Стрелок провел мимо них мула и заглянул в сумрачные глубины конюшни. Единственная лампа еле‑еле коптила. В ее рассеянном свете вздрагивала и плясала тень – долговязый нескладный старик в комбинезоне, натянутом прямо на голое тело, поддевал громадными вилами большие охапки сена и размашисто, с уханьем, переваливал их на сеновал.
– Эй! – окликнул его стрелок.
Вилы дрогнули, и хозяин с раздражением обернулся.
– Себе поэйкай!
– У меня мул.
– Хорошо тебе.
Стрелок швырнул в полутьму золотой. Тяжелую, неровно обточенную по краям монету. Она сверкнула и глухо звякнула о старые доски, посыпанные сечкой.
Хозяин вышел вперед, наклонился, поднял золотой, подозрительно покосился на стрелка и, на мгновение задержав взгляд на его портупеях, кисло кивнул.
– Надолго его оставляешь?
– На ночь, на две. Может, больше.
– У меня нету сдачи.
– Сдачи не надо.
– Стреляные денежки, – буркнул хозяин.
– Что?
– Ничего. – Хозяин подхватил уздечку и повел мула в сарай.
– И почисти его хорошенько! – крикнул стрелок вдогонку. – Приду – проверю!
Старик даже не обернулся. Стрелок вышел к мальчишкам, что сидели у поля для шариков. Он еще раньше заметил, что они наблюдают за их перепалкой со старым хрычом. Причем наблюдают с презрительным интересом.
– Долгих дней и приятных ночей, – сказал стрелок, пытаясь завязать разговор.
Нет ответа.
– Вы, ребята, здесь, что ли, живете? В городе?
Нет ответа. Но парень со скорпионьим хвостом на шляпе, похоже, кивнул головой.
Один из мальчишек вынул изо рта лихо скрученную папироску из кукурузной обертки, зажал в кулаке зеленый шарик – кошачий глаз – и пульнул его в круг на земле. Шарик ударил в «квакушку» и выбил ее за пределы поля. Парнишка поднял свой камушек и приготовился к новому "выстрелу".
– Где тут можно поесть? – спросил стрелок.
Один из них, самый младший, соизволил‑таки поднять голову. Уголок его рта украшала здоровая блямба простуды, но глаза у него были вполне нормальные и пока что бесхитростные и наивные. Впрочем, в таком тухлом месте эта наивность долго не протянет. Он смотрел на стрелка с плохо скрываемым удивлением, очень трогательным и одновременно пугающим.
– У Шеба бывают бифштексы.
– Это в том кабаке?
Мальчик кивнул:
– Ага.
Взгляды его товарищей сделались вдруг колючими и враждебными. Мальчишке, похоже, придется дорого заплатить за то, что он говорил с чужаком так дружелюбно.
Стрелок поднес руку к полям своей шляпы.
– Благодарствую, парни. Было приятно узнать, что в этом городе есть еще люди, у которых хватает мозгов, чтобы связно складывать звуки в слова.
Он поднялся на дощатый настил и зашагал вниз по улице к заведению Шеба. За спиной у него прозвучал звонкий презрительный голос кого‑то из тех, двоих. Совсем еще детский дискант:
– Травоед! И давно, интересно, ты дрючишь свою сестру, Чарли? Травоед!
А потом – звук удара и плач.
У входа в кабак горели аж три керосиновые лампы, по одной с каждого боку и еще одна – прямо над покосившейся двустворчатой дверью. Пьяный хор, распевавший "Эй, Джуд", уже выдохся, и пианино бренчало теперь какую‑то другую старую балладу. Голоса шелестели, словно рвущиеся нити. Стрелок на мгновение застыл на пороге, глядя в зал. На полу – слой древесных опилок. У колченогих столов – плевательницы. Стойка – обычная доска, укрепленная на козлах для пилки дров. За ней – заляпанное зеркало, в котором отражался тапер, непременно сутулый, на своем непременно вертящемся табурете. У пианино не было передней панели, и было видно, как деревянные молоточки скачут вверх‑вниз, когда эта хитрая штука играет. Барменша – светловолосая женщина в грязном голубом платье. Одна бретелька оторвана и подколота английской булавкой. Человек этак шесть – надо думать, все местные – скучковались в глубине зала, – где методично нажирались и лениво поигрывали в "Не зевай". Еще с полдюжины посетителей сгрудились у пианино. Еще четверо или пятеро – у стойки. И какой‑то старик со всклокоченными седыми космами спал, повалившись на столик у самых дверей. Стрелок вошел.
