КЛЯТВА В МОНАСТЫРЕ. Пролог

Андрей Левин

Желтый дракон Цзяо

 

 

Левин А. М. - Желтый дракон Цзяо / Худож. Г. Новожилов.— М.: Сов. Россия, 1980.— 288 с., ил.

АНОНС

 

Повесть журналиста-международника Андрея Левина рассказы­вает о борьбе сингапурской полиции против одного из крупнейших тай­ных обществ в Юго-Восточной Азии — «Триады».

Автор, долгое время работавший в странах Юго-Восточной Азии, анализирует истоки и причины организованной преступности тайных обществ в этом регионе, именуемых там китайской мафией и занимаю­щихся грабежом, торговлей наркотиками, валютой, золотом, «живым товаром».

В книге вскрывается бессилие официальных властей и полиции пе­ред гангстерским миром, за спиной которого стоят крупные монополии и Пекин, усиленно использующий тайные общества в своих великодер­жавных шовинистических целях.

ПРЕДИСЛОВИЕ

 

Роман «Желтый дракон Цзяо» я начал читать, не имея ни малейшего представления об авторе, но зато хорошо зная то, чему посвящена книга. В свое время в Японии мне немало рассказывали о «триадах», да и исторической литературы читал я о них достаточно. Мне не доводилось бывать в Сингапуре, Таиланде, Гонконге. Но я был в Японии и Индии, а у этих краев много общего.

И меня поразили точность и достоверность описываемого, поразил присущий роману восточный колорит. Но дело не только в этом. Облик и поведение героев, их поступки, их мысли — все это показалось мне глубоко интересным.

Повесть или роман о зарубежной жизни — столь близкий мне жанр — требует глубокого, всестороннего знания истории страны, ее обычаев. Здесь не обойдешься без деталей, без мелочей, почерпнутых из личных наблюдений, но только, упаси бог, не поверхностных. Иначе вместо художественного произведения получится нечто бутафорское. И это даже в том случае, если автор отнюдь не бездарность.

Андрей Левин, безусловно, одаренный литератор. Доказательство тому — первое его художественное произведение. Написать сразу хороший роман, минуя повесть и рассказ, дано не каждому.

Признаться, я полагал, что Левин — умудренный жизнью, много повидавший и переживший, много узнавший, пожилой человек. Оказалось, что прав я во всем, кроме последнего. На Всесоюзном семинаре молодых литераторов, который недавно проводил наш совет по приключенческой и научно-фантастической литературе при правлении Союза писателей СССР, ко мне подошел молодой парень и представился: «Левин Андрей».

Андрей Левин окончил институт восточных языков и иными из них владеет в совершенстве. Объездил Юго-Восточную Азию, бывал и в Сингапуре, и в Таиланде, и в Гонконге, а во Вьетнаме живет вот уже несколько лет — работает корреспондентом «Комсомольской правды».

Левин был в этой стране и в самые тяжелые для нее времена: войну он познал не по сводкам, не по газетным статьям, а встречался с ней лицом к лицу, не раз бывал под бомбежками. За проявленное мужество награжден медалью «За боевые заслуги».

И сейчас Андрей Левин в далеком и вместе с тем близком нам Вьетнаме, на своем журналистском посту. Во Вьетнаме свободном, бодро шагающем по светлому пути социализма. И, быть может, мы прочтем вскоре новый роман Андрея Левина, посвященный на этот раз не желтым, уходящим в прошлое теням, а подлинно прекрасному единению трех сил: человека, земли и неба.

 

Александр КУЛЕШОВ, первый заместитель председателя Всесоюзного совета по научно-фантастической и приключенческой литературе Союза писателей СССР

 

КЛЯТВА В МОНАСТЫРЕ

 

Пролог

 

За невысокой каменной оградой Шаолинского монастыря прозву­чало несколько гулких ударов в колокол. Тягучий, вязкий звон на мгновение повис в воздухе. Потом он медленно поплыл че­рез монастырские стены, через ивовую рощу, которая начина­лась сразу же за ними, через террасы рисовых полей, гигант­скими ступенями сбегавших со склонов гор, и утонул в сочно­зеленом бархате растительности где-то у вершин...

Время вечерней трапезы и службы уже прошло. Поэтому монахи, направляясь группами из своих келий в молельню, вполголоса спрашивали друг у друга, что мог означать сей неожиданный призыв.

Через несколько минут двор опустел. Звонарь, ударив в ко­локол, пробил вторую стражу[1]. В этот момент из отдаленной кельи вышли еще четыре послушника. Один из монахов, огля­нувшись по сторонам, убедился, что за ними никто не наблю­дает, и кивнул остальным. Все четверо быстро пересекли двор и исчезли в воротах.

