Джеймс Р. Меллоу
Зачарованный круг, или Гертруда Стайн и компания
Главы из книги
Салон Гертруды Стайн и ее брата Лео
Гость, явившийся в студию на улицу Флерюс, дом 27, в начале двадцатого столетия, мог решить, что попал в совершенно новый тип учреждения — министерство пропаганды современного искусства. Если бы он постучал в массивную двустворчатую дверь, закрытую на единственный во всем VI округе Парижа цилиндрический замок, ему навстречу вышла бы хозяйка полная, яркая женщина тридцати с лишним лет, с невозмутимым выражением лица, с пытливыми карими глазами. Можно было сразу почувствовать ее исключительное самообладание. Если визитер не принадлежал к устоявшемуся кругу ее друзей и знакомых, она бесцеремонно спрашивала: “De la part de qui venez-vous?” Она говорила глубоким контральто, и в ее французском слышался призвук изысканного американского акцента.
Поскольку на вечера пускали всех, вопрос был чистой формальностью. Однако, случалось, гости смущенно бормотали в ответ: “Да вы же сами, мадам”. Ибо Гертруда Стайн, хозяйка этих субботних вечеров, где оживленная беседа сочеталась с возможностью увидеть самые дерзкие современные полотна, нередко, встречая интересных людей, приглашала их к себе домой и моментально забывала об этом.
Цилиндрический американский замок врезали не для надежности. Хотя белые стены комнаты были увешаны картинами до самого потолка — захватывающие дух холсты и акварели Сезанна, смелые фовистские пейзажи Матисса, мрачные, задумчивые ню и акробаты “голубого” и “розового” периодов Пикассо, — эти картины еще не стоили тех баснословных денег, которые за них будут предлагать впоследствии. Цилиндрический замок был уступкой глубоко укоренившемуся в Гертруде Стайн американскому пониманию удобства. Она находила французские ключи слишком громоздкими и обременительными. Маленький ключ от ее цилиндрического замка можно было положить в сумочку во время привычной послеполуденной прогулки. Или в карман, когда она выходила из павильона — двухэтажного здания, где она жила с братом Лео, — чтобы открыть двери студии для прибывающих субботних гостей.
Именно картины в первую очередь привлекали людей в дом Стайнов. В предвоенное десятилетие мало где в Париже можно было увидеть подобную выставку самых смелых новинок. Показывая современное искусство непрекращающемуся потоку гостей со всего мира — любознательным немецким студентам, случайным шведам и венграм, богатым американским туристам, — Стайны, по сути дела, создали первый музей современного искусства. За несколько лет жизни во французской столице они собрали удивительную коллекцию того, что традиционный парижский бомонд считал дерзким, революционным, а часто и откровенно издевательским. Среди французов стало признаком хорошего тона посетить Стайнов хотя бы однажды, чтобы своими глазами увидеть невероятный хлам, который эти легковерные американцы развесили по стенам.
Стайны и сами считались достопримечательностью. Открытые, гостеприимные, оба любили и умели поговорить. Лео Стайн рассуждал о любом предмете, от живописного стиля Пикассо до новейших способов похудания, расцвечивая свою речь удивительными сведениями и неожиданными выводами. Гертруда, уже начинавшая серьезно относиться к своим литературным занятиям, с радостью уступала брату разговоры об эстетике. Тем не менее она признавалась, что вне атмосферы спора ей становилось душно. Среди разношерстных гостей, всегда в центре горячей перепалки, Лео выглядел странно. Он был выше и тоньше Гертруды и, со своим острым профилем, рыжеватой бородкой и редеющими волосами, слегка походил на раввина. Нередко он совершал внезапные и странные действия: посреди разговора мог сесть, положить ноги на книжную полку, так что они оказывались на несколько дюймов выше головы, и заявить, что это необходимо для его прихотливого пищеварения.
Внешность Гертруды внушала благоговейный страх. Субботними вечерами ее большое тело, как правило, было скрыто под свободным длинным платьем. Она выглядела монументально; большая, мощная голова, обширное тело казались высеченными в камне. Даже те, кто недолюбливал Гертруду, бывали поражены ее статью. Она усаживалась на старинный стул с высокой спинкой, подогнув под себя ноги на манер Будды, — словно таинственная неумолимая сила притворилась неподвижным объектом.
Стайнов часто видели на улицах Парижа или в картинных галереях. Они ходили в простых одеждах из практичного коричневого вельвета, в удобных сандалиях необычного фасона. Нередко их можно было встретить в крошечной антикварной лавке, где мадемуазель Берта Вайль выставляла картины молодых непризнанных художников, или на улице Лафитт, в маленькой галерее, принадлежавшей бывшему клоуну Клови Саго. Еще чаще их можно было увидеть в другом заведении на той же улице: они пробирались среди сваленных в кучу холстов по галерее хитрого, изворотливого Амбруаза Воллара. Воллар, по слухам, держал лучшие вещи под замком в потайной каморке и ждал, пока цены на них повысятся. Среди его сокровищ была чрезвычайно богатая коллекция полотен Сезанна: он успел скупить их до смерти художника. Если кто-то случайно находил интересную картину и просил назвать цену, он напускал на себя изумленный вид и, не моргнув глазом, отвечал, что продал эту картину уже месяц назад, просто не мог отыскать, — и тут же уносил ее с глаз подальше.