Все, кто был там, внутри, обернулись к двери. Все как один. Взгляды уперлись в стрелка и его револьверы. На мгновение в помещении воцарилась почти полная тишина, только рассеянный тапер, ничего не заметив, продолжал бренчать на своем пианино. А потом женщина за стойкой поморщилась, и все стало как прежде.
– Не зевай, – сказал кто‑то из игроков в углу и побил червонную тройку четверкой пик, сбросив все свои карты. Тот, чья тройка ушла, смачно выругался, сдвинул деньги на середину стола, и карты сдали по новой.
Стрелок приблизился к стойке.
– Мясо есть? – спросил он.
– А то. – Женщина смотрела ему прямо в глаза. Когда‑то она была даже красива, но с тех пор все изменилось. Мир сдвинулся с места. Теперь ее лицо поистаскалось и отекло, а на лбу красовался лиловый изогнутый шрам. Она его густо запудрила, но эта нехитрая уловка не скрывала рубец, а скорее привлекала к нему внимание. – Чистое мясо, хорошее. От доброй скотины. Только оно денег стоит.
Чистое, значит. От доброй скотины. Усраться можно, подумал стрелок. Да то, что лежит у тебя в холодилке, наверняка бегало на шести ногах и глядело тремя глазами, леди‑сэй.
– Давай, значит, мне три бифштекса и пиво.
И снова – едва уловимый сдвиг в атмосфере. Три бифштекса. Рты наполнились слюной, языки впитали ее с неторопливым и сладострастным смаком. Три бифштекса. Где это видано, чтоб человек ел по три бифштекса за раз?!
– С тебя пять быксов. Быксы‑то есть?
– В смысле, доллары?
Женщина за стойкой кивнула, так что она, вероятно, имела в виду баксы.
– Это как, вместе с пивом? – спросил стрелок, улыбнувшись. – Или за пиво платить отдельно?
Женщина не улыбнулась в ответ.
– Ты сперва покажи мне деньги, а потом будет пиво.
Стрелок выложил на стойку золотой. Все взгляды как будто прилипли к монете.
Прямо за стойкой, слева от зеркала, стояла маленькая переносная печка с тлеющими углями. Женщина нырнула в какую‑то каморку за печкой и вернулась уже с куском мяса, уложенным на бумажку. Отрезав три тоненьких ломтика, она швырнула их на решетку над углями. Поднявшийся запах сводил с ума. Стрелок, однако, стоял с непробиваемо равнодушным видом, как бы и не замечая, что происходит вокруг: чуть сбившийся ритм пианино, заминку в игре картежников, косые взгляды завсегдатаев.
Мужик, подбиравшийся к нему сзади, был уже на полпути к своей цели, когда стрелок увидел его отражение в зеркале. Почти совсем лысый мужик. Его рука судорожно сжимала рукоять огромного охотничьего ножа, прикрепленного к поясу на манер кобуры.
– Сядь на место, – сказал стрелок. – Не нарывайся, приятель.
Мужик замер на месте. Его верхняя губа непроизвольно приподнялась, как у оскалившегося пса. На мгновение все затихло. А потом лысый вернулся к своему столику, и все опять стало как прежде.
Пиво подали в стеклянном бокале, правда, слегка надтреснутом.
– У меня нету сдачи, – вызывающе объявила барменша.
– Сдачи не надо.