Покосившиеся ворота с надписью «Кумирня, где постигает­ся мудрость», обшарпанные, местами полуразвалившиеся сте­ны, заброшенный, поросший дикими травами сад, давно не крашенные постройки, неухоженное монастырское кладбище — все свидетельствовало о том, что святая обитель переживает далеко не лучшие времена.

 

Когда-то здесь устраивались ослепительно-роскошные при­емы для местной знати из соседнего городка и окрестных дере­вень, представления театра теней, праздники фонарей[2], шум­ные ярмарки. Но все это кануло в прошлое. В 1644 году Мин­ская династия рухнула под ударами маньчжурских орд. Мно­гие города были разрушены до основания, опустошены целые районы. Несметное количество отрубленных голов служило жутким украшением дороги завоевателей. Чужеземцы глуми­лись даже над мертвыми. Они разрывали могилы тех, кто при жизни не покорился им, обезглавливали и сжигали их тела. Мужчин, чтобы унизить побежденных, под страхом смертной казни заставляли, по маньчжурскому обычаю, носить косу и брить часть головы. В деревнях новые власти установили же­сткий закон круговой поруки — баоцзя. Доносы, преследова­ния, пытки, казни стали таким же обычным атрибутом сель­ской жизни, как поклонение культу предков.

Особенно настороженно маньчжуры относились к монасты­рям, считая их очагами смут и беспорядков. Храмы, которые на протяжении веков были не только религиозными, но и куль­турными центрами Китая, хирели.

Пришел в запустение и Шаолинский монастырь. Не было здесь больше торжественных обедов с неповторимыми, разно­сившимися далеко вокруг ароматами китайской кухни. Пере­стали наезжать поэты, читавшие свои стихи перед толпой восторженных почитателей. В монастырских стенах не звучали уже мелодичные трели любимой в народе бамбуковой дудочки юэ, не стало слышно нежных и мягких звуков лютни, мерных раскатистых ударов в каменный гонг. Окрестности не наполня­лись более веселым гомоном многолюдных ярмарок. И даже бедные странники не могли найти здесь приюта, как это бы­вало раньше. Маньчжуры строжайше запрещали всякие сбори­ща, они хватали каждого, кто казался им подозрительным.

Китай медленно увядал под игом маньчжурской династии Цин[3].

Но, завоевав китайский императорский трон, маньчжуры не могли праздновать победу. Господство Чужестранцев с пер­вых же дней вызвало возмущение в стране. Маньчжурская конница, продвигаясь к реке Хуанхэ, встретила упорное со­противление войск, возглавляемых народным героем Ши Кэфа.

Три принца свергнутой Минской династии начали борьбу на юго-востоке и юго-западе. Эту борьбу продолжили повстанче­ские отряды Ли Динго. Вспыхнуло восстание «трех вассалов-князей» на юге. Они сохраняли еще значительную самостоя­тельность, и маньчжуры решили покончить с опасным для своей власти положением. Был отдан приказ о ликвидации войск князей, но те отказались подчиниться.

Среди крестьян, в монастырях начали появляться тайные организации — «Общество старших братьев», «Белая лилия», «Общество Неба и Земли»... Они пользовались большим ува­жением в народе, потому что провозгласили лозунг: «Да воз­высится великая Минская династия и да падет Цинский дом!».

Сто восемь послушников Шаолинского монастыря вели добропорядочный образ жизни, довольствуясь молениями, скромными трапезами, и редко покидали кумирню. Но впечат­ление покорности и непричастности к мирским делам, которое создавало тихое, размеренное существование обитателей свя­тилища, было обманчивым. В монастырских стенах вынашива­лись планы борьбы против чужеземцев в южных районах. Мо­нахи создали тайное общество и в соответствии с древней ки­тайской концепцией трех основных сил в мире — неба, земли и человека — назвали его «Триадой».

 

В молельне было тесно и душно. Монахи сидели на полу плотно сомкнутыми рядами. Нескольким послушникам не хва­тило места, и они устроились на потрескавшихся каменных ступенях у входа.

На алтаре стояла небольшая бронзовая статуэтка Конфу­ция[4], курильница и две свечи. На стене висела икона бога богатства, войны и литературы Гуань Юя. Он восседал на тро­не в головном уборе императора, со сложенными на груди руками. От уголков губ божества свисали длинные, жидкие усы. Вокруг Гуань Юя стояла свита: чиновник, воин с але­бардой, двое юношей с одинаковыми лицами. Один из юно­шей держал в руках серебряный слиток, другой — меч и книгу. По обеим сторонам от иконы висели две красные дощечки с позолоченными иероглифами — ритуальная молитва «Три­ады» и антиманьчжурские стихи. На желтых хоругвях, укреп­ленных по углам, черными иероглифами был начертан лозунг: «Долой Цин, возвратим Мин!» Перед алтарем стояли куриль­ницы побольше с зажженными благовонными палочками. Па­лочки медленно тлели, наполняя помещение приторным запа­хом фимиама. Кругом горело много свечей. Красноватые, мер­цающие блики танцевали на бледных, землистых лицах мона­хов.

