Дуглас Коупленд
Generation Икс
Текст предоставлен правообладателем https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=181789
«Generation Икс»: АСТ, АСТ Москва; Москва; 2009
ISBN 978‑5‑17‑021267‑5, 978‑5‑9713‑5635‑6
Аннотация
«Мы живем незаметной жизнью на периферии; мы стали маргиналами – и существует масса вещей, в которых мы решили не участвовать. Мы хотели тишины – и обрели эту тишину. Мы приехали сюда, покрытые ранами и болячками, с кишками, закрученными в узлы, и уже думали, что когда‑нибудь нам удастся опорожнить кишечник. Наши организмы, пропитанные запахом копировальных машин, детского крема и гербовой бумаги, взбунтовались из‑за бесконечного стресса, рожденного бессмысленной работой, которую мы выполняли неохотно и за которую нас никто не благодарил. Нами владели силы, вынуждавшие нас глотать успокоительное и считать, что поход в магазин – это уже творчество, а взятых видеофильмов достаточно для счастья. Но теперь, когда мы поселились здесь, в пустыне, все стало много, много лучше».
Дуглас Коупленд
Generation Икс
Прическа у нее – точь‑в‑точь продавщица парфюмерного отдела магазина Вулворт штата Индиана в пятидесятых. Знаешь, такая миленькая, но глуповатая, которая вскоре выйдет замуж и выберется из этого болота. А платье у нее – как у стюардессы Аэрофлота начала шестидесятых – такого унылого синего цвета, который был в обиходе у русских до того, как им всем захотелось иметь «Сони» или шапку‑члена‑Политбюро от Гай Лярош. А какой макияж! Семидесятые, ни дать, ни взять – Мари Квонт; и такие маленькие ПВХ‑сережки‑клипсы с цветочками‑аппликациями, напоминающие наклейки, которыми голливудские геи украшали свои ванны году в 1956‑м. Ей удалось передать это уныние – она была там самой клевой. Никто рядом не стоял.
|
|
Трейси, 27 лет
Это мои дети. Взрослые они или нет, я не могу выгнать их из дома. Это было бы жестоко. И кроме того – они отлично готовят.
Хелен, 52 года
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
СОЛНЦЕ – ТВОЙ ВРАГ
В конце семидесятых, когда мне было пятнадцать, я снял все до последнего гроша со своего счета, чтобы на «Боинге‑747» перелететь через весь континент в Брендон, что в провинции Манитоба, далеко в канадские прерии – и увидеть полное затмение солнца. Похоже, я выглядел тогда странно: худой, как карандаш, почти альбинос. Устроившись в мотель «Приют», я провел ночь в одиночестве: мирно смотрел телевизор, не обращая внимания на помехи в эфире, и пил воду из высоких, граненых стаканов с мелкими насечками‑царапинами, обернутых в бумажные салфеточки, казалось, что когда их мыли, то всякий раз терли наждачной бумагой. Но вскоре ночь прошла, наступило утро затмения, я пренебрег туристическими автобусами и добрался на общественном транспорте до окраины города. Там, порядком отмахав по грязной обочине, я вступил на фермерское поле – зеленые, похожие на кукурузу, неведомые мне зерновые доходили до груди и шуршали, царапая кожу, пока я продирался сквозь них. На этом поле среди высоких сочных стеблей в назначенный час, минуту, секунду наступления темноты под слабое жужжание насекомых я лег на землю и, затаив дыхание, испытал чувство, от которого так никогда и не сумел отделаться, – ощущение таинственности, неизбежности и красоты происходящего – чувство, знакомое многим молодым людям всех времен, когда они, запрокинув голову, смотрели ввысь и видели, что небеса гаснут.
|
|
* * *
Полтора десятка лет спустя мною владеют те же противоречивые чувства. Я сижу на крыльце арендованного мною домика в Палм‑Спрингс, что в штате Калифорния, ласкаю двух своих собак и в ожидании рассвета вдыхаю ночной пряный дурман львиного зева и ощутимый запах хлорки со двора, где находится бассейн.
