Ричард Мэтсон.
Я - легенда (Последний)
Генри Каттнеру посвящается с глубокой благодарностью за помощь и поддержку в работе над этой книгойЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ЯНВАРЬ 1976
В пасмурную погоду Роберт Нэвилль никогда не мог угадать приближениятемноты, и случалось, что _они_ появлялись на улицах прежде, чем онуспевал скрыться. Задайся он такой целью, он, конечно, вычислил бы примерное время _их_появления. Но он привык отмечать приближение темноты по солнцу и не хотелотказываться от этой старой привычки даже в пасмурные дни, когда от неебыло мало проку. В такие дни он старался держаться поближе к дому. Он не торопясь закурил и, отправив сигарету в уголок рта, как обычно,обошел вокруг дома. Надо было проверить все окна: не ослабли ликакие-нибудь доски. Часто после налетов доски бывали расщеплены и частичнооторваны. Тогда их приходилось заменять. Он ненавидел это занятие. На этот раз только одна, не странно ли, - подумал он. Он вышел на двор, проверил теплицу и накопитель воды. Иногда бывалиповреждены крепления бака, иногда погнуты или отломаны дождеуловители._Они_ швыряли камни через изгородь, и, хотя изгородь была высокой, камнидолетали до теплицы и, несмотря на натянутую над ней сетку, достигалицели. Приходилось ставить новые стекла. На этот раз и теплица и накопитель были в порядке. Он пошел в дом за молотком и гвоздями. У самой двери, как войти,висело, треснутое зеркало, которое он повесил всего с месяц тому назад. Онвзглянул на свое кусочно-осколочное отражение. Еще несколько дней - и этипосеребренные стекляшки начнут выпадать. И пусть падают, - подумал он. Этопроклятое зеркало - последнее, которое он тут повесил. Все равно зря.Лучше повесить чеснок - и то больше проку. Он прошел через темную гостиную в небольшой холл и зашел в спальню.Когда-то эта комната была неплохо обставлена, но это было давно. Теперьздесь все было функционально, без излишеств. Поскольку кровать иписьменный стол занимали немного места, полкомнаты он отвел подмастерскую. Вдоль почти что всей стены был поставлен массивный деревянный верстак,на котором базировались дисковая пила, рубанок, наждачный круг и тиски. Настеллаже над ним были развешаны инструменты. Он взял с полки молоток,несколько гвоздей из коробки, вышел и накрепко приколотил отошедшую доску.Оставшиеся гвозди швырнул возле двери. Стоя на лужайке перед домом, он некоторое время осматривал пустую в обестороны улицу. Высокого роста, тридцати шести лет от роду,англо-германских кровей. Черты его лица нельзя было бы назвать приметными,если бы не резко очерченный волевой рот и яркая глубина голубых глаз. Онвнимательно осмотрел пепелища прилегающих домов - которые спалил, чтобыпредохраниться от нападения сверху: чтобы нельзя было прыгнуть с крыши накрышу. Эта рекогносцировка заняла несколько минут. Он медленно, глубоковздохнул и направился к дому. Он швырнул молоток на кресло, снова закурили налил себе традиционный дневной стопарик. В кухню идти не хотелось. Но, немного посидев, он пересилил себя: надобыло разгрести кучу отходов, скопившуюся в раковине за последние пятьдней. Да, он знал, что надо бы еще и сжечь использованные бумажныетарелки, другой хлам, протереть пыль, отмыть раковины и ванну, и туалет,сменить простыни и наволочку. Но это всегда тяготило его. Потому что он был мужчиной, и жил один, и все это его мало тревожило. Близился полдень. Наполняя небольшую корзинку, Роберт Нэвилль собирал втеплице чеснок. Поначалу его воротило от чесночного запаха, да еще в таких количествах,и в животе постоянно творилась революция. Теперь этим запахом пропиталсявесь дом, вся одежда, а иногда казалось, что и плоть - тоже; он постепенносвыкся и перестал замечать его. Набрав достаточное количество головок, он вернулся в дом и вывалилчеснок на дно раковины. Щелкнул выключателем на стене, и лампочка, тусклопомигав, постепенно дошла до нормального свечения. Он раздраженночертыхнулся сквозь зубы. Опять генератор. Опять надо брать это чертоворуководство, идти и проверять разводку. А если поломки окажутся серьезнее,чем обычно, придется менять генератор. Он зло придвинул к раковине высокую табуретку, взял нож, с тяжелымвздохом сел и принялся за работу. Сначала он разделил головки на маленькие, похожие на розовые кожистыесерпики, зубки. Затем разрезал каждый из них пополам, обнажая мясистуюсочную плоть с крепким ростком в середине. Воздух густел от острогомускусного запаха, пока не стало трудно дышать. Он включил кондиционер, и- спасибо вентиляции - через несколько минут слегка