Старики крестьяне все помнят, все знают, что передали им когда-то их деды, а тем, в свою очередь, их деды. Так вьется и не обрывается веревочка древних преданий за многие столетия, за многие поколения.
Имя князя Андрея Боголюбского до сих пор живет в памяти народной. По крайней мере, десяток мест на Владимирщине — озера, села, леса, клязьминские старицы и излучины — молва народная связывает с Андреем.
Вот одно предание.
Жил некогда на берегу Клязьмы, на опушке дремучего леса, зверолов Епифанко с семьей. Доставлял он ко двору Юрия Долгорукого и сына его Андрея шкуры медведей, бобров, соболей, куниц.
Однажды зимним вечером в самый рождественский сочельник поднялась метель. Сидел Епифанко в своей избушке и рассказывал внукам сказки. За малым окном выл ветер, а в избушке было тепло, лучинка на светце потрескивала.
Вдруг послышался конский храп и чей-то голос:
— Эй, отворяй!
— Кто такой? Недруг аль друг? — спросил Епифанко.
— Отворяй, замерз, — послышался хриплый голос.
Епифанко отворил низкую дверцу, вышел во двор, глянул сквозь щель в воротах и увидел всадника на заиндевевшем коне. Он узнал князя Андрея и поспешил распахнуть ворота.
— Охотился, отбился от дружинников, заплутал, — едва ворочая языком, объяснил Андрей.
Епифанко помог спешиться закоченевшему князю, повел его в избу, снял с него покрытый снегом плащ — корзно, снял сапоги, укутал тулупом. Хозяйка собрала ужин, какой был, напоила нежданного знатного гостя заветной брагой-медовухой, уложила спать на полатях.
А наутро, когда утихла метель, Епифанко прказал князю дорогу на Боголюбов.
В благодарность за свое спасение Андрей подарил Епифанке лесные и луговые угодья по правому берегу Клязьмы — от устья речки Нёрехты до оврага Студеного.
|
|
И с той зимы начали возле Епичранкина двора строиться переселенцы с юга Руси, срубили они деревянную церковь во имя Рождества Христова. А через сколько-то лет выросло на берегу Клязьмы село Рождествено. Владели им князья Ковровы — потомки самого младшего внука Юрия Долгорукого, Ивана Стародубского.
Одно столетье сменялось другим. Богатело село Рождествено, расположенное возле паромной переправы, на дороге из Москвы и Владимира на Нижний Новгород.
В 1778 году село преобразовалось в уездный город Ковров. Сейчас там от старины остался лишь собор XVII века, но зато прославился город на весь мир своими заводами.
А посеялось зерно славы города Коврова в тот стародавний метельный вечер, когда простой зверолов пригрел заблудившегося князя.
И еще предание об Андрее Боголюбеком.
Будто плыл он на ладьях вместе со своей дружиной вниз по Клязьме и остановился на ночлег под сосновым бором, не добравшись до Епифанкина двора пятнадцати верст. Утром поднялся он на высокую гору, глянул вверх по реке, глянул вниз по реке, увидел на низком левом берегу Клязьмы черемуховые, осыпанные белым цветом рощи по гривам, увидел дальние лесные просторы... И будто бы сказал он: «Любо мне здесь».
По его велению построили на том месте сторожевой пост, а позднее основали монастырь, который в 1764 году был упразднен. И остались после монастыря село Любец и церковь XVII века...
Еще перед войной занесла меня судьба к тому прекраснейшему на Клязьме высокому берегу. А когда начал я книги писать, то купил в том маленьком селе домик и поселился там. В саду выстроил я себе для занятий неказистый сарайчик — светелочку с двумя окошками, поставил там стол аз сосновых некрашеных досок и складной стул... И забегала по бумаге моя авторучка.
|
|
Как-то приехал ко мне племянник — большой художник, обладавший веселой кистью и сердцем зодчего-хитреца. Нашел он мою светелочку скучной и раскрасил ее разными красками. На глухой стене, выходившей на деревенскую улицу, изобразил он большую, с чистыми белыми листами книгу, сокола, парящего над развесистым дубом, и самого Андрея Боголюбского, скачущего на вороном коне. Князь вместо меча размахивал огромной авторучкой, а его алый с черными и белыми запятыми плащ развевался по ветру.
