ЕКИМОВА “НЕ ЛЮБЯТ” КРИТИКИ

Тема деревни в русской прозе 90-х годов

(По рассказам Бориса Екимова)

СОДЕРЖАНИЕ:

1. ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ.

2. ВВЕДЕНИЕ (О жанре деревенской прозы в наши дни).

3. ЕКИМОВА “НЕ ЛЮБЯТ” КРИТИКИ (Критические заметки о творчестве Бориса Екимова).

4. НАЧАЛО ТВОРЧЕСКОГО ПУТИ ЕКИМОВА В 70-Е ГОДЫ.

5. РАСЦВЕТ ПИСАТЕЛЬСКОГО МАСТЕРСТВА ЕКИМОВА В 80-Е ГОДЫ.

6. НОВЫЕ ТЕМЫИ ПРОБЛЕМЫВ ТВОРЧЕСТВЕ ЕКИМОВА В 90-Е ГОДЫ.

7. НАЧАЛО ТВОРЧЕСКОГО КРИЗИСА ИЛИ ПРОДОЛЖЕНИЕ ПУТИ (повесть “Наш старый дом”).

8. ДЕРЕВНЯ В ИЗОБРАЖЕНИИ ЕКИМОВА (“Края эти забыты не Богом, не природой, а властями высокими”…).

9. ДЕРЕВЕНСКИЕ. ЕСТЬ В НИХ ОСОБАЯ СИЛА (о героях рассказов Бориса Екимова).

10. ЗАКЛЮЧЕНИЕ.

11. СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ.

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ…

Работа над “курсовой” была трудной, если не сказать, что тяжёлой. Отсутствие какого- либо критического материала сделало своё “не доброе” дело. По- этому я позволю себе в этой работе (точнее попытке) ряд замечаний - возможно, нестройных, сбивчивых и могущих озадачить вас своею бессвязностью. Однако количество времени, отпущенное мне на то, чтобы собраться с мыслями и сама моя профессия защитят меня, надеюсь, хотя бы отчасти от упреков в хаотичности. Ибо как однажды сказал известный Иосиф Бродский: “Человек моей профессии редко претендует на систематичность мышления; в худшем случае он претендует на систему. Но это у него, как правило, заемное: от среды, от общественного устройства, от занятий философией в нежном возрасте. Ничто не убеждает художника в случайности средств, которыми он пользуется для достижения той или иной - пусть даже и постоянной - цели, нежели самый творческий процесс, процесс сочинительства. Стихи, по слову Ахматовой, действительно растут из сора; корни прозы - не более благородны.”

Итак, в путь…

ВВЕДЕНИЕ

(о жанре деревенской прозы в наши дни)

В современной русской литературе жанр деревенской прозы заметно отличается от всех остальных жанров. В чем же причина такого отличия? Об этом можно говорить исключительно долго, но все равно не прийти к окончательному выводу. Это происходит потому, что рамки этого жанра могут и не умещаться в пределах описания сельской жизни. Под этот жанр могут подходить и произведения, описывающие взаимоотношения людей города и деревни, и даже произведения, в которых главный герой совсем не сельчанин, но по духу и идее, эти произведения являются не чем иным, как деревенской прозой.

В зарубежной литературе очень мало произведений подобного типа. Значительно больше их в нашей стране. Такая ситуация объясняется не только особенностями формирования государств, регионов, их национальной и экономической спецификой, но и характером, “портретом” каждого народа, населяющего данную местность. В странах Западной Европы, крестьянство играло незначительную роль, а вся народная жизнь кипела в городах. В России издревле крестьянство занимало самую главную роль в истории. Не по силе власти (наоборот - крестьяне были самыми бесправными), а по духу - крестьянство было и, наверное, по сей день остается движущей силой российской истории. Именно из темных, невежественных крестьян вышли и Стенька Разин, и Емельян Пугачев, и Иван Болотников, именно из-за крестьян, точнее из-за крепостного права, происходила та жестокая борьба, жертвами которой стали и цари, и поэты, и часть выдающейся русской интеллигенции XIX века. Благодаря этому произведения, освещающие данную тему занимают особое место в современной литературе.

Современная деревенская проза играет в наши дни большую роль в литературном процессе. Этот жанр в наши дни по праву занимает одно из ведущих мест по читаемости и популярности. Современного читателя волнуют проблемы, которые поднимаются в романах и рассказах такого жанра. Это вопросы нравственности, любви к природе, хорошего, доброго отношения к людям и другие проблемы, столь актуальные в наши дни. Среди писателей современности, писавших или пишущих в жанре деревенской прозы, ведущее место занимают такие писатели, как Виктор Астафьев (“Царь-рыба”, “Пастух и пастушка”), Валентин Распутин (“Живи и помни”, “Прощание с Матерой”), Василий Шукшин (“Сельские жители”, “Любавины”, “Я пришел дать вам волю”) Борис Екимов, творчеству которого данная курсовая работа посвящена и многие многие другие. Несомненно классиком современной русской деревенской прозы является Василий Шукшин.