Она сердито кивнула, как будто ее взбесила эта откровенная демонстрация финансового благополучия, пусть даже и крайне выгодная для нее. Она, впрочем, взяла его золото, а еще через пару минут на тарелке сомнительной чистоты появились бифштексы, так и не прожаренные по краям.
– А соль у вас есть?
Она извлекла из‑под стойки солонку. Соль слежалась в комки, и стрелку пришлось раскрошить ее пальцами.
– Хлеб?
– Хлеба нет.
Он знал, что она ему врет, и знал, почему она врет, и решил не настаивать. Лысый таращился на него, выпучив синюшные глаза; его руки то сжимались в кулаки, то вновь разжимались на растрескавшемся, выщербленном столе. Ноздри размеренно раздувались, впивая запах мяса. Ладно, хоть так. За понюхать деньги не берут.
Стрелок приступил к еде. Он ел спокойно, не торопясь и как будто не чувствуя вкуса – просто разрезал мясо на маленькие кусочки и отправлял их в рот, стараясь не думать о том, как могла выглядеть та корова, которую он сейчас ест. Барменша сказала, что мясо чистое. Ну да, как же! А свиньи выплясывают каммалу под Мешочной Луной.
Он доел почти все, что было, и собирался уже заказать еще пива и свернуть папироску, как вдруг кто‑то тронул его за плечо.
Он вдруг осознал, что в зале опять стало тихо и подозрительно напряженно. Стрелок обернулся и уперся взглядом в лицо старика, который спал у дверей, когда он вошел в бар. Это было страшное лицо, по‑настоящему страшное. От старика так и несло бес‑травой. И глаза у него были жуткие: немигающие и застывшие – глаза проклятого человека, который глядит, но не видит. Это были глаза, навсегда обращенные внутрь, в стерильный, выхолощенный ад неподвластных контролю сознания грез, разнузданных снов, что поднялись из зловонных трясин подсознания.
Женщина за стойкой издала слабый стон.
Растресканные губы скривились, раскрылись, обнажая зеленые, как будто замшелые зубы, и стрелок подумал: "Он уже даже не курит ее, а жует. Он и вправду ее жует".
И еще: "Он же мертвый. Наверное, год как помер".
И потом еще: "Человек в черном. Без него явно не обошлось".
Они смотрели друг на друга: стрелок и старик, уже шагнувший за грань безумия.
Он заговорил, и стрелок застыл, пораженный: к нему обращались Высоким Слогом Гилеада!
– Сделай милость, стрелок‑сэй. Не пожалей золотой. Один золотой – это ж такая безделица.
Высокий Слог. В первый миг разум стрелка отказался его воспринять. Прошло столько лет – Боже правый! – прошли века, тысячелетия; никакого Высокого Слога давно уже нет. Он – последний. Последний стрелок. Все остальные…
Ошеломленный, он сунул руку в нагрудный карман и достал золотую монету. Растресканная, исцарапанная рука в пятнах гангрены протянулась за ней, нежно погладила, подняла вверх, так чтобы в золоте отразилось маслянистое мерцание керосиновых ламп. Монета отбросила сдержанный гордый отблеск: золотистый, багровый, кровавый.
– Ааааххххххх… – Невнятное выражение удовольствия. Пошатнувшись, старик развернулся и двинулся к своему столику, держа монету перед глазами. Крутил ее так и этак, демонстрируя всем присутствующим.
Кабак быстро пустел. Створки входных дверей хлопали, словно крылья взбесившейся летучей мыши. Тапер захлопнул крышку своего инструмента и вышел следом за остальными – широченными театрально‑шутовскими шагами.
– Шеб! – крикнула барменша ему вдогонку. В ее голосе причудливо перемешались вздорная злоба и страх. – Шеб, сейчас же вернись! Что за черт!
Старик тем временем вернулся за свой столик Сел, крутанул золотую монету на выщербленной столешнице. Его полумертвые глаза, не отрываясь, следили за ней – завороженные и пустые. Когда монета остановилась, он крутанул ее еще раз, потом – еще, его веки отяжелели. После четвертого раза его голова упала на стол еще прежде, чем монета остановилась.