Окна моей светелочки глядят прямо в лес. И когда я работаю там, то наблюдаю белок, синиц, щеглов и пеночек, а однажды увидел даже лису.
Люблю я Любец, дышу его чистым сосновым и черемуховым воздухом, и пишется мне там привольно.
Случается, приезжают ко мне мои друзья, весною и осенью приходят школьники из ближнего Коврова, а летом пионеры из соседних лагерей, приплывают туристы на лодках. Тогда я откладываю в сторону лист бумаги, рассказываю любознательным гостям о своих прежних странствиях, об Андрее Боголюбском, передаю историю села Любец, слышанную мною от старых лю-бечан.
Особенно дороги мне гости юные. Веду я их на высокую гору над Клязьмой, показываю им сверху необъятную ширь Клязьминской поймы, а потом шагаю с ними вдоль берега к Любецкой церкви.
Как красиво она стоит на высоком берегу, над крутою излучиной Клязьмы! За десятки верст, словно два платочка, белеют стройная шатровая колокольня и сам храм с одним куполом.
|
|
Несколько лет подряд с большой горечью подходил я к церкви. Она медленно погибала. От времени накренился купол, алчные люди сорвали железо с крыши, пытались выбить отдельные кирпичи стен, легкомысленные кладоискатели ломами выворачивали белокаменные плиты пола, искали подземный ход.
Какой же мог быть подземный ход у обыкновенной сельской церкви! И старое кровельное железо совсем проржавело и никуда не годилось. И кирпичи со стен не выламывались, а только крошились, известь-то по десяти лет в ямах выдерживали да гасили ее не одной водой родниковой, а лили в ямы молоко, бросали сырые куриные яйца; схватывала та известь крепче нынешнего цемента.
Бессмысленно и дико было разрушать церковь. Когда же вышла моя книга и многие мои читатели стали отовсюду посылать письма о грозящей прекрасному памятнику старины опасности, реставраторы вне всякой очереди решили его восстановить. Явились в Любец искусные мастера. Они покрыли новым железом крышу, покрасили ее зеленой краской, выпрямили купол, заделали щели и выбоины на стенах и побелили все здание.
С тех пор высится оно обновленное, сверкающее на солнце, отражаясь в синих водах Клязьмы. И будут люди им любоваться века.
Я веду к нему своих юных гостей, рассказываю им историю села Любец, а заканчиваю речь такими словами:
— Берегите красоту старины и любите ее. Тогда будете вы любить и беречь свою Родину-мать...
Когда писал я эту книгу, загромоздился мой маленький сосновый столик многими учеными трудами, из них самыми обстоятельными и ценными были два тома Н. Н. Воронина «Зодчество Северо-Восточной Руси».
Николай Николаевич — лауреат Ленинской премии, крупнейший историк, археолог, искусствовед. И еще он уроженец Владимира и, может быть, прямой потомок владимирских хитрецов-камнесечцев. В его пространных трудах наряду со многими учеными рассуждениями видится большая любовь подлинного поэта к тому родному краю, которому он отдал свой ум и свое сердце. Без его трудов ни один исследователь владимирской старины не может обойтись.
И, однако, даже в его объемистых томах я не нашел определенного ответа на вопрос: где же во времена Андрея Боголюбского ломали белый камень-известняк и как его доставляли? Камня-то требовались горы.
А название моей книги обязывало меня найти ответ.
В летописях я прочел о походе Андрея Боголюбского на Поволжское Болгарское царство в 1164 году. Князь отправился из Владимира со своей дружиной на ладьях вниз по Клязьме, Оке и Волге, захватив с собой икону Владимирской богоматери. Поход этот окончился решительной победой. Болгарская столица была разрушена.
В «Сказаниях о чудесах Владимирской Богоматери» рассказывается, что Андрей наложил на болгар дань — с берегов Волги доставить во Владимир белый камень для строительства церквей.
Это сообщение явно неверно. Ведь белокаменные здания во Владимире и в Боголюбове были построены еще за два года до болгарского похода. Как же так? Кузьмище Киянин ошибиться не мог. Очевидно, был виноват позднейший переписчик «Сказаний», который задолго до меня заинтересовался этим вопросом и вставил в текст свою версию.