Я смотрю на восток, на плато Сан‑Андреас, лежащее посреди долины, словно кусок пережаренного мяса. Вскоре над плато взорвется и нагрянет в мой день солнце, как шеренга танцовщиц на лас‑вегасскую сцену. Собаки тоже смотрят. Они знают, что произойдет нечто важное. Эти собаки, скажу я вам, весьма смышленые, но иногда меня беспокоят. К примеру, я сдираю с их морд бледно‑желтую, вроде прессованного творога, массу (скорее даже похожую на сырную корочку пиццы из микроволновой печи), и у меня возникает ужасное подозрение, что эти собаки – хотя их умильные агатовые дворняжечьи глаза пытаются убедить меня в обратном – опять рылись в мусорных контейнерах за центром косметической хирургии и их морды измазаны жиром яппи. Как им удается забираться в используемые штатом Калифорния недоступные для койотов красные пластиковые пакеты для отходов плоти – выше моего понимания. Наверное, медики или бессовестны, или ленивы. Или и то, и другое.
Таков этот мир.
Уж поверьте.
Слышно, как внутри моего бунгало хлопнула дверца буфета. Мой друг Дег, вероятно, несет другому моему другу, Клэр, что‑нибудь пожевать, что‑нибудь с крахмалом или сахаром. А скорее всего, насколько я их знаю, капельку джина с тоником. Такие уж у них привычки.
|
|
Дег из Торонто, Канада (двойное гражданство). Клэр из Лос‑Анджелеса, Калифорния. Я же, если на то пошло, из Портленда, Орегон, но кто откуда – в наши дни не имеет значения («Поскольку везде одни и те же магазины в одних и тех же торговых центрах», – как говорит мой младший брат Тейлор). Мы все трое принадлежим к «авиа‑босякам», многочисленному интернациональному братству, в которое я вступил, как упоминал ранее, пятнадцати лет, когда полетел в Манитобу.
Как бы там ни было, поскольку и у Дега, и у Клэр вечер не задался, им надо было вторгнуться в мое пространство, дабы получать коктейли и прохладу. Они нуждались в этом. Каждый по своим причинам.
АВИАБОСЯКИ:
группа людей, жертвующая карьерой и стабильностью жизни ради беспрестанных путешествий. Представители этого интернационального братства склонны к бесплодным, чрезвычайно дорогим телефонным разговорам с людьми по имени Серж или Ильяна; на вечеринках любят обсуждать, какой из рейсов может быть самым дешевым.
К примеру, только в два часа ночи у Дега закончилась смена в баре «У Ларри», где мы с ним работаем барменами. Когда мы шли домой, он, прервав меня на полуслове, вдруг устремился на другую сторону улицы и поцарапал камнем капот и ветровое стекло какого‑то «катласа‑сюприм». Это уже не первый совершенный им акт вандализма. Машина была цвета сливочного масла, с наклейкой на бампере: «Мы транжирим наследство наших детей», эта надпись, должно быть, и спровоцировала Дега, раздраженного после восьмичасового труда в своем постылом мак‑рабстве («низкий заработок, малый престиж, никаких перспектив»).
Хотел бы я понять, откуда у Дега эта склонность к разрушению; вообще‑то он парень очень деликатный – однажды не мылся неделю, когда в его ванной сплел паутину паук.
– Не знаю, Энди, – сказал он, хлопнув моей дверью (собаки следом). Дег, в белой рубашке, со сбившимся на бок галстуком, мокрыми от пота подмышками, двухдневной щетиной, в серых слаксах (не брюках – слаксах), был похож на падшего мормона. Мормона, сбежавшего с обложки рекламной брошюры, где он был изображен со своей счастливой половиной. Как лось во время гона, он немедленно ткнулся в овощное отделение моего холодильника и вытащил оттуда увядшие листья салата, скрывавшие запотевшую бутылку дешевой водки, – то ли мне больше хочется наказать какую‑нибудь старую клячу за то, что разбазарила мой мир, то ли я выхожу из себя из‑за того, что мир слишком разросся – мы уже не можем его описать, потому и остались с этими клочками впечатлений, озарениями и обрывками мыслей на бамперах. – Он отхлебывает из бутылки. – В любом случае я чувствую себя оскорбленным.
МАК‑РАБСТВО:
низкооплачиваемая, малопрестижная, не имеющая перспектив работа в сфере обслуживания. Однако считается неплохой среди тех, кто никогда ничем не занимался.
Вероятно, было часа три утра. Дег по‑прежнему был готов крушить все и вся; глядя на огонь в камине, мы оба сидели на кушетках в моей гостиной, когда стремительно (без стука) ворвалась Клэр, ее норково‑темная‑под‑бобрик‑стрижка топорщилась. Несмотря на невысокий рост, Клэр выглядела вполне импозантно – элегантность, приобретенная на работе за прилавком «Шанель в местном магазине «Ай. Магнин».