– Ну вот, – с тихим бешенством проговорила барменша. – Всех клиентов мне распугал. Доволен?
– Вернутся, куда они денутся, – отозвался стрелок.
– Но уж не сегодня.
– А это кто? – Он указал на травоеда.
– А не пошел бы ты в жопу. Сэй.
– Мне надо знать, – терпеливо проговорил стрелок. – Он…
– Он так смешно с тобой разговаривал, – сказала она. – Норт в жизни так не говорил.
– Я ищу одного человека. Ты должна его знать.
Она смотрела на него в упор, ее злость потихонечку выдыхалась. Она словно что‑то прикидывала в уме, а потом в ее глазах появился напряженный и влажный блеск, который стрелок уже видел не раз. Покосившееся строение что‑то выскрипывало про себя, словно в глубокой задумчивости. Где‑то истошно лаяла собака. Стрелок ждал. Она увидела, что он понял, и голодный блеск сменился безысходностью, немым желанием, у которого не было голоса.
– Мою цену ты знаешь, наверное, – сказала она. – Раньше я на мужиков не бросалась, это они на меня бросались. Но теперь все не так, как раньше. А мне очень нужно.
Он смотрел на нее в упор. В темноте шрама будет не видно. Ее тело не смогли состарить ни пустыня, ни песок, ни ежедневный тяжелый труд. Оно было вовсе не дряблым, а худым и подтянутым. И когда‑то она была очень хорошенькой, может быть, даже красивой. Но это уже не имело значения. Даже если бы в сухой и бесплодной черноте ее утробы копошились могильные черви, все равно все случилось бы именно так. Все было предопределено. Предначертано чьей‑то рукой в книге ка.
Она закрыла лицо руками. В ней еще оставались какие‑то соки: чтобы заплакать, хватило.
– Не смотри! Не надо так на меня смотреть! Я не какая‑то грязная шлюха!
– Прости, – сказал стрелок. – Я и в мыслях подобного не держал.
– Все вы так говорите!
– Закрой заведение и погаси свет.
Она плакала, не отнимая рук от лица. Ему понравилось, что она закрывает лицо руками. Не из‑за шрама, нет, просто это как бы возвращало ей если не девственность, то былую девическую стыдливость. Булавка, что держала бретельку платья, поблескивала в масляном свете ламп.
– Он ничего не утащит? Если хочешь, могу его выгнать.
– Нет, – прошептала она. – Норт никогда ничего не крал.
– Тогда гаси свет.
Она убрала руки с лица, только когда зашла ему за спину. Потом потушила все лампы, одну за другой: долго ходила по залу, подкручивала фитили, задувала пламя. А потом, в темноте, она взяла его за руку. Ее рука была теплой. Она увела его вверх по лестнице. Там не было света, чтобы скрыть их сношение.
VI
Он свернул во тьме две самокрутки, раскурил обе и отдал одну ей. Комната хранила ее запах – трогательный аромат свежей сирени. Но запах пустыни его забивал. Стрелок вдруг понял: он боится пустыни, что ждала впереди.
– Его зовут Норт, – сказала она. Даже теперь ее голос не сделался мягче. – Просто Норт. Он мертвый.
Стрелок молча ждал продолжения.
– Его коснулась десница Божия.
Стрелок сказал:
– Я ни разу Его не видел.
– Сколько я себя помню, он все время был здесь… Норт, я имею в виду, не Бог. – Она усмехнулась в темноте. – Одно время он подрабатывал тем, что развозил по дворам навоз. Потом запил. Стал нюхать траву. А потом и курить. Дети таскались за ним повсюду, проходу ему не давали, собак науськивали. У него были такие зеленые старые шаровары, и от них жутко воняло. Ты понимаешь?
– Да.
– Он начал ее жевать. Под конец уже просто сидел и вообще ничего не делал. Даже есть перестал. Наверное, воображал себя королем. Детишки, наверное, были его шутами, а собаки – придворными.