полегчало. Закончив сэтим, он проделал в каждом полузубчике дырочку и нанизал их на проволоку;в результате получилось около двух дюжин низанок. Вначале он просто развешивал низанки над окнами, но они кидали камнииздали, так что вскоре пришлось закрыть окна фанерой: стекла здесь служилине долго. В конце концов и фанеру пришлось сменить: он заколотил окнаплотными рядами досок, отчего в доме стало мрачно и темно, как в склепе,но это было все же лучше, нежели ждать, когда в комнату, разбрызгиваяоконное стекло, влетит булыжник. А когда он смонтировал три кондиционера,получилось совсем недурно. В конце концов, мужчина, если надо, можетприспособиться к чему угодно. Закончив нанизывать чесночные зубки, он развесил низанки снаружи окон,на дощатой обшивке, заменив старые, которые уже в значительной степенивыдохлись. Эта процедура была обязательной дважды в неделю. Пока ничего лучшего онне нашел, и это была первая линия обороны. Зачем мне все это? - иногда думал он... Весь вечер он делал колышки. Он вытачивал их из толстой шпонки: резал дисковой пилой навосьмидюймовые отрезки и доводил на наждаке до остроты кинжала. Это была тяжелая, монотонная работа, воздух наполнялся запахом горячейдревесной пыли, которая забивалась в поры и проникала в легкие, вызываякашель. Еще ни разу не удавалось запастись впрок. Сколько бы колышков он ниизготовил - все они уходили практически мгновенно. Доставать шпонкустановилось все труднее. В конце концов ему пришлось самому выстрагиватьпрямоугольные бруски. Ну не смешно ли, - горько думал он. Все это угнетало его и постепенно привело к решению, что надо искатьдругой путь избавления. Но как искать, если нет времени приостановиться иподумать - они никогда не дадут такой возможности. Работая, он слушал музыку, доносившуюся из установленного в спальнединамика: Третья, Седьмая, Девятая симфонии Бетховена - и радовался, что вдетстве научился от матери ценить именно такую музыку: она помогала емузаполнять пугающую пустоту стремительно уходящего времени. С четырех часов он постоянно оглядывался на стенные часы, продолжаяработать молча, сжав губы, с сигаретой в уголке рта, цепко наблюдая затем, как наждак вгрызается в дерево, рождая легкую древесную пыль,причудливыми узорами медленно оседающую на пол. Четыре пятнадцать. Половина. Без четверти пять. Еще час - и все они будут здесь, как только стемнеет. Мерзкие ублюдки. Он стоял перед огромным холодильником и выбирал что-нибудь на ужин. Взгляд устало скользил по мясным упаковкам, мороженым овощам, булочками пирожкам, фруктам и брикетам мороженого. Он выбрал две бараньи котлетки, стручковую фасоль и маленькую коробочкуапельсинового шербета и, нагрузившись упаковками, локтем захлопнул дверцу. В комнате, когда-то принадлежавшей Кэтти, а теперь ублажавшей егожелудок, до самого потолка громоздился неровный штабель консервов: здесьон прихватил банку томатного сока и отправился в кухню. Фреска на стене гостиной изображала скалу, обрывающуюся в океан.Сине-зеленая вода под скалой пенилась, разбиваясь о черные камни. В высотебезоблачного голубого неба скользили белые чайки, и кривое деревцераспростерло над пропастью свои темные ветви. Нэвилль вывалил провиант на кухонный стол и взглянул на часы. Бездвадцати шесть. Теперь уже скоро. Он налил в кастрюльку немного воды и поставил на плиту. Отбил котлеткии шлепнул на сковородку. Тем временем закипела вода, бросил туда фасоль инакрыл крышкой, размышляя, что, вероятно, как раз от электроплитки-то искисает генератор. Отрезал пару ломтиков хлеба, налил стакан томатногосока и сел, наблюдая за секундной стрелкой, медленно бегущей поциферблату. - Эти-ублюдки скоро будут. Выпив томатный сок, он вышел на крыльцо, спустился на лужайку и дошелдо дороги. Небо постепенно темнело, и на землю спускалась ночная прохлада. Вот чтоплохо в пасмурной погоде: никак не угадать, когда они появятся. О, конечно, эта погода все же лучше пыльной бури, черт бы ее побрал.Поежившись, он пересек лужайку и скрылся в доме, запер за собой дверь,задвинул тяжелый засов, прошел на кухню, перевернул котлетки и снял с огняфасоль. Уже накладывая себе в тарелку, он остановился и взглянул на часы, чтобызаметить время: шесть двадцать пять. Кричал Бен Кортман. - Выходи, Нэвилль!.. Роберт Нэвилль со вздохом сел, придвинул стул и принялся за еду. Устроившись в гостиной, он попытался читать. Приготовив в своеммаленьком баре виски с содовой, он уселся с холодным стаканом в одной рукеи психологическим тестом в другой. Через открытую дверь холла комнатузаполняла музыка Шенберга. Громкость, однако, была недостаточной, их все равно было слышно. Там,снаружи, они переговаривались, расхаживали вокруг дома, о чем-то спорили,шумели, дрались. Время от времени в стену дома ударял камень или обломоккирпича, изредка лаяли собаки. И все они там, снаружи, хотели одного и того же. Роберт Нэвилль на мгновение закрыл глаза и стиснул зубы. Открыв глаза,он закурил новую сигарету и глубоко затянулся, ощущая, как дым заполняетего легкие. Пожалуй, надо выкроить время и сделать звукоизоляцию. Да, это было бынеплохо, если бы не одно "но": надо было слышать, что там происходит.