– Свидание – хуже некуда, – объявила она. Мы с Дегом обменялись многозначительными взглядами. Схватив на кухне стакан с каким‑то таинственным напитком, она плюхнулась на маленькую софу, не боясь грозящего ее черному шерстяному платью бедствия – собачьей шерсти.
– Послушай, Клэр. Если тебе так тяжело говорить о свидании, может, возьмешь куклы и представишь его нам в лицах.
– Смешно, Дег. Очень смешно. Господи. Еще один спекулянт акциями и еще одина новинка – ужин из проросших семян люцерны и воды «Эвиан». И, естественно, он озабочен экологической обстановкой. Весь вечер говорил о переезде в Монтану и о том, какие химикалии положит в бензобак, чтобы его не разъедало. Я так больше не могу. Мне скоро тридцать. А я себя чувствую персонажем цветного комикса.
Она оглядела мою функционально (и уж никак не претенциозно) обставленную комнату, живость которой придавали третьесортные дешевые коврики, сделанные индейцами навахо. Мышцы ее лица расслабились. «В какой‑то момент я поняла, что мы дошли до полного идиотизма.
На 111‑м хайвее в Кафедрал‑Сити есть магазинчик, где продаются чучела цыплят. Мы проезжали мимо, и я была близка к обмороку – так мне хотелось цыпленка, они были такими славными, но Дэн (так его зовут) говорит: «Да ладно, Клэр, зачем тебе нужен этот цыпленок», на что я сказала: «Дело не в этом, Дэн. Дело в том, что мне этого хочется». После чего он прочел мне фантастически скучную лекцию на тему: я хочу это чучело лишь потому, что оно так заманчиво выглядит на витрине, но как только я его получу, то сразу же начну думать, как от него избавиться. В общем‑то, верно. Тогда я попыталась объяснить ему, что чучела цыплят – это и есть жизнь и наши новые взаимоотношения, но объяснения как‑то завяли – аналогия получилась слишком запутанной – и наступило то ужасное молчание «обидно‑за‑род‑человеческий», которое нападает на педантов, считающих, что они говорят с недоумками. Мне хотелось его придушить.
– Цыплята? – поинтересовался Дег.
– Да. Цыплята.
– Ну‑ну.
– Да.
– Кудах‑тах‑тах.
Дело приняло дурацкий и мрачноватый оборот, и спустя несколько часов я удалился на крыльцо, где сейчас и отдираю гипотетический жир яппи с морд моих собак и наблюдаю, как розовеет Долина Коачелла, долина, в которой лежит Палм‑Спрингс. Вдали на холме виден дом, принадлежащий мистеру Бобу Хоупу, эстрадному артисту; этот дом седлообразной формы растекся, подобно часам Дали, по скалам. Я спокоен, потому что друзья мои рядом.
– Такую погоду обожают полипы, – объявляет Дег, выходя и садясь рядом со мной, сметая шалфейную пыль с расшатанного деревянного крыльца. – В такие дни они бешено размножаются.
– Это тошнотворно, – говорит Клэр, садясь с другой стороны и укрывая меня одеялом (я в одном белье).
– Совсем не тошнотворно. Это же надо видеть, как выглядят иногда тротуары возле патио‑ресторанов в Ранчо‑Мираж около полудня. Люди смахивают полипов как перхоть, а ступать по ним – все равно что идти по слою воздушных рисовых палочек.
НЕДОДОЗИРОВКА ИСТОРИИ:
время, когда, похоже, ничего не происходит. Распространенные симптомы: болезненное пристрастие к чтению газет и журналов, к теленовостям.
Я говорю: «Тс‑с», и мы впятером (не забудьте собак) смотрим на восток. Я дрожу и плотнее закутываюсь в одеяло, неожиданно почувствовав, что продрог, и думаю, что в наши дни, похоже, все – хуже некуда: свидания, работа, вечеринки, погода… Может, дело в том, что мы больше не верим в исключительность этой жизни? А может, нам обещали рай на этой планете, а действительность не выдерживает сравнения.
А может, нас надули? Знаете, Дег с Клэр много улыбаются, как и большинство моих знакомых. Но часто мне кажется, что в их улыбках есть нечто механическое или даже злобное; похоже, в том, как они выпячивают губы, нет фальши – это лишь самозащита. Это небольшое открытие поражает меня. Открытие состоит в том, что и Дег, и Клэр в повседневной жизни улыбаются подобно людям, которых при всем честном народе обчистили на нью‑йоркском тротуаре карточные шулера – беззлобно, но все же обчистили, и они – жертвы социальных условностей – не решаются выказать свой гнев, но и не хотят выглядеть недотепами. Мысль мимолетная.