— Братья! — обратился к присутствующим настоятель мо­настыря, высохший старик с морщинистым лицом, реденькой бородкой и птичьей шеей.— Варвары Цин узурпировали наше отечество. Разве можно унять в груди чувство ненависти к чу­жеземцам? Они топчут наши посевы, оскорбляют наши кумир­ни, измываются над нашими сородичами. Долг каждого китай­ца — бороться против ненавистных маньчжуров. Но Небо и Земля не рождают одинаковых людей. Есть люди добрые и че­стные— они рождаются по предопределению доброй судьбы. Злодеи же — по велению злого рока. Дух чистоты и разума властвовал всегда в нашем храме. Но тонкая, как шелковин­ка, струйка зла и коварства просочилась под наши своды. Червь алчности выел душу одного из нас. Он предал братьев, с которыми делил рис и воду в течение многих лет.

Ропот возмущения пробежал по рядам сидящих. Старик поднял костлявую руку, и в молельне наступила тишина.

— До нынешнего дня ему удавалось скрывать свое гнусное предательство. Но если земля зыбка — она раскалывается. Кто поднялся на цыпочки — не может долго стоять. Кто об­манул — не сможет вечно скрывать свой обман. Сегодня я по­лучил известие от нашего брата, который проник в стан врага. Он сообщил, что сюда идут маньчжуры, чтобы не оставить в живых никого из нас. Он сообщил также имя предателя...

Настоятель умолк, медленно обводя послушников взглядом выцветших глаз. Он взял грех на душу — солгал. Не было ни­какого лазутчика. Но весть о том, что маньчжуры собираются этой ночью вырезать всех обитателей Шаолинского монастыря, к несчастью, была правдой. Ее принес внук старого Ли, крестьянина-рыбака из соседней деревни, что частенько наведы­вался сюда со своим товаром. Запыхавшийся от быстрого бега мальчонка одним духом выпалил, что сегодня днем у реки он наткнулся на солдат восьмизнаменных войск[5] и, спрятав­шись в кустарнике, подслушал их разговор. Они прикидывали, чем бы поживиться ночью в монастыре, когда «монахи-смутьяны отправятся на небо».

Сомневаться не приходилось: маньчжурам сообщили о за­говоре. Предателем мог оказаться только кто-то из своих: по­сторонние не были посвящены в тайну обитателей Шаолинского монастыря.

Внук рыбака — настоятель это прекрасно понимал — при­бежал слишком поздно. Маньчжуры наверняка уже двигаются к кумирне по единственной ведущей сюда дороге. Пытаться покинуть монастырь бесполезно: с трех сторон его окружают отвесные скалы. Оставалось только одно — отправить несколь­ких человек за помощью к «трем вассалам-князьям», а са­мим попробовать продержаться до их прихода.

Святой отец призвал к себе в келью четверых самых на­дежных послушников и приказал им отправляться в путь. Оставшихся он велел собрать, чтобы сообщить им о надвигаю­щейся беде и попытаться обнаружить изменника...

Настоятель говорил медленно, временами замолкая и пыт­ливо вглядываясь в лица сидящих.

— Братья! — повторил он, и в его голосе зазвучали торже­ственно-металлические нотки.— Мне известно имя того, кто продал свою душу ненавистным маньчжурам...

Напряжение усилилось. Монахи, подавшись вперед, впи­лись взглядами в лицо старика.

— Он среди вас, братья!—сорвавшимся голосом выкрик­нул святой отец, и слова его вспороли повисшую в помещении тишину.

Взгляд настоятеля случайно задержался на открытых две­рях молельни, и молодой послушник, сидевший на ступенях у входа среди тех, кому не хватило места внутри, вдруг вско­чил и опрометью бросился к приоткрытым воротам монасты­ря. Несколько человек из задних рядов рванулись за ним.

— Стойте!— поднял руку святой отец.— Он не уйдет далеко.

И действительно, через минуту три дюжих монаха втащили беглеца во двор со скрученными за спиной руками. Мудрый старик предусмотрительно оставил снаружи верных людей.

Сидевшие на полу монахи раздвинулись в стороны. Измен­ника провели через образовавшийся проход к алтарю и заста­вили опуститься на колени. Молельня возмущенно гудела. На­стоятель знаком приказал всем замолчать.

— Правильно говорят люди,— произнес он в наступившей тишине,— в теле предателя — душа труса.

Святой отец повернулся к стоящему на коленях послуш­нику.

— Не думал я, когда подобрал тебя восемнадцать лет на­зад на дороге — грудного, полумертвого, что принесу крысу в святую обитель,—сказал он с горечью.— Не думал, когда растил тебя, что взращиваю смерть свою. Ответь же нам, что заставило тебя переметнуться к маньчжурам? Много ль по­сулили тебе за наши головы? Говори же, А Цат!