Однако даже сейчас, после пяти месяцев, нервы все-таки не выдерживали. Давно уже он не смотрел на них. Вначале он специально прорубил вовходной двери глазок и наблюдал за ними. Но потом женщины снаружи заметилиэто и стали принимать такие мерзкие позы в надежде выманить его... Но всеих попытки были бесплодны. Глазеть на них не было никакого желания. Отложив книгу и тупо уставившись в пол, он пытался сконцентрироватьсяна музыке, доносившейся из громкоговорителя. Verklarte nacht. Еслизаткнуть уши затычками, их не будет слышно, но тогда не будет слышно имузыки, - нет, пусть они и не надеются загнать меня внутрь собственногопанциря, - подумал он и снова закрыл глаза. Что труднее всего переносить - так это женщин, - подумал он. - Этиженщины, выставляющие себя напоказ, словно похотливые куклы, в надежде,что он увидит их, позирующих в ночном свете, и выйдет... Дрожь пробежала по его телу. Каждую ночь одно и то же. Раскрытая книга.Музыка. Затем он начинал думать о звукоизоляции и, наконец, об этихженщинах. В глубине его тела разгорался пульсирующий пожар, губы сжались донемоты, до белизны. Это чувство давно было знакомо ему, и самое ужасное,что оно было непреодолимо. Оно нарастало и нарастало до тех пор, когда оннаконец вскакивал, не в состоянии больше усидеть на месте, и начиналмерить шагами комнату, сжав кулаки до боли в суставах. Когда его состояниеухудшалось, переходя известную ему границу, необходимо было что-то делать.Или зарядить кинопроектор, или заняться едой, или напиться как следует,или довести уровень звука в динамиках до болевого порога. Снова раскрыв книгу, он попытался читать, медленно и болезненнопроговаривая слова, но сознание его не включалось. Мышцы живота напряглисьи затвердели как стальные канаты, тело не подчинялось рассудку. Через мгновение книга снова оказалась у него на коленях, закрытой.Взгляд его застыл на книжных стеллажах, заполнявших угол комнаты. Всямудрость этих томов не могла теперь погасить огонь, разгоравшийся внутринего. Никакая мудрость веков не могла укротить немое безумие его плоти. Признать это - означало сдаться. Это было не в его правилах. Да, всешло своим чередом. Да, природа знает свои пути. Но они лишили его выхода.Они обрекли его на пожизненный целибат. Но жизнь продолжалась. Разум! Есть у тебя разум? - спрашивал он себя. - Так найди же выход! Увеличив еще немного громкость в динамиках, он вернулся и заставил себяпрочесть целую страницу не останавливаясь. Он читал о кровяных тельцах, ихдвижении через мембраны, о том, как лимфа переносит шлаки, как она течетпо лимфатическим сосудам, заканчивающимся лимфатическими узлами, олимфоцитах и фагоцитах. "...оттекает в вены: в венозный угол справа и слева, образованныйслиянием внутренней яремной и подключичной вен, или в одну из этих вен уместа соединения их друг с другом". Книга с шумом захлопнулась. Почему они не оставят его в покое? Неужели они так глупы, что думают,будто его хватит на них на всех? Они приходят каждую ночь в течение вотуже пяти месяцев. Почему бы им не оставить его в покое и не попытатьсчастья где-нибудь в другом месте? Приготовив себе в баре еще один стакан, он вернулся на место иприслушался к стуку камней, ударяющих по крыше и скатывающихся затем вкустарник у стен дома. Перекрывая эти звуки, снова раздался неизменныйвопль Бена Кортмана. - Выходи, Нэвилль! Когда-нибудь я доберусь до тебя, ублюдка, - подумал он, как следуетотхлебнув своего горького зелья. - Когда-нибудь я вгоню тебе кол в твоюпроклятую грудь. Я сделаю один специально для тебя, ублюдка, на футдлиннее и с зазубринами. Завтра. Завтра надо сделать звукоизоляцию. Руки его снова сжались вкулаки, костяшки побелели. Но как перестать думать об этих женщинах? Еслиб только не слышать их криков - может быть, тогда, удастся и не думать.