Но к Стайнам Воллар испытывал симпатию и потому продавал им картины регулярно. Стайны меньше были склонны торговаться, чем его более богатые клиенты. К тому же они быстро платили. Воллар однажды признался Лео, что богатые платили, только если вспоминали об этом; обычно же их мысли были направлены на иные дела. Завсегдатаи парижских кафе считали Стайнов богатыми американскими чудаками. Лео даже называли американским меценатом. Но для Воллара мнение улицы ничего не значило. Он не жалел усилий на то, чтобы в точности выяснить финансовое положение своих клиентов. Он разузнал, что Стайны жили на скромный, но надежный доход от собственности в Сан-Франциско, то есть были далеко не так состоятельны, как миллионеры Х. О. Хейвмейерс и Чарльз Лёзер, тоже покупавшие Сезанна. Но Воллару все-таки нравилось иметь дело с Лео и его сестрой. Они были единственными клиентами, говорил он, которые покупали картины “не оттого, что были богаты, а несмотря на то, что не были”. <...>
Тот, кто впервые встречал Гертруду Стайн, обычно обращал внимание на ее скульптурную голову, широкий, гладкий лоб, крупный, прямой нос, глубокие, искренние, порой лукавые глаза, полный, всегда сжатый рот. Некоторые говорили, что у нее голова римского императора, только высеченная из американского гранита. Других восхищала легкость и нежность ее голоса, заразительный смех. Этот смех один из ее друзей сравнил с бифштексом — так он был сочен и основателен. Иные говорили, что этот смех похож на огонь, дремлющий в железной печке студии. Внезапная вспышка вдохновения могла раздуть гудящее пламя и полыхнуть жаром.
У нее была страсть знакомиться с людьми. Как она однажды написала: “Дайте мне новые новые лица”. При этом Гертруде редко удавалось поддерживать с кем бы то ни было ровные отношения. За редким исключением, ее дружеские связи походили на ее же коллекцию диковинок: изящные и странные вещицы, вызвавшие когда-то ее интерес, сувениры, привезенные из поездок, или дары, возложенные на алтарь ее славы. Они редко бывали бесценными; они не должны были демонстрировать изысканный вкус; их можно было заменить. У нее не хватало терпения защищать их, следить за тем, чтобы им ничто не грозило. Они должны были выдерживать поток людей, проходивший через ее салон. Заботиться о них, сдувать пылинки — это она оставляла другим. Нередко из-за беспечности или неловкости самые хрупкие разбивались, и их выбрасывали. Она бывала огорчена, раздражена, но обычно обнаруживала, что радость новой дружбы может успокоить ее досаду от утраты прежней.
На большинство вещей — на новую картину, на новое лицо — она реагировала бурно. Встречая кого-нибудь впервые, она вперяла в него взгляд и, не обращая внимания на смущение собеседника, засыпала его вопросами: Откуда он? Сколько ему лет? Чем занимается? Кто его родители? Много позже, к ужасу друзей, она усовершенствовала технику, спрашивая просто: “Каких вы кровей?” Для тех, кто помнил, что “наука” о расовом происхождении привела к газовым печам Освенцима, эффект был леденящим. Наблюдение над человеческой натурой забавляло и поглощало ее. Будучи хозяйкой светского салона на протяжении большей части своей жизни, она могла видеть разнообразные и интересные драмы — связи, браки, размолвки, разводы, примирения — и наблюдала их не раз. Ей, как писателю, повезло, что человеческая комедия разыгрывалась прямо у нее в гостиной.
Важную роль в творческой судьбе Стайн сыграла ее незаурядная интуиция. Она прекрасно понимала, как строится карьера в современном мире. Из любопытства или расположения, руководствуясь неизменным чутьем, Гертруда неутомимо пестовала молодежь на протяжении нескольких поколений. В начале века она поддерживала авангардных парижских художников; в двадцатые она занялась молодыми писателями, журналистами, критиками и издателями маленьких журналов, которые, как она любила говорить, “пали за освобождение стиха”; в тридцатые годы, во время нашумевшего американского турне, она взрастила новый урожай поклонников среди студентов университетов и колледжей; в сороковые переключилась на американских солдат второй мировой войны — так она обеспечивала себе постоянную аудиторию. Это была превосходная стратегия.
Пока она была жива, над ней смеялись, ее пародировали, ее редко печатали — да и то в основном за ее же счет. Тем не менее она завоевала себе место в американской литературе — не во главе когорты (хотя считала, что ее настоящее место именно там), но, по крайней мере, в первых рядах своего поколения.