Исследование русского национального характера, складывавшегося на протяжении столетий и изменений в нем, связанных с бурными переменами ХХ века, составляет сильную сторону творчества не только Шукшина, но и других писателей, в частности Бориса Екимова.

ЕКИМОВА “НЕ ЛЮБЯТ” КРИТИКИ

(критические заметки о творчестве Бориса Екимова)

Творчество Екимова (как, впрочем, и других современных писателей) практически не удостоено вниманием современных литературных критиков, хотя он широко публикует свои произведения в таких популярных журналах как “Новый мир”, “Нева”, “Дружба народов”. Его рассказы появляются на страницах газет. Однако из того очень скудного критического материала, что мне удалось найти по творчеству Бориса Екимова мне показался интересным взгляд современного литературного критика Андрея Немзера. Его критические заметки были напечатаны в журнале “Дружба народов” во втором номере за 1997 год. Позиция критика неоднозначна и порой субъективна, мне кажется, что она просто однобока и рассматривает творчество Екимова с одной стороны на примере всего лишь двух рассказов: “Возле стылой воды”, “Чикомасов”. Приведу несколько выдержек из этой критической статьи, помогающие всё же осветить основные достоинства пера Екимова, уведенные острым взглядом литературного критика.

“Простой и, кажется, всеми, включая жёстких идеологических антаганистов, всеми любимый Екимов не так прост.” Да, достаточно несколько екимовских фраз, чтобы почувствовать естественную и благодатную гармонию Божьего мира. “Приметный, с жёлтым кузовом “газик” районной рыбохраны катил от райцентра по замёрзшему Дону, шершавому белесому льду его. Катил и катил,

Не торопливо, но без остановок, другой уже час. (Ж-л “Новый мир” № за 199 год “Возле стылой воды”). Незачем было останавливаться. Много страшного случится в рассказе “Возле стылой воды”: рыбинспектор, которому нужно для отмазки от начальства оштрафовать хоть кого, накажет за браконьерство несчастного безумного беженца, а тот, переменив вершки на льду, направит “газик” с изрядно набравшимися в гостях инспектором и шофёром в воду, на смерть, убийство окажется прологом к возможной катастрофе в далёких горах, где в кровавой усобице погибла семья горемыки. Случится, ты ужаснёшься, а помнить- сквозь явленный воочию ад- будешь зимний покой, мерное движение, неназванную и неприметную красоту. Блеклый пейзаж, обычный холод: не было в той поездке для будущих утопленников никакой особой радости- просто жизнь. Кончилась, а ты, всё зная, по-идиотски той жизни радуешься.

В рассказах прямо присутствуют каждодневные кошмары сегодняшней России. Лучший хуторской рыбак Чикомасов (рассказ “Чикомасов”) соблазнился “пирамидальной” афёрой и заразил сыновей, родных, односельчан. Теперь, когда банки с красивыми “русскими” названиями лопнули, он, мечтавший на шальные деньги преобразить родной хутор- не для себя, для людей, должен от этих самых людей прятаться на другом береги протоки. (“Стояло жаркое лето. Месяц прошёл, тянулся другой. Чикомасов всё надеялся: может, забудут. Не забывали. Орали что ни день:-Чикома-а-ас! Чикомаси-и-на!- Чикомасов!”) В “Котёнке на крыше” отец семейства от неприглядного безденежья едва не завербовался на чеченскую войну. Беженки из Душанбе, пережившие “грабежи, убийства, слёзы, кровь”, отдают шалой попутчице, что готова свою дочь продать в Америку, едва не последние деньги- берут девочку в свою разорённую семью (“Продажа”). Горько, страшно, сердце заходится, кулаки сжимаются, а отчаяния нет.

И не в том только дело, что жена из рассказа о котёнке успевает крикнуть (и ты кричишь вместе с ней): “Не-ет..Не поедешь! Нет!”,- а у душанбинских беженок хватило души (и денег) на выкуп. Могло выйти иначе. Екимов знает, что люди- разные. И что по-разному один и тот же человек себя может повести, знает. Никакой “народнической” сусальности в его строгой прозе нет. В Чикомаса вполне могут пальнуть, хотя он в банки никого на аркане не тянул. Бедный безумец пустил машину под лёд после неосторожного словца доброго и рассудительного бригадира Михалыча: “Погань…Топить их надо”. И он же, случайно заговорив о том, что далёкая плотина (картинка в старом журнале) может рухнуть, получил в ответ: “Всем им тогда конец… И тем, кто стрелял, и тем, кто не стрелял… И кто резал, и кто посылал их… Никто не спасётся”. Вскоре исчез узнавший “свою” плотину безумец. Теперь Михалыч слушает новости. “Слушает и боится. Вот-вот объявят. Не объявляли, слава Богу. Пока…”.