– Да.
– Помер он тут, в аккурат на пороге. Шел по улице, сапогами своими шлепал… сапоги‑то солдатские были, носи их – не сносишь… он их нашел на старом полигоне… в общем, шел он по улице, ну и, как водится, следом – детишки с собаками. Видок у него был еще тот! Как вот вешалки, что из проволоки, если их собрать и скрутить все вместе. В глазах у него словно адов огонь горел, а он еще ухмылялся. Такой, знаешь, оскал… малышня вырезает похожие рожи на тыквах в канун Большой Жатвы. А уж несло от него, кошмар! И грязью, и гнилью, и травкой. Она, знаешь, стекала по уголкам его рта, как зеленая кровь. Я так думаю, он собирался войти и послушать, как Шеб играет. И буквально уже на пороге вдруг замер, голову вскинул. Я его видела, но подумала, что он карету услышал, хотя для кареты было рановато. А потом его вырвало, черным таким, с кровью. Лезло все через эту его ухмылку, как сточные воды через решетку. А уж воняло… лучше с ума сойти, честное слово. Он вскинул руки и как отключился. Просто упал и все. Так и умер с этой ухмылкой на губах. В своей же блевотине.
– Добрая такая история.
– Да, спасибо‑сэй. Какое место, такая история.
Ее била дрожь. Ветер снаружи так и не унялся.
Где‑то хлопала дверь, далеко‑далеко – как звук, пригрезившийся во сне. В стене копошились мыши. "Надо думать, это – единственное заведение во всем городке, где мышам есть чем поживиться", – подумал стрелок. Он положил руку ей на живот. Она вздрогнула, но тут же расслабилась.
– Человек в черном, – сказал стрелок.
– А почему нельзя кинуть палку и сразу заснуть? Но ты от меня не отстанешь, как я понимаю, пока я все не расскажу?
– Мне надо знать.
– Ладно. Я расскажу. – Она сжала его ладонь обеими руками и рассказала все.
VII
Он заявился под вечер, в тот день, когда умер Норт. Ветер в тот вечер разбушевался: рассеивал верхний слой почвы, поднимал в воздух песчаную пелену, вырывал с корнем еще недозревшую кукурузу. Хьюбал Кеннерли запер конюшню, а торговцы, державшие лавки, закрыли все окна ставнями и заложили их досками. Небо было желтым, цвета заскорузлого сыра, и тучи неслись в вышине, как будто что‑то их напугало в безбрежных просторах пустыни, над которой они только‑только промчались.
Он приехал в дребезжащей повозке с парусиновым верхом, бьющимся на ветру. Он улыбался: как говорится, улыбочка до ушей. Люди наблюдали, как он въезжает в городок, и старик Кеннерли, который лежал у окна, сжимая в одной руке початую бутылку, а в другой – распутную горячую плоть (а именно левую грудь своей второй дочки), решил не открывать, если тот постучит. Ну, вроде как никого нету дома.
Но человек в черном проехал мимо конюшни, даже не приостановившись. Колеса повозки вращались, взбивая пыль, и ветер жадно хватал ее, унося прочь. Он мог быть священником или монахом – судя по запорошенной пылью черной сутане с широким капюшоном, покрывавшим всю голову и скрывавшим лицо, так что были видны только тонкие губы, растянутые в этой жуткой довольной улыбке. Сутана развевалась и хлопала на ветру. Из‑под полы торчали квадратные носы тяжелых сапог с массивными пряжками.
Он остановился у заведения Шеба. Там и привязал коня, который сразу же принялся тыкаться носом в голую землю. Развязав веревку, скреплявшую парусину на задке повозки, человек в черном вытащил старый потертый дорожный рюкзак, закинул его за плечо и вошел в бар.
