушительной силой кинется вниз, на меня. Она сомнет меня и расплющит, и спасения я не смогу найти нигде. Сон не придет, а если придет, то приведет с собой таких чудовищ, что я буду вскакивать по несколько раз за ночь, не понимая, где нахожусь и что именно является адом – та или эта реальность. Я сел за компьютер. Если я начну писать, то, возможно, это спасет от депрессии. Это иногда уже помогало. «Что ж, «попытка – не пытка, как говаривал товарищ Берия», -- подумал я. Экран компьютера ослеплял своей белизной в темноте. Я сам не замечал, как из глаз начинают течь слезы. Мои пальцы коснулись клавиш, а что было потом – я ничего не помнил. Тире. Длинное, длинное едва ли не бесконечности тире…
Ветер швырнул на подоконник горсть кленовых листьев, и вместе с ними в открытое окно впорхнули темно-фиолетовые нежные цветы, увивающие каменные стены Вилландри. Даниэль не знал, как они называются, но это никогда не заботило его. Один из цветков упал в его руки, на белоснежную шелковую простыню, и он сбросил его с кровати на пол. Он смотрел только на Гийома, который не отрывал взгляда от окна, и налетающий осенний, все еще теплый ветер, слегка играл его черными шелковистыми волосами. Даниэль знал: он не смотрит на него только потому, что не хочет, чтобы брат увидел новое выражение его изумрудных, всегда таких по-мальчишески беззаботных и веселых глаз. Он не хочет, чтобы Даниэль понял: это новое выражение зовется тоска и безнадежность. Даниэль, не удержавшись от острого чувства боли, жалости и любви поцеловал его мягкую прядь, но тот так и не повернул к нему голову.
По комнате беспорядочно металась молодая красивая женщина, черноволосая, с немного растрепавшейся прической, что придавало ей некий пикантный шарм, то и дело спотыкаясь о какие-то коробки и картонки и гневно отшвыривая в стороны попадающиеся ей на пути кресла из белой златотканной тафты. Она нетерпеливо топнула маленькой ножкой, обутой в синий атласный башмачок:
-- Женевьева! Где ты пропадаешь?
-- Она сейчас придет, -- отозвался Гийом, небрежным жестом закинув руку за голову и, наконец, отведя взгляд от окна. – Успокойся, Катрин, ты успеешь.
-- Да откуда тебе это знать, кузен (cousin germаin, mon cher, mon amour)? – она отшвырнула в сторону дорожный плащ. – Тебя вообще, кажется, ничего не волнует? Такое впечатление, что я попала в недавнее прошлое, и вы с Даниэлем ждете, что слуги принесут в постель завтрак. (Заметь, сейчас это неактуально!). А потом ты, конечно, позовешь его на охоту, с которой, как всегда, ничего не привезешь.
Гийом улыбнулся, и вновь на какое-то мгновение Даниэль узнал эту неподражаемую, обожаемую, улыбку, как солнце, пробивающееся сквозь лед:
-- А этой ночью тебя, кажется, все устраивало, Катрин. Успокойся, подожди еще пять минут.
Катрин опустилась в кресло, и ее красивое лицо приобрело почти счастливое выражение.
-- Я никогда не забуду этого, -- произнесла она. – Вы с Даниэлем – оба – были бесподобны. А тебя, Гийом, я вообще обожаю, ты ведь знаешь. Но сегодня – совсем другой день. Мы ведь договаривались отправиться в Англию. Вроде так шел разговор. Ну ладно, утром для меня стало небольшим сюрпризом то, что вы не едете со мной. Но в конце концов, это ваше дело, но я еще слишком молода, чтобы умирать. А вас я вообще не понимаю, да и некогда мне понимать. Я знаю только одно: здесь не долее через два часа будет рота Марата, а я не хочу быть изнасилованной и валяться потом в замковом рву с отрезанной головой. Если же вы оба страдае