Юноша стоял на коленях и смотрел перед; собой, уставив­шись в одну точку. Глаз из-под полуприкрытых век почти не было видно — только две маленькие щелочки. Губы плотно сжаты. Казалось, он не слышал слов настоятеля. В полной тишине прошла минута, другая.

Вдруг А Цат очнулся. Он обвел глазами присутствующий и лицо его исказила гримаса ненависти.

— Вы все умрете!—закричал он.— Все! Вам осталось жить на свете не больше часа! Маньчжуры перебьют вас! И мне наплевать на вас! Слышишь, старик?! Наплевать! Вы не убьете меня! Совершенномудрый не простит вам убийства!

Его выкрики перешли в истерические рыдания, из груди вырвались хрипы, в горле заклокотало. Потом А Цат затих. Снова глаза-щелочки. Плотно сжатые губы.

Несколько секунд никто не мог вымолвить слова — все буд­то оцепенели.

— Пусть заплатит за свою измену! — раздался, наконец, крик...

Молельня наполнилась гулом возмущенных голосов.

— Смерть предателю! Смерть!

— Отрубить голову!

— Четвертовать!

— Повесить!

Настоятель безуспешно пытался утихомирить разъяренных послушников. С большим трудом удалось ему восстановить тишину в молельне.

— Опомнитесь, братья! — негодующе воскликнул он, когда последние выкрики стихли.— Разве Совершенномудрый[6] учил нас жестокости? Вспомните: добрым я делаю добро и недоб­рым также делаю добро. Так воспитывается добродетель. Не будем же, братья, нарушать завет Совершенномудрого. Нет! А Цат недостоин смерти. Он останется жить. И это будет выс­шей карой за его измену. А сейчас помолимся Совершенно­мудрому и будем уповать на его милосердие. Он не оставит нас, и помощь, за которой я отослал четверых наших братьев, подоспеет вовремя. Да возвысится великая Минская династия и да падет Цинский дом!

Через два дня к стенам Шаолинского монастыря, прячась за деревьями, подошли четверо монахов, которых настоятель послал за подмогой. Они сумели незаметно проскочить мимо маньчжуров, двигавшихся к монастырю, но риск оказался на­прасным. Монахи вернулись ни с чем: «вассалы-князья» отка­зались прийти на помощь.

Послушники бесшумно проникли во двор через потайную дверь и в ужасе остановились. Страшная картина открылась им: земля была усеяна телами обитателей кумирни — обезглав­ленными, со вспоротыми животами, отрубленными конечностя­ми. Не менее жуткое зрелище ожидало их в молельне, где ле­жали изуродованные трупы настоятеля и еще нескольких мо­нахов. В помещении стоял невыносимый смрад.

Послушники быстро вышли оттуда и направились в глубь двора к келье, которую покинули два дня назад.

В этот момент от ограды до них донесся слабый стон. Монахи насторожились. Стон повторился. Все четверо броси­лись к стене. На земле, весь в крови, лежал один из их со­братьев, чудом оставшийся в живых.

Его перетащили в келью, отмыли от крови, перевязали. Часа через три раненый пришел в себя и в нескольких словах поведал о событиях той ужасной ночи. Никто не пытался выяснять подробности: увиденное говорило само за себя. Один из четверых монахов, по имени Юн Си,— он выглядел старше других и считался вторым после настоятеля человеком в мо­настыре — произнес:

— Братья! Из-за подлого предательства нам нанесен тя­желый удар. Нас было больше сотни, а осталось пятеро. Но голос Совершенномудрого говорит мне, что мы не долж­ны оставлять начатое дело. Небо призывает нас вдохнуть жизнь в умирающую «Триаду». Готовы ли вы к этому, братья?

— Да! — в один голос не громко, но твердо ответили мо­нахи.

— Готовы ли вы продолжить нашу священную борьбу про­тив ненавистных маньчжуров?

— Да!

— Готовы ли вы умереть за высшую справедливость?

— Да!

— Тогда слушайте меня, братья. Чистое и белое облако поднимается как доброе предзнаменование. Прежний дом дол­жен быть восстановлен на троне. Мы поклянемся, что уничто­жим Цинскую династию. Мы переправимся через великую реку Хуанхэ и восстановим империю Мин! Мы клянемся в этом в год Дракона[7]! И пусть священный Дракон охраняет всегда и везде наше Великое братство!