Элис уставилась на него с нескрываемым любопытством, но больше никто не заметил, как он вошел. Все изрядно надрались. Шеб наигрывал методистские гимны в рваном ритме регтайма. Убеленные сединами лоботрясы, которые подтянулись в тот день пораньше, чтобы переждать бурю и помянуть в бозе почившего Норта, уже успели охрипнуть – ну еще бы, весь день только и делают, что напиваются и горланят песни. Шеб, пьяный вдрызг и одурманенный возбуждающей мыслью, что сам он пока еще не распрощался с жизнью, играл с каким‑то неистовым пылом. Пальцы так и летали по клавишам.
Хриплые вопли не перекрывали вой ветра снаружи, но иной раз казалось, что гул человеческих голосов бросает ему дерзкий вызов. Захари, уединившись в углу с Эми Фельдон, закинул юбки ей на голову и рисовал у нее на коленях символы Жатвы. Еще несколько женщин ходили, что называется, по рукам. Похоже, что все пребывали в каком‑то горячечном возбуждении. А мутный свет затененного бурей дня, проникавший сквозь створки входной двери, как будто насмехался над ними.
Норта положили в центре зала на двух сдвинутых вместе столах. Носы его солдатских сапог образовали таинственную букву V. Нижняя челюсть отвисла в вялой усмешке, хотя кто‑то все‑таки удосужился закрыть ему глаза и положить на них по монетке. В руки, сложенные на груди, вставили пучок бес‑травы. Несло от него кошмарно – какой‑то отравой.
Человек в черном снял капюшон и подошел к стойке. Элис наблюдала за ним, ощущая тревогу, смешанную со знакомым, голодным желанием, скрытым в самых глубинах ее естества. Он не носил никаких отличительных знаков религиозного ордена, хотя само по себе это еще ничего не значило.
– Виски, – сказал он. У него был приятный голос, тихий и мягкий. – Только хорошего виски, лапуля.
Она пошарила под прилавком и достала бутылку «Стар». Она могла бы всучить ему местной сивухи, выдав ее за лучшее, что у них есть, но все же достала нормальный виски. Пока она наливала, человек в черном смотрел на нее, не отрываясь. У него были большие, как будто светящиеся глаза. Было слишком темно, чтобы точно определить их цвет. Голод внутри нарастал. Пьяные вопли и выкрики не умолкали ни на мгновение. Шеб, никчемный кастрат, играл гимн о Христовом воинстве, и кто‑то уговорил тетушку Милли спеть. Ее голос, скрипучий, противный, врезался в пьяный гул голосов, словно топор с тупым лезвием – в череп теленка на бойне.
– Эй, Элли!
Она пошла принимать заказ, задетая молчанием незнакомца, уязвленная взглядом его странных глаз непонятного цвета и своим нестихающим жжением в паху. Она боялась своих желаний. Они были капризны. И не подчинялись ей. Эти желания могли быть симптомом больших перемен, а те, в свою очередь, – признаком подступающей старости, а старость в Талле всегда была краткой и горькой, как зимний закат.
Бочонок с пивом уже опустел. Она открыла еще один. Уж лучше все сделать самой, чем просить Шеба. Конечно, он прибежит, как пес, которым, собственно, он и был, прибежит по первому зову и либо порежет себе пальцы, либо прольет все пиво. Пока она возилась с бочонком, незнакомец смотрел на нее. Она чувствовала его взгляд.
– Много у вас тут народу, – сказал он, когда она возвратилась за стойку. Он еще не притронулся к своему виски, а просто катал стакан между ладонями, чтобы согреть напиток.
– У нас тут поминки, – сказала она.
– Я заметил покойного.
– Никчемные люди, – сказала она с внезапной злобой. – Никчемные люди.
– Это их возбуждает. Он умер. Они – еще нет.
– Они смеялись над ним при жизни. И они не должны издеваться над ним хотя бы теперь. Это нехорошо. Это… – Она запнулась, не зная, как выразить свою мысль: что это и почему это мерзко.
– Травоед?
– Да! А что еще у него было в жизни?
В ее голосе явственно слышалось обвинение, но незнакомец не отвел глаз, и она вдруг почувствовала, как кровь жаркой волной прилила ей к лицу.