Завтра. Завтра. Проигрыватель умолк. Нэвилль распихал пачку пластинок по картоннымконвертам и, стремясь заглушить шквал звуков, обрушившийся на него сулицы, поставил первую попавшуюся пластинку и крутанул громкость намаксимум. Из динамиков на него обрушился "Год Чумы" Роджера Лея. Струнные визжали и выли. Барабаны пульсировали, словно агонизирующиесердца. Флейты рождали невообразимые, иррациональные комбинации звуков, нескладывающихся в единую мелодию... В порыве ярости он сорвал пластинку с диска проигрывателя и однимударом об колено превратил ее в осколки. Давно уже он собирался сделатьэто. Тяжело ступая, он дошел до кухни, не зажигая света швырнул осколки вмусорное ведро, выпрямился и застыл в темноте, закрыв глаза, зажав рукамиуши, стиснув зубы. Оставьте меня в покое! Оставьте меня в покое! Оставьтеменя в покое! Конечно, ночью их не одолеть. Бесполезно даже пытаться: это их, _их_время. Это глупо - пытаться одолеть их ночью. Смотреть кино? Нет, у негоне было желания возиться с проектором. Надо заткнуть уши и идти спать.Впрочем, как и всегда. Каждую ночь его борьба заканчивалась этим.Торопливо, стараясь ни о чем не думать, он перешел в спальню, разделся,надел кальсоны и отправился в ванную. Эта привычка - спать только вкальсонах - сохранилась у него со времен войны в Панаме. Умываясь, он взглянул в зеркало. Широкая грудь, завитки темной шерсти усосков, дорожка шерсти, спускающаяся посреди живота, и татуировка в виденательного креста. Этот крест был вытатуирован в Панаме, после одной изночных пьянок. Боже, каким я тогда был дураком! - подумал он. - Хотя, кто знает, бытьможет, именно этот крест и спас меня. Тщательно вычистив зубы, он прочистил промежутки шелковинкой. Будучитеперь сам себе врачом, он бережно заботился о своих зубах. Кое-что можно послать к чертям, - думал он, - но только не здоровье. Нопочему же ты не прекратишь заливать себя алкоголем? Почему не остановишьэто бесово наважденье? - думал он. Пройдясь по дому и выключив свет, он несколько минут постоял передфреской, пытаясь поверить в то, что перед ним - настоящий океан. Нобезуспешно. Доносившиеся с улицы удары, стук и скрежет, вопли, крики изавывания, раздирающие ночную тьму, никак не вписывались в эту картину. Погасив свет в гостиной, он перешел в спальню. На кровати тонкой сыпью лежали древесные опилки - он, раздраженноворча, похлопал по покрывалу рукой, стряхивая их. Надо бы поставитьпереборку, отгородить спальный угол от мастерской, - подумал он. - Надо быто, да надо бы это, - устало размышлял он, - этих проклятых мелочейстолько, что до настоящего дела ему никогда не добраться. На часах было едва только начало одиннадцатого, когда, забив поглубже вуши затычки и погрузившись в безмолвие, он выключил свет и, наслаждаясьтишиной, забрался под простыню. Что ж, неплохо, - подумал он, - похоже, завтра будет ранний подъем. Лежа в кровати и мерно, глубоко дыша, он мечтал о сне. Но тишина непомогала. Они все равно стояли перед его глазами - люди с блеклыми лицами,непрестанно слоняющиеся вокруг дома и отыскивающие лазейку, чтобыдобраться до него. Он видел их, ходящих или, быть может, сидящих, как псына задних лапах, с горящим взглядом, обращенным к дому, алчно скрежещущихзубами... А женщины... Что, опять о них?.. Выругавшись, он перевернулся на живот, вжался лицом в горячую подушку изамер, тяжело дыша, стараясь расслабиться. Господи, дай мне дожить до утра, - в его сознании вновь и вновьрождались слова, приходившие каждую ночь, - Господи, ниспошли мне утро! Вскрикивая во сне, он мял и комкал простыню, хватая ее как безумный, ненаходя себе покоя... Ему снилась Вирджиния. Просыпался он всегда одинаково. Выпростав из-под простыни занемевшую руку, он достал со столикасигареты, закурил и лишь затем сел. Вынув из ушей затычки, прислушался.Встал, пересек гостиную и приоткрыл дверцу глазка. Снаружи, на лужайке, словно почетный караул, безмолвно застыли темныефигуры. Медленно, словно нехотя, они покидали свои посты и понемногу удалялись.Нэвилль слышал их недовольное бормотание. Вот и еще одна ночь прошла... Вернувшись в спальню, он включил свет иоделся. Натягивая рубашку, он еще раз услышал крик Бена Кортмана: - Выходи, Нэвилль! Вот и все. После этого они расходились. Истощенные, ослабленные,утратившие свой пыл. Если, конечно, они не набрасывались на кого-нибудь изсвоих, что бывало довольно часто. Средь них не наблюдалось никакогоединства, и исключительно их собственные побуждения были для них причиной. Одевшись, Нэвилль присел на край постели и, промычав себе под нос,составил список дел на день: Сайэрс: токар. Вода. Провер. генератор. Шпонка (?) Как обычно. Завтрак на скорую руку: стакан апельсинового сока, ломтик обжаренногохлебца, две