Юн Си глубоко вздохнул и продолжал:

— Слушайте меня, братья! У меня нет никаких способно­стей. Единственное, что я имею,— верность долгу. Я поддер­живаю Минскую династию и готов уничтожать изменников, не зная страха. Моя судьба зависит от Неба. Смотрите на мое честное сердце и слушайте мои слова. Солнце находится на Небе, сердце принадлежит человеку. Сердце должно быть яр­ким и горячим, как Солнце. Горе тому, кто забудет эти слова! Союз Неба, Земли и Человека возродился из крови наших по­гибших братьев. Мы были слишком доверчивы и милосерд­ны и поплатились за это. Отныне беспощадность — главный закон «Триады». Я призываю Желтого Дракона Цзяо — самого беспощадного из всех Драконов — стать нашим покровителем! Да возвысится великая Минская династия и да падет Цинский дом! Царь Небо, царица Земля и светлые духи наших предков, будьте свидетелями моих слов!

Юн Си вытащил из-за пояса кинжал и поднес его ко рту.

— Молчание — вот второй закон «Триады». Пусть братья отрежут мне язык, если я когда-нибудь нарушу закон молча­ния.

Он приоткрыл рот и острием кинжала резко провел по кон­чику языка. Губы монаха окрасились в алый цвет, по подбо­родку побежала тоненькая струйка крови. Юн Си был страшен в этот момент — бритоголовый, с раздувающимися ноздрями, с кровью на лице. Он поднял кинжал правой рукой и сделал резкое движение вниз. Лезвие, описав дугу, уперлось в серд­це Юн Си.

— Пусть мое сердце пронзит острый металл, если я когда-нибудь предам Великое братство.

Он протянул кинжал стоявшему рядом монаху.

— Клянись, брат.

Но прежде чем тот приступил к ритуалу, из молельни до них донесся глухой удар словно что-то тяжелое упало на каменный пол. Послушники замерли. Юн Си взглядом прика­зал одному из монахов узнать, в чем дело. Тот молча высколь­знул из кельи и растворился в темноте. Появился он так же бесшумно, как и исчез.

— А Цат,— шепотом произнес послушник.

— Что он там делает?

— Что-то ищет у алтаря.

Юн Си презрительно усмехнулся.

— Он ищет богатства братьев, которых предал. Значит, маньчжуры ушли. У нас действительно есть кое-что. Но А Цат ничего не найдет: место, где спрятаны сокровища, было изве­стно только святому отцу и мне. А золото еще сослужит нам хорошую службу.

Глаза Юн Си сверкнули недобрым пламенем.

— Совершенномудрый отдает предателя нам в руки. Тем лучше!

Монахи схватились за кинжалы.

— Подождите,— остановил их Юн Си.— А Цат достоин не­медленной смерти. Но если мы вонзим в него свои кинжалы — чем мы будем отличаться от обыкновенных убийц? Совершен­номудрый учил: кто не соблюдает ритуала — безнравственный человек. Благодаря ритуалу Небо и Земля приходят в согла­сие, Солнце и Луна ярко светят, а Четыре Времени Года следу­ют одно за другим. Ритуал должен соблюдаться во всем: в ис­полнении воли Неба, в почитании Предков, в уважении к Правителю-наставнику, в вознаграждении и наказании. Слушайте, что нужно делать...

Когда Юн Си кончил говорить, послушники тихо направи­лись к молельне.

 

А Цат продолжал свои бесплодные поиски. Он медленно ощупывал пол у алтаря в надежде, что одна из каменных плит покачнется и перед ним откроется тайник.

Расправившись с обитателями Шаолинского монастыря, маньчжуры целые сутки ждали отряд, который должны были привести на помощь своим собратьям четверо послушников. К вечеру следующего дня они ушли, а А Цату велели дождать­ся «смутьянов» и выведать, в каком районе скрываются «вас­салы-князья» со своими людьми. А Цат долго бродил вокруг монастыря, не решаясь войти внутрь: ему казалось, что там его поджидает призрак зарубленного настоятеля. Но ему очень хо­телось найти золото, о существовании которого он узнал из случайно подслушанного разговора между святым отцом и Юн Си. А Цат дождался наступления вечера и, пересилив страх, отправился в молельню.

— А Цат!— послышался знакомый голос. — Брат!

Услышав слово «брат», испугавшийся было А Цат успоко­ился. Конечно же, четверо монахов ничего не могли знать о событиях той ночи. Жаль только, что он не успел отыскать сокровища. Ну ничего, он выведает у Юн Си, где они спрята­ны. А когда к ним добавится вознаграждение, обещанное мань­чжурами, он станет богатым человеком, очень богатым.

— Я здесь, Юн Си,—шепотом ответил А Цат и вышел из молельни.

— Здравствуй, брат!—приветствовал его Юн Си.

— Здравствуйте, братья,— ответил А Цат и грустным го­лосом добавил:— Ужасно видеть, что сделали проклятые маньчжуры со святым отцом и остальными нашими братьями.

Юн Си стиснул зубы и отвернулся.

— Да,— медленно согласился он,— нет предела нашей скорби. Но мы рады видеть живым хотя бы тебя. Ты расска­жешь нам о последних часах наших дорогих братьев.