– Прошу прощения. Вы, наверное, священник? Вам, должно быть, все это противно?
– Я не священник, и мне не противно. – Он осушил стакан виски одним глотком и даже не поморщился. – Еще, пожалуйста. Еще один и от души, как говорят в одном мире, тут по соседству.
Она не поняла, что это значит, но побоялась спросить.
– Только сперва покажите деньги. Прошу прощения.
– Нет надобности извиняться.
Он выложил на прилавок неровную серебряную монету, толстую с одного конца и потоньше – с другого, и она сказала, как скажет потом:
– У меня нету сдачи.
Он лишь мотнул головой и с рассеянным видом глядел на стакан, пока она наливала ему еще виски.
– Вы у нас как, проездом? – спросила она.
Он долго молчал, и она уже собралась повторить свой вопрос, как вдруг он раздраженно тряхнул головой.
– Не надо сейчас говорить о таких пустяках. В присутствии смерти.
Она приумолкла, обиженная и пораженная. Он, должно быть, солгал, когда сказал ей, что он – не священник. Солгал, чтобы ее испытать.
– Он тебе нравился, – произнес незнакомец будничным тоном. – Да?
– Кто? Норт? – Она рассмеялась, прикинувшись раздраженной, чтобы скрыть смущение. – По‑моему, вам лучше…
– Ты – добрая. И тебе страшно, – продолжал он. – А он жевал травку. Заглядывал с черного хода в ад. И вот он – смотри. Он ушел, и дверь за ним захлопнулась, а ты думаешь, будто ее не откроют, пока не придет твое время переступить этот порог, я не прав?
– Вы что, пьяны?
– Миштер Нортон откинул копыта, – проговорил нараспев человек в черном, так что все это прозвучало язвительно и издевательски. – Он мертв. Как и все здесь. Как ты. Как все вы.
– Убирайтесь отсюда.
Ее охватила холодная дрожь отвращения, но внизу живота по‑прежнему разливалось тепло.
– Все в порядке, – сказал он мягко. – Все в полном порядке. Подожди. Подожди и увидишь.
Теперь она разглядела его глаза: голубые. В голове у нее появилась какая‑то странная легкость, словно она приняла дурманящего снадобья.
– Мертв, как и все вы, – повторил он. – Ты видишь?
Она тупо кивнула, и он рассмеялся – звонким, сильным и чистым смехом. Все как один обернулись к нему. Он обвел взглядом зал, внезапно сделавшись центром внимания. Тетушка Милли запнулась и замолчала, только отзвук высокой скрипучей ноты еще дрожал, растекаясь в воздухе. Шеб сбился с ритма и остановился. Все с беспокойством уставились на чужака. Снаружи по стенам шуршал песок.
Тишина затянулась. У Элис перехватило дыхание. Она опустила глаза и увидела, что ее руки сжимают живот под стойкой. Все смотрели на чужака. Он – на них. А потом он опять рассмеялся своим сильным свободным смехом – смехом, с которым нельзя не считаться. Но больше никто не рассмеялся. Никто.
– Я покажу вам чудо! – выкрикнул он. Но они лишь смотрели во все глаза, как смотрят на фокусника послушные дети, уже слишком большие и взрослые, чтобы верить в его чудеса.
Человек в черном резко подался вперед, и тетушка Милли в страхе отшатнулась. Он свирепо оскалился и шлепнул ее по огромному пузу. Она коротко хохотнула – помимо собственной воли и неожиданно для себя самой, – и человек в черном спросил:
– Так лучше, правда?
Тетушка Милли опять захихикала, а потом вдруг разрыдалась и, не разбирая дороги, бросилась за порог. Все остальные молча смотрели ей вслед. Кажется, собиралась буря: черные тучи мчались друг за другом, вздымаясь и опадая, как волны, на фоне белого неба. Какой‑то мужчина, застывший у пианино с позабытой кружкой пива в руке, вдруг застонал.