чашки кофе, - с ними было покончено без промедлений. Он лишьмечтал научиться терпению есть медленно. Швырнув после завтрака бумажный стаканчик и тарелку в мусорную корзину,он почистил зубы. Есть хоть одна хорошая привычка, - отметил он про себя. Выйдя на улицу, он первым делом взглянул на небо. Оно было чистым,практически безоблачным. Сегодня можно прошвырнуться, - подумал он, - это хорошо. На крыльце у него под ногами звякнули осколки зеркала. Что же, эта хреновина рассыпалась, как и было обещано. Надо будетподмести. Одно тело неуклюже раскинулось поперек дорожки, второе наполовинузавалилось в кустарник. Оба трупа были женскими. Почти всегда это былиженщины. Отперев гараж, он выкатил свой "виллис": длинный открытый джипармейского образца со снятыми задними сиденьями. Бодрящая утренняя прохлада приятно освежала. Он распахнул ворота,вернулся, надел плотные тяжелые рукавицы и направился к женским телам надорожке. Непривлекательное зрелище при дневном свете, - подумал он и поволок ихчерез лужайку к машине, где был приготовлен брезент. Обе женщины былицвета вымоченной рыбы: все было выпито до капли. Открыв тыльную дверцу, он погрузил тела в "виллис" и прошелся полужайке, собирая в мешок кирпичи и камни. Погрузив мешок в машину, снялрукавицы, прошел в дом, тщательно вымыл руки и приготовил ленч: двасэндвича, несколько пирожков и термос с горячим кофе. Когда все было готово, он захватил в спальне мешок колышков и, какколчан забросив его за спину, пристегнул к кобуре, в которой у негонаходилась киянка. Запер за собой дверь и направился к машине. Искать Бена Кортмана сегодня не стоит: есть много других забот. Вдругвспомнилась вчерашняя мысль о звукоизоляции. Ладно, черт с ней, - подумалон, - завтра. Или когда погода испортится. Он сел за руль и сверился со своим планом. Там первым пунктом стояло:"Сайэрс: токар". После того, как скинет трупы, разумеется. Он завел мотор, вырулил задним ходом на Симаррон-стрит и взял курс наКомптон-бульвар. Там он свернул направо и направился на восток. Дома пообе стороны были безмолвны, и припаркованные у подъездов машины пусты ибезжизненны. Роберт Нэвилль бросил взгляд на счетчик горючего. Было еще полбака, но,видимо, имело смысл тормознуть на Вестерн-авеню и залить бензина подпробку: подзаправляться запасенным в гараже без особой на то надобностибыло бы неразумно. На пустующей станции он заглушил мотор, выкатил бочку бензина, подсосалчерез шланг и ждал до тех пор, пока светлая текучая жидкость не хлынулачерез горловину на бетонное покрытие. Масло, вода, жидкость в аккумуляторе, проводка - все было в порядке.Почти всегда это было так, поскольку машина была особым предметом еговнимания. Случись так, что она сломается далеко от дома, и он не сможетвернуться до наступления сумерек". Впрочем, о том, что тогда случится,можно было даже и не размышлять. Несомненно одно: это был бы конец. Улицы, пересекающие Комптон-бульвар, были пустынны. Роберт Нэвилльминовал Комптон, затем буровые вышки. Никого. Нэвилль знал, где их надо искать. Подъезжая туда, где горело пламя, - вечный огонь, с горькой усмешкойподумал он, - он натянул противогаз, надел рукавицы и сквозь запотевшиестеклышки вгляделся в плотную завесу дыма, клубами возносящегося надземлей. Здесь когда-то было огромное поле, целиком превращенное затем вугольный раскоп. Это было в июне 1975-го. Нэвилль остановил машину и выскочил, торопясь поскорее справиться сосвоей невеселой работой. Сноровистыми быстрыми рывками он выволок через тыльную дверцу машиныпервое тело и подтащил его к краю. Там он поставил тело на ноги и сильнотолкнул. Подскакивая на неровной наклонной плоскости карьера, тело покатилосьвниз, пока не остановилось на дне, поверх огромной кучи тлеющих останков.Тяжело хватая ртом воздух, Роберт Нэвилль поспешил обратно к "виллису".Несмотря на противогаз, он здесь всегда чувствовал, что задыхается. Подтащив к краю шахты второе тело, он спихнул и его, швырнул вследмешок с камнями и, добежав до машины, едва коснувшись сиденья, выжалполный газ. Отъехав примерно полмили, он сбросил рукавицы, швырнув их назад черезсиденье, стянул противогаз и отправил его следом и сделал глубокий вдох,наполняя легкие свежим воздухом. Достав из бардачка фляжку, он как следуетприложился к ней, медленно смакуя крепкое, обжигающее виски. Затем -сигарета. Закурил, крепко затянулся. Время от времени наступали периоды, когда ему приходилось ежедневноездить на шахту в течение нескольких недель, и всякий раз ему становилосьдурно. Где-то там, внизу, лежала и Кэтти. По дороге в Инглвуд он остановился разжиться водой в бутылях. В магазине было тихо и пустынно, в ноздри бил запах гниющей пищи.