— Увы, брат! Я не был с ними в те страшные минуты и не могу простить себе этого. Лучше бы я умер вместе со всеми.

«Тебе недолго осталось ждать»,— без жалости подумал Юн Си.

— После вашего ухода,— продолжал А Цат,— святой отец послал меня в деревню выведать, много ли маньчжур соби­рается напасть на монастырь и когда они намерены высту­пить. Но я не застал их в деревне. Они ушли другой дорогой. Когда я вернулся, все было кончено.

— Разве в монастырь ведет еще какая-нибудь дорога?— спросил Юн Си, внимательно глядя на А Цата.

— Нет, нет,— поспешно возразил А Цат,— они покинули деревню с северной стороны и лесом подошли к тому месту, где дорога начинает подниматься в горы.

— Не впадай в уныние, брат,— Юн Си положил руку на плечо изменника.— «Триада» не умерла. Мы возродили ее и продолжим борьбу. Готов ли ты идти с нами? Не устрашила ли тебя смерть наших дорогих братьев?

— Я готов,— ответил А Цат,— мы отомстим за них!

— Тогда не будем терять драгоценное время. Пойдем в мою келью. Примем клятву верности и покинем это ужасное место. Поруганные тела наших братьев взывают к отмщению!

Монахи возвратились в келью Юн Си. Как было условлено заранее, своего раненого товарища они перенесли в соседнее помещение, чтобы А Цат пока не видел его. Сначала ритуал клятвы совершили спутники Юн Си.

— Теперь твоя очередь, брат,— Юн Си повернулся к А Цату.

Тот кивнул головой. Было видно, что он сильно волнуется. Дрожь, которая начала охватывать А Цата при первых же словах клятвы монахов, била его все больше.

Двое послушников вышли из кельи.

Юн Си поднес кинжал к губам А Цата. Заплетающимся языком тот произнес нужные слова. Затем лезвие уперлось ему в грудь.

— Пусть сердце мое пронзит...— начал А Цат и осекся.

Глаза его расширились. В келью внесли Лу Чжэна, кото­рого А Цат видел лежащим у стены и считал мертвым.

— Да! Пусть твое подлое сердце пронзит острый металл!— вскричал Юн Си и вонзил кинжал в грудь предателя.

А Цат конвульсивно дернул руками, прижав их к сердцу, сделал несколько нетвердых шагов по направлению к двери. Юн Си и остальные монахи молча наблюдали за ним. А Цат покачнулся и рухнул на пол.

— Святой отец был слишком добр,— глухо произнес Юн Си, с ненавистью глядя на бездыханное тело.— Он чтил заветы Совершенномудрого. Но ведь Совершенномудрый не знал, что среди людей будут жить ублюдки с душою крысы.

Он немного помолчал и обратился к присутствующим:

— Братья! Я призываю вас принять клятву крови в знак верности друг другу и нашему священному союзу Неба, Земли и Человека.

Юн Си кинжалом сделал надрез на левой стороне груди, под сердцем. Под капающую из раны кровь он подставил фар­форовую пиалу, затем протянул ее собратьям. Те последовали его примеру. Когда капли крови последнего из монахов упали в сосуд, Юн Си взял его и отпил маленький глоток. Остальные сделали то же самое.

Ритуал был окончен.

— Отныне мы должны хранить в великой тайне все, что связано с нашим священным братством,— произнес Юн Си.— Я запрещаю без надобности произносить слово «Триада». Прежде чем это слово сорвется с наших уст, они должны быть омыты ароматным чаем. Пусть каждый выберет себе новое имя.

— Брат,— тихо сказал Лу Чжэн,— ты достоин заменить святого отца. Мы вверяем тебе наши судьбы и бразды прав­ления нашим Великим братством.

Юн Си с достоинством поклонился.

— Спасибо, брат.

— Мы просили Желтого Дракона Цзяо быть покровителем «Триады»,— продолжал Лу Чжэн,— так пусть же глава наше­го священного союза отныне именуется Желтым Драконом. Пусть он олицетворяет собой беспощадность «Триады» по от­ношению к ненавистным маньчжурам.

Он повернулся к остальным послушникам.

— Согласны ли вы со мной, братья?

Те молча наклонили головы.

— Спасибо вам, братья,— повторил Юн Си и снова покло­нился.— Лу Чжэн, в нашей святой обители ты оберегал алтарь и хранил наши священные реликвии. Так пусть же отныне ты будешь Хранителем Алтаря. Ты будешь вершить ритуалы на­шего священного союза.