Я продолжал доискиваться истины и в некоторых научных трудах прочел упоминания вскользь, что известняк мог добываться из каменоломен, расположенных на берегах Москвы-реки. Но это месторождение находилось уж очень далеко от Владимира.
А ведь всего в нескольких километрах от моего дома, от села Любец, вверх по речке Нерехте, близ поселка Мелехове, находятся неисчислимые залежи известняка. Документально доказано, что в XVI веке в тех местах выжигалась известь для нужд суздальских монастырей. Но и за четыреста лет до этого там тоже мог добываться белый камень.
«Ну, конечно, — рассуждал я, — мелеховское месторождение известняка является ближайшим к Владимиру и к Боголюбову. По Нерехте камень сплавляли на утлых челноках до устья Клязьмы, там грубо обрабатывали, погружали в ладьи и доставляли вверх по Клязьме до места строительства. Значит, Любец мог возникнуть еще в XII веке как перевалочный пункт. А предание о заночевавшем под Любецкой горой князе Андрее остается красивой, но недостоверной народной сказкой».
Приехал я во Владимир и узнал, что местные музейные работники тоже заинтересовались вопросом, где добывался белый камень. Отобрали они образпы известняка из стен различных зданий XII века и отправили их в Москву, в Институт геологии Академии наук. Тамошние палеонтологи, то есть специалисты по окаменелостям, по древнейшим ископаемым существам, брались исследовать эти образцы.
Воронин Николай Николаевич.
Через неделю и я покатил в Москву. У меня за спиной в рюкзаке было несколько обломков камней из Мелехова.
Есть такие, существовавшие миллионы лет назад морские ракушки-фораминиферы, с виду очень похожие на рисовые зернышки. Институт провел тщательные микроскопические исследования всех полученных образцов известняка, в том числе и моих. И было доказано, что «рисовые зернышки» из камней, взятых с владимирских памятников старины, оказались одного вида только с фораминиферами из каменоломен у села Мяч-кова на Москве-реке, близ устья реки Пахры. В XV веке и позднее там брали известняк для строительства кремлевских соборов и других зданий белокаменной столицы.
Неужели камень доставляли столь дальним путем — на ладьях вверх по Москве-реке и по Яузе, далее в районе нынешнего города Мытищи перетаскивали волоком в верховья Клязьмы и снова спускали на ладьях вниз по реке? А зимою кони тянули тяжело нагруженные сани сто восемьдесят верст?
И значит, в XII веке месторождения белого камня на Нерехте известны не были.
Так моя теория о происхождении села Любец сразу рухнула из-за каких-то «рисовых зернышек».
Я решил обратиться за разъяснениями к Николаю Николаевичу Воронину.
Мне давно хотелось познакомиться с выдающимся ученым, и вопросов набралось у меня немало. Но я чувствовал себя перед ним в общем-то дилетантом и все не решался к нему пойти.
А тут нашелся великолепный предлог: я понесу ему в подарок рукопись «Палеонтологические исследования образцов известняка с Владимирских памятников старины». Мне удалось достать эти пятнадцать страничек -текста задолго до того, нежели Воронин мог их получить официально.
По телефону я объяснил ученому, в чем дело, и Николай Николаевич назначил мне свидание в тот же вечер.
Жил он тогда в тихом московском переулке близ Плющихи, на втором этаже старого деревянного дома.
Я позвонил. Мне открыл дверь пожилой плотный человек могучего телосложения, одетый в мягкий домашний костюм.
Он провел меня в кабинет, тесно заставленный шкафами с книгами, папками, картотеками. Сели в кресла напротив друг друга, обменялись первыми фразами. Живые глаза ученого внимательно смотрели на меня.
Неожиданно он сказал:
— Не могу больше терпеть. Покажите, что принесли. Это слишком для меня интересно.
И только, когда он прочел рукопись до конца, у нас завязалась беседа.
Он улыбнулся, когда я ему рассказал о своей неудаче с анализом известняков. Народное предание о том, что Андрею Боголюбскому место на высоком берегу Клязьмы показалось «любо», Николай Николаевич знал и раньше, и оно ему очень нравится. Но самое для меня главное — он обрадовал меня, сказав, что, видимо, назвали село столь поэтично переселенцы из древнего города Любеча: это на Днепре выше Киева. В 1097 году там проходил съезд враждовавших между собой князей, и Владимир Мономах безуспешно пытался их примирить. Выходит, что мой Клязьминский Любец существовал задолго до того, как Андрей Боголюбский проплывал мимо него со своей дружиной [Археологи обнаружили близ Любецкой церкви древнеславянские курганы и сельбище X века. Следовательно, возраст села достигает тысячи лет]. А месторождения известняка на Нерехте хотя, вероятно, и были тогда известны, но тот камень казался осторожным строителям недостаточно твердым. А в XII веке не боялись доставлять его издалека, даже с берегов Москвы-реки.