ПЕРЕДОЗИРОВКА ИСТОРИИ:
время, когда кажется, что происходит слишком многое. Распространенные симптомы: пристрастие к чтению газет и журналов, к теленовостям.
Первый луч солнца показывается над лавандовой горой Джошуа; но мы трое слишком уж непростые люди, каждый – на свой лад; мы не можем оставить этот момент без комментариев. Дег должен приветствовать зарю вопросом к нам, утренним кличем:
– О чем вы думаете при виде солнца? Быстро. Пока не задумаетесь и не убьете первую реакцию. Будьте откровенны. Пусть жестоки. Клэр – ты первая.
Клэр мгновенно схватывает, что от нее требуется:
– Хорошо, Дег. Я вижу крестьянина в России, едущего на тракторе по пшеничному полю, но солнечный свет таит опасность – и крестьянин выцветает, как черно‑белая фотография в старом журнале «Лайф». И еще один странный феномен: вместо лучей солнце начало испускать запах старых журналов «Лайф», и запах убивает хлеб. С каждым нашим словом пшеница редеет. Пав на руль, тракторист плачет. Его пшеница погибает, отравленная историей.
– Хорошо, Клэр. Навороченно. Энди, ты как?
– Дай подумать секундочку.
– Хорошо, я вместо тебя. Когда я думаю о солнце, я представляю австралийку‑серфингистку лет восемнадцати где‑нибудь на Бонди‑Бич, обнаружившую на своей коже первые кератозные повреждения. Внутри у нее все вопиет, и она уже обдумывает, как стащить «валиум» у матери. Теперь ты скажи мне, Энди, о чем ты думаешь при виде солнца.
Я отказываюсь участвовать в этих ужасах. Я не хочу использовать в своих видениях людей.
– Я думаю об одном месте в Антарктике под названием «Озеро Вандана», где не было дождя больше двух миллионов лет.
– Красиво. И все?
– Да, все.
Возникает пауза. А я не говорю им вот о чем: то же самое солнце заставляет меня думать о царственных мандаринах, глупых бабочках и ленивых карпах. И о каплях жаркой гранатовой крови, которая сочится сквозь потрескавшуюся кожуру плодов, гниющих на ветке в саду у соседей, – каплях, свисающих, словно рубины в старой кожаной оправе и свидетельствующих об интенсивности распирающего их изнутри плодородия.
Кажется, это выпендривание тяготит Клэр. Она нарушает молчание, говоря, что жить, все время думая о том, как выглядишь со стороны, – вредно. «О жизни нужно рассказывать, и рассказывать искренне: тогда пережитое уходит, и можно жить дальше».
Я соглашаюсь. Дег тоже. Мы знаем, что именно поэтому оставили свои прежние жизни и приехали в пустыню – чтобы рассказывать истории и делать жизнь достойной рассказов.
У НАШИХ РОДИТЕЛЕЙ БЫЛО ВСЕ
«Раздеваются догола». «Разговаривают сами с собой». «Любуются красивыми видами». «Мастурбируют».
На следующий день (на самом деле не прошло и двенадцати часов) мы впятером громыхаем по Индиан‑авеню, направляясь на послеполуденный пикник в горы. Мы в старом сифилитичном «саабе» Дега, симпатичной допотопной красной жестянке того типа, что катались по стенам зданий в диснеевских мультфильмах и в которых винтами служили палочки от мороженого, жевательная резинка и скотч. В машине мы играем в игру – с ходу отвечаем на команду Клэр: «назовите все действия, совершаемые людьми в пустыне, когда они одни». «Голыми снимаются на «поляроид». «Собирают всякий хлам и мусор». «Палят в этот хлам и разносят его на кусочки».
– Эй, – ревет Дег. – Да ведь это вроде похоже на жизнь, а?
Машина катится дальше.
– Иногда, – говорит Клэр, пока мы проезжаем мимо «Ай. Магнин», где она работает, – когда на службе я смотрю на нескончаемые волны седых волос, кулдыкающих над драгоценностями и парфюмерией, у меня возникает странное ощущение. Мне кажется, я смотрю на огромный обеденный стол, окруженный сотнями жадных детей, таких избалованных и нетерпеливых, что они не могут дождаться, когда еда будет готова. Им надо хватать со стола живых цыплят и пожирать их прямо так.