— Яо Лян,— повернулся Юн Си к монаху, который молча стоял в углу и обмахивался бумажным веером,— всем известно твое умение красиво говорить и в то же время скрывать свои мысли. Ты всегда держишь веер так, что за ним не видно вы­ражения твоего лица. Ты умеешь объяснять заветы Совершен­номудрого и толковать изречения наших предков. Так будь же хранителем чистых помыслов нашего священного союза, обере­гай наше Великое братство от безнравственности, заблужде­ний и смуты. И пусть твое имя отныне будет — Белый Бумаж­ный Веер.

Яо Лян поклонился.

— Ты, Ван Цзэфу,— продолжал Юн Си, обращаясь к рос­лому послушнику, который был на голову выше своих собрать­ев,— будешь карающим мечом «Триады». Возьми в руки меч и жезл, и пусть трепещет перед тобой каждый, кто изменит нашему священному союзу Неба, Земли и Человека. Красный Жезл — так мы будем называть тебя, брат.

Ты можешь быть спокоен, Желтый Дракон,— с покло­ном ответил Ван Цзэфу,— каждого отступника неминуемо по­стигнет участь А Цата.

И, наконец, ты, Дэн Юань,— Юн Си положил руку на плечо самому молодому из монахов.— Никто не может срав­ниться с тобой в быстроте. Никто не может проскользнуть так же ловко и бесшумно под носом у врагов, как ты. Ты должен быть нитью, связывающей нас. Ты сделаешь себе сандалии из соломы, чтобы маньчжуры не могли слышать твоих шагов. И имя твое будет — Соломенная СаНдалия.

Приказывай, Желтый Дракон,— с жаром воскликнул мо­лодой послушник,— я готов к борьбе. Да возвысится великая Минская династия и да падет Цинский дом!

Долой Цин, возвратим Мин!— хором произнесли осталь­ные.

А теперь — прочь отсюда!—сказал Юн Си.— Святая обитель осквернена нечистой кровью изменника!

Монахи вышли во двор. Могучий Ван Цзэфу нес на пле­чах раненого Лу Чжэна. Они дошли до молельни, и Юн Си вдруг остановился.

— Брат Белый Бумажный Веер,— сказал он,— нельзя до­пустить, чтобы священные реликвии «Триады» остались на по­ругание маньчжурам. Иди в молельню и возьми курильницу, меч, жезл, зеркало, отличающее правду от лжи, и желтый зон­тик[8].

Яо Лян молча направился к дверям молельни.

И возьми сутану святого отца,— тихо крикнул ему вдо­гонку Юн Си,— священная кровь нашего наставника должна вечно напоминать нам о мести.

Он знаком приказал остальным монахам двигаться дальше, а сам, словно кошка, в несколько прыжков достиг монастыр­ского кладбища.

Вскоре послушники собрались у потайной двери. Юн Си держал в руках небольшой деревянный ларец с драгоценно­стями. Все пятеро выбрались в ивовую рощицу за монастыр­ской стеной и направились в горы.

 

БЛАКАНГ-МАТИ

К вечеру восточный муссон разогнал тучи и шумный тропический дождь, который буйствовал с утра, наконец прекратился. Не­бо стало чистым. Лишь в западной его части, у самого горизон­та, оставались еще сероватые облака. Они напоминали пери­ну, будто специально приготовленную для заходящего солн­ца. Влажные джунгли заискрились в солнечных лучах, но ненадолго: поднимающийся от земли пар быстро затуманил хрустальные капли, которые покрыли после дождя сочно-зеленую тропическую растительность.

У свежевырытой траншеи полукругом сидели на корточках человек пятнадцать рабочих — китайцы, индусы, малайцы — и ели. Ели они молча, с безучастным видом, не поднимая голов, не обращая внимания друг на друга, и громко, смачно чавкали. Китайцы ели рис из маленьких фарфоровых пиал с выцветшим, а точнее, вылизанным золотистым ободком у краев. Приставив пиалы к зубам, они ловко забрасывали палочками темно-ко­ричневый от соевой подливы рис в рот. Малайцы тоже ели рис, но ложками, и закусывали его рыбой. Два индуса сидели чуть в стороне. Они медленно жевали свернутые в трубочки малень­кие блинчики из тонкого, почти прозрачного теста — муртабу, каждый раз обмакивая их в густой, острый и бурый соус кари, налитый прямо на пальмовый лист, который один из индусов держал в руке.

Молодой землекоп, поевший быстрее всех, явно пришел в хорошее расположение духа. Он шумно икнул, с удовольст­вием потянулся и стал оглядываться по сторонам, выбирая, над кем бы из окружающих подшутить. Наконец взгляд его остановился на худом пожилом рабочем в закатанных до ко­лен рваных штанах и линялой клетчатой рубашке. На губах у парня заиграла ехидная усмешка. Он повернулся к своему соседу и громко, чтобы все слышали, спросил:

— Дядюшка Цзан, а правду люди говорят, что здесь, на острове, живет дракон Цзяо?