Торопливо толкая металлическую тележку по запыленным проходам, он шел, струдом вдыхая густой от смрада воздух, словно процеживая его через зубы. Бутыли с водой нашлись в подсобке, где за приоткрытой дверью виднелсялестничный пролет, уводящий вверх. Сгрузив все бутыли на тележку, онподнялся по лестнице. Там мог оказаться хозяин лавки, с него можно было иначать. Их оказалось двое. В гостиной на диване лежала женщина лет тридцати вкрасном домашнем халате. Грудь ее мерно вздымалась и опускалась, глазабыли закрыты, руки сцеплены на животе. Колышек - в одной руке, киянка - в другой вдруг стали чудовищнонеудобными, руки - словно чужими. Это всегда было тяжело, когда они былиживы, а особенно - женщины. Он вдруг почувствовал, что то бредовое состояние, желание, вновьоживает в глубине его тела, стремясь овладеть им. Его мускулы окаменели;он пытался заглушить, подавить растекавшееся по телу безумие. Оно не имелоправа на существование. Она не издала ни звука, лишь оборвавшееся дыхание захлебнулось тихимвнезапным хрипом на вдохе. Нэвилль перешел в спальню. Доносившийся из гостиной звук - словноструйка воды из-под крана - преследовал его, настойчиво проникая всознание. Но что я еще могу сделать? - вопрошал он, в который раз пытаясь убедитьсебя, что поступает единственно верным образом. Стоя в дверях спальни, он уставился на маленькую кроватку у окна, кадыкего задвигался, дыхание оборвалось, застряв в гортани, и, влекомыйнепослушными ногами, он подошел к кроватке и взглянул на нее. Но почему же они все так похожи на Кэтти? - подумал он, трясущимисяруками вытаскивая из колчана колышек. Подъезжая к Сайэрсу, он решил переключиться и, слегка сбавив скорость,размышлял о том, почему - деревянные колышки, и только они. Ничто не нарушало ход его мыслей - не считая мерного шума мотора,вокруг царила тишина. Нэвилль неодобрительно нахмурился. Казалосьсовершенно неправдоподобным, что этот вопрос пришел ему в голову лишь пятьмесяцев спустя. Но тогда логично было бы задать и следующий вопрос: как же емуудавалось попадать в сердце? Так писал доктор Буш. "Непременно следуетпоразить сердце". Однако Нэвилль абсолютно не знал анатомии. Морщина избороздила лоб Нэвилля, и под ложечкой засосало от осознаниятого, что он не понимает, что же и зачем он все-таки делает, ежедневнопреодолевая себя, подталкивая себя навстречу этому кошмару. Заниматьсяэтим столько времени - и ни разу не спросить себя. Встряхнув головой, он подумал: нет, все это не так-то простораскрутить; надо тщательно, кропотливо - скопить все вопросы, требующиеответа, а затем докопаться до истины. Все должно быть по науке. Всему свойрезон. О, это вы, узнаю вас, - подумал он, - тени старого Фрица. Так звали его отца. Нэвилль сопротивлялся, пытаясь одолетьунаследованную от отца склонность к четкой логике событий и повсеместноймеханистической ясности. Его отец так и умер, отрицая вампиров как факт допоследней своей минуты. В Сайэрсе он взял токарный станок, погрузил его в "виллис" и затемобыскал магазин. В цокольном этаже он отыскал пятерых, спрятавшихся в разных укромныхзакутках. Одного обнаружил в продуктовом холодильнике, заменяющемприлавок, и невольно рассмеялся, так забавно было выбрано это укрытие, такпрекрасен этот эмалированный гроб. Позднее, задумавшись, что же он нашел здесь смешного, он с огорчениемрассудил, что в искаженном мире искажается все - в том числе и юмор. В два часа он остановился и пообедал. Все отдавало чесноком. И сновазадумался о свойстве чеснока: что именно действовало на них? Должно быть,их гнал запах, но почему? И вообще, сведения о вампирах были весьма странными. О них былоизвестно, что они не выходят днем, боятся чеснока, погибают, пронзенныедеревянным колышком, боятся крестов и, по-видимому, зеркал. Впрочем, что касается последнего, то, согласно легенде, они неотражаются в зеркалах. Он же достоверно знал, что это ложь. Такая же ложь,как и то, что они превращаются в летучих мышей. Это суеверие легкоопровергалось наблюдениями и простой логикой. Так же нелепо было быверить, что они могут превращаться в волков. Без сомнения, существовалисобаки-вампиры: он наблюдал их по ночам и слышал их вой, но они так иоставались собаками. Роберт Нэвилль вдруг резко поджал губы. Забудь пока, - сказал он себе.