А если? Кто виноват будет? Те, кто резал? Обезумивший отец? Михалыч, обранивший слово? Те, с чьих привлекательных слов начинаются гражданские и национально-освободительные войны? И кто повинен в смерти “рыбнадзорников”? И кто будет виноват если пришлёпнут Чикомасова? Магическая власть слова, к сожалению, не выдумка. Как и желание превратить “ничто” в “нечто”, поминаемое “умственным” героем Буйды. (Мечты Чикомасова о будущей красоте хутора- язык не поворачивается назвать из “маниловскими”- странно рифмуются с опрокинувшей хуторскую жизнь “новой” и такой знакомой чичиковщиной). И умей мы противостоять этим соблазнам, может, не вгрызались бы писатели так часто в “свои внутренние проблемы”.

Есть за что ненавидеть сегодняшний мир и мстить тем, кто сделал его ненавистным. Без апологий возмездию мы не умеем. С плотоядным (и патологически легкомыслием) азартом живописует, к примеру, “справедливое воздаяние” Евгений Богданов. Это сравнение Екимова с Богдановым в данном случае нужно для того, чтобы понять образы героев рассказов Екимова. В финале его “Разборки” (ж-л “Москва” № 3-1996год) исстрадавшийся герой, бывший афганец, заливает дерьмом пирующую новую знать и улетает на верной “Яве”. “…Таким его и запомним- распятым на руле стремительно летящего мотоцикла”. Фильмец что надо- “настоящая Америка”. Как и вся повесть, чётко дублирующая образцы клятого масскульта.

В отличие от Богданова Екимов (вместе с виноватым Михалычем) страшится мести осиротевшего отца. Знает, что она безумна. Уберегает от безумия (и / то есть мести) своего осиротевшего героя Азольский. Уберегает, как помним, мечтой о чуде “второго рождения”, созвучия которой слышатся и в тоске по увезённым пасынкам (“Продажа”). Это инстинкт сохранения рода- рода человеческого. Инстинкт любви, не отделимый от приятия этого- грешного- мира, от веры. Потому, не забывая о страшном (что никогда у Екимова не становится “страшилкой”), разделяя с писателем его тревогу, печалясь о тех людях, что стали екимовскими персонажами,- помнишь мерное движение машины по льду, тёплые летние вечера, котёнка на крыше, хозяина донских омутов- сома (“лобастая голова, усы, глаза маленькие, ни дать ни взять- водяной”), осенние заботы селян, южноамериканские сериалы, которые нужны донским бабам. “Вроде всё нарочное: любовь, измены, радости, беды,- а всё переживаешь и сразу о своём думаешь. И жизнь становится как-то видней, словно со стороны. И оттого- дороже”. Вот именно. Любовь к жизни главное в рассказах Екимова. Её-то и помнишь, с нею-то и останешься. После каждого рассказа.

Сквозное чтение Екимова предполагает естественные и радостные паузы между рассказами. Обычно такие интервалы нужны для “продыха”, для хоть временного высвобождения из-под давящей власти писателя (к примеру, Фолкнера или Платонова, или- если о современниках- Дмитрия Бакина). Не то у Екимова: писатель совсем не давит, а отложив рассказ, ты словно не оставляешь. Не хочется спешить- хочется остаться в этом доме, оглядеться, обжиться.

При завидной работоспособности Екимов творит всякую свою вещь самодостаточной. При верности донскому краю, писатель не поддался типичному соблазну “йокнапатофизации”, конструирования “эпоса в рассказах”: ни сквозных героев, ни общей мифологии, ни акцентированных мотивных перекличек. Его сборники- это не “выстроенные книги”, а именно сборники самодостаточных рассказов, ритмично выходящих из-под пера прозаика, верного жанровому императиву: рассказчик не может довольствоваться одиноким шедевром.

Мне приходилось отмечать, сколь чужд нашему писательскому сословию (важные исключения кроме Екимова- Людмила Петрушевская, Фазиль Искандер, Асар Эппель) этот самый жанровый имперетив. Оппоненты сделали вывод: “заушает” рассказы. Если на то пошло, то в отношении дискуссии согласен с М.Л. Гаспаровым: сперва появились два слова- русское и иностранное- для обозначения одного жанра, а потом пошла теоретико-идеологическая мутотень.

А если без теорий, то проблему рассказа (романа, элегии, трагикомедии и басни) не решить ни порицанием злокознённых критиков, что не туда смотрят, ни астрологическими выкладками о предпочтительности того или иного жанра в конце, начале и середине столетия, тысячелетия или эона. Никто её не решит. Кроме писателей. Таких, как Екимов, который чисто делает чистое дело, не хуже других зная о нынешних бедах, но сердцем чувствуя и каждым рассказом утверждая: конец века- это не конец света.”