Человек в черном встал перед Нортом, взглянул на него сверху вниз и усмехнулся. Ветер выл, вопил и бесновался снаружи. Что‑то тяжелое и большое ударилось в стену таверны и отскочило прочь. Один из мужчин, стоявших у стойки, неожиданно встрепенулся и вышел за дверь. Решил, должно быть, что дома будет спокойнее. Гром был похож на натужный кашель какого‑нибудь прихворнувшего бога.
– Хорошо, – осклабился человек в черном. – Замечательно. Что ж, приступим.
Старательно целясь, он принялся плевать Норту в лицо. Слюна заблестела на лбу у покойного, стекая жемчужными каплями по его крючковатому носу, похожему на выбритый клюв.
Руки Элис под стойкой заработали еще быстрее.
Шеб расхохотался, да так, что аж согнулся пополам и тут же закашлялся, отхаркивая липкие комки мокроты. Человек в черном одобрительно рыкнул и постучал его по спине. Шеб ухмыльнулся, сверкнув золотым зубом.
Кое‑кто убежал. Остальные сгрудились вокруг Норта. Все его лицо, складки дряблой и сморщенной кожи на шее и верх груди теперь блестели от влаги – такой драгоценной в этом засушливом крае. А потом дождь слюны вдруг прекратился. Как по команде. Слышалось только дыхание, тяжелое, хриплое.
Человек в черном внезапно подался вперед и, согнувшись, перелетел через труп, описав в воздухе плавную дугу. Это было красиво, как всплеск воды. Он приземлился на руки, рывком вскочил на ноги, ухмыльнулся и прыгнул обратно. Кто‑то из зрителей, забывшись, захлопал в ладоши, но тут же попятился, выпучив глаза, помутневшие от ужаса. Зажав рукой рот, он рванулся к дверям.
Норт шевельнулся, когда человек в черном перелетел через него в третий раз.
По рядам зрителей пробежал глухой ропот. Вернее, один‑единственный вздох – и все снова затихло. Человек в черном запрокинул голову и завыл. Его грудь ходила ходуном от учащенного, неглубокого дыхания: он словно накачивался воздухом. Все быстрее и быстрее становились его прыжки – он буквально переливался над телом Норта, как вода из стакана в стакан. В глухой тишине слышался только рвущийся скрежет его дыхания и гул набирающей силу бури.
И вот Норт сделал глубокий вдох. Его руки затряслись и принялись колотить по столу. Шеб с визгом ринулся за порог. Следом за ним выбежала одна из женщин.
Человек в черном перелетел через Норта еще раз. Два раза, три раза. Тело на столе сотрясала дрожь. Сейчас Норт был похож на большую куклу, которая вроде как оживает – хотя, конечно, она не живая, просто у нее внутри скрыт какой‑то чудовищный механизм. Смешанный запах гниения, разложения и экскрементов вздымался удушающими волнами. Глаза Норта открылись.
Элис почувствовала, как ноги сами уносят ее назад. Отступая, она уткнулась спиной в зеркало. Оно задрожало, и ее вдруг охватила слепая паника. Она опрометью бросилась вон.
– Вот твое чудо, – отдуваясь, крикнул ей вслед человек в черном. – Дарю. Теперь можешь спать спокойно. Даже такое не необратимо. Хотя все это… так… черт подери… смешно! – И он опять рассмеялся. Хохот все отдалялся и отдалялся, пока она неслась вверх по лестнице и остановилась только тогда, когда захлопнула дверь и заперла ее за собой.
Привалившись к стене за закрытой дверью, она опустилась на корточки и, раскачиваясь взад‑вперед, зашлась в истерическом смехе, который сменился пронзительным воем и утонул в завываниях ветра. Ей было слышно, как внизу мертвый – оживший – Норт стучит кулаками по столу, словно кто‑то вслепую колотит по крышке гроба. Она подумала: а что, интересно, он видел, пока лежал мертвый? Запомнил он что‑нибудь или нет? Расскажет он или нет? Может быть, там, внизу, обнаружатся тайны загробного мира? И что самое страшное – ей было действительно интересно.