- Момент еще не настал. Ты еще не готов. Придет время, и ты размотаешьэтот клубок, виток за витком, но не теперь. А пока - пока что проблем хватало. После обеда, переходя от дома к дому, он истратил оставшиеся колышки,заготовленные накануне. Всего сорок семь штук. "Сила вампира в том, что никто не верит в его существование". Спасибо Вам, доктор Ван Гельсинг, - подумал он, откладывая свойэкземпляр "Дракулы", и кисло уставился на книжные полки. Не выпуская изрук бокал с остатками виски, с сигаретой во рту, слушая музыку. ИгралВторой фортепьянный концерт Брамса. Это было правдой. Из всей мешанины предрассудков и опереточных клише,собранных в этой книге, эта строка была истинно верной: никто не верил вних. А как можно противостоять чему-либо, не поверив в него? Таково было положение дел. Какой-то ночной кошмар выплеснулся из тьмы средневековья. Нечто,превосходящее возможности человеческого здравого смысла. Нечто, издревлеприписанное к области художественной и литературной мысли. Некогда всерьезбудоражившие умы людей, вампиры теперь вышли из моды, изредка возникаявновь в идиллиях Саммерса или мелодрамах Стокера. Используемые лишь вкачестве оригинальной острой приправы в современной писательской кухне,они практически избежали внимания Британской Энциклопедии, где имдосталось всего несколько строк, и только тонкий ручеек легенды продолжалнести их из столетия в столетие. Увы, все оказалось правдой. Отхлебнув из бокала, он закрыл глаза, и холодная жидкость обожглагортань, проникая вглубь и согревая его изнутри. Правда, которую никто не узнал: не представилось случая, - подумал он.- О, да. Они знали, подозревали, что за этим что-то кроется, но только неэто и только не _так_. _Так_ могло быть только в книгах, в снах, рожденныхсуевериями, _так_ не могло быть на самом деле. И, прежде чем наука занялась ею, эта легенда поглотила и уничтожиланауку, да и все остальное. В тот день он не нашел шпонки. Он не проверил генератор. Он не убралосколки зеркала. Он не стал ужинать, у него пропал аппетит. Невеликапотеря - он все время пропадал. Заниматься весь день тем, чем занимаетсяон, а потом прийти домой и как следует поесть - он не мог. Даже спустяпять месяцев. Дети - в тот день их было одиннадцать, нет, двенадцать, - вспомнив, онв два глотка прикончил свое виски. В глазах слегка потемнело, и комната покачнулась. Пьянеешь, папаша, - сказал он себе. - Ну и что с того? Имею я право? Он зашвырнул книгу в дальний угол. Бигонь, Ван Гельсинг, и Мина, и Джонатан, и красноглазый Конт, и всеостальные! Жалкая клоунада! Догадки вперемешку со слюнтяйской болтовней,рассчитанной на пугливого читателя. Он поперхнулся принужденным смешком: там, снаружи, его вызывал БенКортман. Жди меня там, - подумал он, - как же, жди. Вот только штаны подтяну. Его передернуло, тело напряглось, он стиснул зубы. Жди меня там. Там. Апочему бы и нет? Почему бы не выйти? Это же самый верный способ избавитьсяот них. Стать одним из них. Рассмеявшись простоте выхода, он толчком встал, и, сутуло покачиваясь,подошел к бару. А почему нет? - мысли ворочались с трудом. - Зачем все эти сложности,когда достаточно только распахнуть дверь, сделать несколько шагов, и всекончится? Он поежился и подлил себе в бокал виски. Когда-то он использовалджиггер, но это было давно. Чеснок на окнах, сеть над теплицей, кремация трупов, сбор булыжников, -борьба с неисчислимым полчищем, штука за штукой, дюйм за дюймом, миллиметрза миллиметром. Для чего же беречь себя? Он никогда никого уже не найдет. Он тяжело опустился на стул. Приехали, малыш. Так и сиди, как жук вспичечном коробке. Устраивайся поудобнее - тебя охраняет батальонкровососов, которым ничего не надо, кроме глотка твоего марочного,стопроцентного гемоглобина. Так пейте же, сегодня я угощаю! Лицо его исказила гримаса неописуемойненависти. Недоноски! Я не сдамся, пока не перебью всех ваших мужчин имладенцев. Его ладонь сомкнулась как стальной капкан, и бокал не выдержал. Осколок в руке, осколки стекла на полу. Он тупо глядел на струйкукрови, перемешанной с виски, стекающей на пол из порезанной руки. Они бы одобрили этот коктейль - а? - подумал он. Идея настолько понравилась ему, что он едва не раскрыл дверь, чтобыпомахать рукой у них перед носом и послушать их вопли. Он неуверенно остановился, покачиваясь, и зажмурился. Дрожь пробежалапо его телу. Опомнись, приятель, - сказал он себе. - Забинтуй лучше своючертову руку. Он добрался до ванной, аккуратно промыл и прижег свою руку,словно рыба хватая ртом воздух, когда в рассеченную ткань попал йод, инеуклюже забинтовал ее. Порез оказался глубоким и болезненным, дыханиеперехватывало, и на лбу выступил пот. Надо закурить, - сообразил он. В гостиной он сменил Брамса на