Ладно‑ладно. Это жестокое, однобокое суждение о том, что же такое в действительности Палм‑Спрингс – городок, где пожилые люди пытаются купить себе вторую молодость да еще и подняться на несколько ступенек по социальной лестнице. Как говорится, мы тратим молодость на приобретение богатства, а богатство – на покупку молодости. Этот Палм‑спрингс – не такое уж плохое место и, бесспорно, красивое – как‑никак, я живу здесь.
Только в этом городке что‑то меня беспокоит.
* * *
В Палм‑Спрингс нет никакой погоды – как на телевидении. Нет здесь и среднего класса, и в этом смысле здесь настоящее средневековье. Дег говорит, что каждый раз, когда на планете используют клочок бумаги, добавляют в стиральную машину ароматизаторы или смотрят по телевизору повтор юмористического шоу, кому‑то из живущих в Коачелла перепадает грошик. Дег, вероятно, прав.
Клэр замечает, что здешние богатеи нанимают работников, чтобы те обрезали с их кактусов колючки. «Я заметила также, что они скорее выкинут домашние растения, чем будут ухаживать за ними. Господи! Вообразите, каковы же у таких людей дети».
Тем не менее мы трое выбрали это место, поскольку Палм‑Спрингс, без сомнения, – тихое убежище от той стадной жизни, которую ведет большинство представителей среднего класса. И уж точно мы не живем в одном из респектабельных районов города. Ни в коем разе.
Здесь есть райончики, где, если заметишь что‑то блеснувшее на подстриженной ежиком траве, можешь быть уверен: это серебряный доллар. Ну а там, где живем мы, у наших маленьких бунгало с общим двориком и бассейном в форме почки, блеск в траве означает лишь разбитую бутылку из‑под виски или пакет от мочеприемника, избежавшие затянутых в резиновые перчатки рук мусорщика.
* * *
Машина выезжает на длинный отрезок шоссе, ведущего к хайвею, и Клэр обнимает одну из собак, втиснувшую морду между передними сиденьями. Эта морда вежливо, но настойчиво просит внимания. Клэр говорит, глядя в обсидиановые собачьи глаза: «Ты, ты – милое создание. Тебе не надо беспокоиться, где купить снегомобиль, раздобыть кокаин или приобрести третий дом в Орландо, Флорида. Правильно. Тебе это и не нужно. А хочешь ты всего лишь, чтобы тебя приласкали, слегка потрепав по голове».
ПОСЕЩЕНИЕ ИСТОРИЧЕСКИХ ТРУЩОБ:
посещение мест (забегаловок; дымящих промышленных городов, захудалых деревень), где время остановилось много лет назад. Вернувшись из таких мест в «настоящее», человек испытывает облегчение.
Между тем на собачьей морде читалось то веселое выражение готовности услужить, какое бывает у коридорных в чужих странах, которые не понимают ни единого сказанного вами слова, но все равно хотят получить чаевые.
– Правильно. Зачем тебе заботиться о стольких вещах. И знаешь, почему? (На звуки обращенного к ней голоса собака навостряет уши, делая вид, что все понимает. Дег настаивает на том, что все собаки втайне говорят по‑английски и разделяют вероисповедание унитарианской церкви, но Клэр не соглашается, утверждая, что, когда она была во Франции, убедилась, что все живущие там собаки говорят по‑французски.) Потому что все эти предметы просто взбунтовались бы и съездили тебе по роже. Они просто напомнили бы тебе, что твоя жизнь уходит лишь на коллекционирование предметов. И больше ни на что.
БРАЗИЛИФИКАЦИЯ:
растущая пропасть между богатыми и бедными и, соответственно, исчезновение среднего класса.
ПУТЕШЕСТВИЯ ВО ВРЕМЕНИ С ОБРАТНЫМ БИЛЕТОМ:
вы мечтаете совершить путешествие во времени, но только получив предварительно гарантию возвращения.
* * *
Мы живем незаметной жизнью на периферии; мы стали маргиналами – и существует масса вещей, в которых мы решили не участвовать. Мы хотели тишины – и обрели эту тишину. Мы приехали сюда, покрытые ранами и болячками, с кишками, закрученными в узлы, и уже не думали, что когда‑нибудь нам удастся опорожнить кишечник. Наши организмы, пропитанные запахом копировальных машин, детского крема и гербовой бумаги, взбунтовались из‑за бесконечного стресса, рожденного бессмысленной работой, которую мы выполняли неохотно и за которую нас никто не благодарил. Нами владели силы, вынуждавшие нас глотать успокоительное и считать, что поход в магазин – это уже творчество, а взятых видеофильмов достаточно для счастья. Но теперь, когда мы поселились здесь, в пустыне, все стало много, много лучше.