Дядюшка Цзан — старый китаец с выбритой до блеска го­ловой и бельмом на глазу неторопливо поставил на мокрую землю свою пиалу, положил на нее палочки. Так же неторопли­во он утер рукой рот, поковырял пальцем в зубах и наконец изрек:

— Кто ж его знает? Может и так.

Несколько человек повернулись в их сторону, прислуши­ваясь.

— Слышишь, Пенг?— молодой землекоп окликнул мужчи­ну в клетчатой рубашке, который, видимо, не расслышал его вопроса и продолжал сосредоточенно есть.— Дядюшка Цзан говорит, что здесь живет дракон Цзяо.

Тот, кого назвали Пенгом, поднял на говорившего испуган­ный взгляд.

— О, аллах! Неужто и вправду... Я слышал — рассказывали, да думал: может, врут...

— Точно, точно,— с авторитетным видом подтвердил па­рень.

— О, аллах!— повторил чуть слышно Пенг.

Он не мог не верить дядюшке Цзану. Дядюшка Цзан много пожил на свете, много знает и уж наверняка не станет врать. Да и Чжу подтверждает. А Чжу— парень грамотный: говорят, даже писать умеет. Известие о том, что где-то неподалеку оби­тает ужасное чудовище, в одно мгновение лишило Пенга аппе­тита. Он отставил в сторону пиалу с недоеденным рисом и на­половину обглоданной рыбой. Нет, не нужно было подписы­вать контракт со строительной компанией и ехать на этот адский остров. Пенгу всегда внушало страх его зловещее наз­вание. И как он мог забыть, что именно здесь живет дракон Цзяо? Ведь он слышит об этом не впервые. Суеверный, бояз­ливый малаец окончательно расстроился.

 

Находящийся недалеко от Сингапура остров назывался дей­ствительно странно—Блаканг-Мати[9]. После окончания второй мировой войны и капитуляции Японии здесь жили лишь десят­ка три рыбаков. Их маленькие бамбуковые хижины, покрытые пальмовыми листьями, мостились у самой стены старого, за­брошенного форта, построенного еще англичанами. Но вскоре рыбаки перебрались жить в другое место, потому что, по слу­хам, в неглубоком, но обширном болоте Блаканг-Мати якобы и вправду существовал «сад смерти».

Про него ходили различные небылицы, которые со временем обросли жуткими подробностями. Говорили о разгуливающих по острову мертвецах, об их оргиях в полуразвалившейся крепости, о драконе Цзяо, убивающем людей, и тому подобной чепухе. Особенно страшно звучали россказни о мифическом драконе. Говорили, что это никакая не выдумка, что дракон на самом деле живет на Блаканг-Мати, и даже в деталях опи­сывали его внешний вид. Сообщая подробности, рассказчики обычно клялись в полной достоверности сказанного и ссыла­лись на очевидцев, которых, впрочем, никто никогда не ви­дел.

Досужей болтовне верили и не верили, тем более когда речь заходила о драконе Цзяо: редкая книжка китайских ле­генд обходилась без упоминания о нем. И все-таки желающих отправиться на остров долгое время не находилось. Рыбачьи джонки и сампаны старались обходить стороной пустынный, окруженный ореолом таинственности клочок земли. Даже предприимчивые сингапурские бизнесмены не спешили осваи­вать это сомнительной репутации место, хотя все окрестные острова были уже прибраны к рукам.

Но алчность взяла верх над предрассудками. Несколько предпринимателей вознамерились превратить Блаканг-Мати в туристский рай с канатной дорогой, сказочной лагуной для плавания и фешенебельным гольф-клубом для избранных со вступительным взносом в восемь тысяч долларов. Соседство дракона их не пугало. Наоборот, в этих сказках усматрива­лось что-то пикантное: любителям острых ощущений наверняка понравится остров, о котором шла такая жуткая слава.

Земляные работы начались с рытья траншеи для водопро­вода, который собирались тянуть на остров из Сингапура. Пер­вые два дня копали медленно из-за нескончаемых камней. На третий день земля стала помягче — траншея должна была про­ходить по краю болота. Однако камни, к неудовольствию зем­лекопов, все равно продолжали попадаться...

 

— Дядюшка Цзан,— Чжу никак не мог угомониться, иско­са поглядывая в сторону Пенга,— а какой он — дракон Цзяо?

Чжу слышал эти истории много раз и не верил ни одному их слову. Но сейчас появилась такая прекрасная возможность попугать этого жадюгу и труса Пенга, что Чжу был согласен еще раз послушать, как старый Цзан на своем ужасном и ма­лопонятном наречии — говорили, что его родители приехали из Гуандуна[10],— будет шамкать всякую ерунду про драконов.

— Цзяо?— переспросил старик, с присвистом и причмоки­ванием извлекая из разрушенных зубов рисовые зерна.— Цзяо — он желтый. Совсем