Бернстайна и достал сигарету. Что делать, когда кончится курево? - подумал он, глядя на тонкуюголубоватую нитку дыма, возносящуюся к потолку. Маловероятно. Он успелзапасти около тысячи блоков - на стеллаже у Кэтти в ком... Он стиснул зубы. В кладовке на стеллаже. В кладовке. В кладовке. У Кэтти в комнате. Вперив остановившийся взгляд во фреску, он слушал "Age of Anxietu" -"Время желаний". Отдавшись пульсирующей в ушах волне звуков, он сталотыскивать смысл в этом странном названии. Ах, значит, тобой овладеложелание, бедный Ленни. Тебе стоило бы встретиться с Бенни. Какаяпрекрасная пара - Ленни и Бенни - какая встреча великого композитора сбеспокойным покойником. "Мамочка, когда я вырасту, я хотел бы быть такимже вампиром, как и мой папочка". - "О чем ты, милое дитя, конечно же, тыим будешь". Наливая себе виски, он поморщился от боли и переложил бутылку в левуюруку. Набулькав полный бокал, он снова уселся и отхлебнул. Где же она, та неясная грань, за которой он оторвется от этого трезвогомира с его зыбким равновесием и мир со всей его суетой наконец утратитсвой ясный, но безумный облик. Ненавижу их. Комната, покачнувшись, поплыла вокруг него, вращаясь и колыхаясь. Туманзастил глаза. Он смотрел то на бокал, то на проигрыватель, голова егомоталась из стороны в сторону, а те, снаружи, рыскали, кружили, бормотали,ждали. Бедные вампирчики, - думал он, - вы, негодники, так и бродите там,бедолаги, брошенные, и мучает вас жажда... Ага! - он помахал перед лицом поднятым указательным пальцем. Друзья! Я выйду к вам, чтобы обсудить проблему вампиров какнационального меньшинства - если, конечно, такие существуют, - а похоже,что они существуют. Вкратце сформулирую основной тезис: против вампиров сложилосьпредвзятое мнение. На чем основывается предвзятое отношение к национальным меньшинствам?Их дискриминируют, так как их опасаются. А потому... Он снова надолго приложился к бокалу с виски. Когда-то в средние века был промежуток времени, должно быть, оченькороткий, когда вампиры были очень могущественны и страх перед ними велик.Они были анафемой - они остались анафемой и по сей день. Обществоненавидит и преследует их... Но - без всякой причины! Разве их потребности шокируют больше, чем потребности человека илидругих животных? Разве их поступки хуже поступков иных родителей,издевающихся над своими детьми, доводя их до безумия? При виде вампира увас усиливается тахикардия и волосы встают дыбом. Но разве он хуже, чем теродители, что вырастили ребенка-неврастеника, сделавшегося впоследствииполитиком? Разве он хуже фабриканта, дело которого зиждется на капитале,полученном от поставок оружия национал-террористам? Или он хуже того подонка, который перегоняет этот пшеничный напиток,чтобы окончательно разгладить мозги у бедняг, и так не способных очем-либо как следует мыслить? (Э-э, здесь я, извиняюсь, кажется, куснулруку, которая меня кормит.) Или, может быть, он хуже издателя, которыйзаполняет витрины апологией убийства и насилия? Спроси свою совесть,дружище, разве так уж плохи вампиры? Они всего-навсего пьют кровь. Но откуда тогда такая несправедливость, предвзятость, недоверие ипредрассудки? Почему бы не жить вампиру там, где ему нравится? Почему ондолжен прятаться и скрываться? Зачем уничтожать его? Взгляните, это несчастное существо подобно загнанной лани. Онобеззащитно. У него нет права на образование и права голоса на выборах. Такне удивительно, что они вынуждены скрываться и вести ночной образ жизни. Роберт Нэвилль угрюмо хмыкнул. Конечно, конечно, - подумал он, - а чтобы ты сказал, если бы твоя сестра взяла такого себе в мужья? Он поежился. Достал ты меня, малец. Достал. Пластинка кончилась, и игла, отскакивая назад, скоблила последниедорожки. Озноб сковал ноги, и он не мог уже подняться. Вот в чем беданеумеренного пьянства: вырабатывался иммунитет. Озарение и просветлениебольше не наступало. Опьянение не приносило счастья. Алкоголь больше неуводил в мир грез: коллапс наступал раньше, чем освобождение. Комната уже разгладилась и остановилась, до слуха вновь доносилисьвыкрики с улицы: - Выходи, Нэвилль! Кадык его задвигался, дыхание стало прерывистым. Выйти! Там его ждалиженщины, их платья были распахнуты, их тела ждали его прикосновения, ихгубы жаждали... - Крови! Моей крови! Словно чужая, его рука медленно поднялась, костяшки побелели, и кулак,словно сгусток ненависти, тяжело опустился на колено. Явно не рассчитавудара, он резко вдохнул затхлый воздух комнаты и ощутил отвратительнорезкий чесночный запах. Чеснок. Повсюду запах чеснока. В одежд