С тех пор я несколько раз приходил к Николаю Николаевичу. Приходил, чтобы рассказать о погибающих памятниках старины.
При виде страшных фотографий разрушений недобрым блеском загорались глаза ученого. Он обещал заступиться, помочь, звонил, писал куда-то... Убежденный атеист, он презирал тех недальновидных, которые, разрушая памятники старины, думают, что этим самым они борются против религии.
«Совсем наоборот, — писал он, — взяв на себя заботу об охране культурных сокровищ прошлого, мы снимаем с них религиозную скорлупу».
Он скончался в 197.6 году. Но до конца жизни он везде и всюду настойчиво звал оберегать, восстанавливать, спасать погибающие памятники старины — рядовые сельские церкви...
Заканчивая эту главу, хочу сказать: мне выпало счастье повидать всемирно известные соборы Франции — Парижской богоматери, Шартра, Реймса. К ним подъезжали и подходили туристы, прибывшие из многих стран, фотографировали их, говорили о них вполголоса, а то просто стояли, подобно мне, молча.
Я убедился, с каким тщанием оберегаются во Франции старинные здания в любом, самом нестоящем населенном пункте...
Памятников старины во Франции сохранилось несравнимо больше, чем у нас. Древние замки и церкви, иные даже XI века, встречаются там повсеместно. И во многих поселках есть маленькие крестьянские дома, которым триста и более лет. Все это уцелело, потому что строилось из камня.
И не надо забывать, что во Франции не было таких опустошительных народных бедствий, как татарское нашествие, как польская интервенция XVII века. И последняя война мало коснулась Франции.
А у нас, за малым исключением, строили из дерева. Опустошительные пожары многажды раз уничтожали целиком наши города и селения. И поэтому то немногое, что дошло до нас с седых времен, надо беречь как величайшую драгоценность.
Золотые ворота
«Князь же Андрей бе город Володимерь силну устрой, к нему же ворота златая доспе, а другая серебром учини...» — так сухо и кратко сообщает летопись о строительстве новой крепости во Владимире.
Ворота, которые назывались Серебряными, до нас не дошли. Они были разобраны в XVI столетии после пожара. Как они выглядели, мы не знаем, глава надвратной башни и воротные полотнища, по мнению ученых, были окованы оловянными или свинцовыми, чем-то украшенными листами.
И место, где стояли Серебряные ворота, тоже точно неизвестно. В конце тридцатых годов прошлого века было произведено спрямление идущей из Москвы через Владимир на Нижний Новгород печально известной дороги — Владимирки, по которой гнали в Сибирь каторжников. Следы фундамента Серебряных ворот надо искать не возле нынешней автострады, а где-то на южном склоне, на месте давно срытого вала.
Не знаем мы, где находились и прочие ворота крепости — Медные, Оринины, Торговые, Ивановские, Волжские; на плане все они нанесены приблизительно.
Молчит земля Владимирская, не хочет отдавать своих тайн.
А белокаменные Золотые ворота уцелели. Они стоят, хотя и перестроенные, измененные, утерявшие свой первоначальный облик.
Прежний белокаменный, с золотым куполом надвратный храм Ризтюложения, венчавший здание, давно исчез. Приземистые круглые башни по сторонам, пристройки с севера и с юга и церковь наверху — это все новое, возведенное в начале прошлого столетия. От седой старины сохранились только сами высокие ворота в виде буквы П — двух башен, соединенных аркой; и то верх перекладины, где маленькие окошки, перестраивался в позднейшие времена; там раньше, видимо, шли зубцы открытого бруствера. И остались в боковых стенах массивные, кованные искусным кузнецом XII столетия железные петли для навески тяжелых воротных полотнищ.
А внутри одной из башен идет крутая каменная лестница со сводчатым перекрытием. На стене этой прямой трубы процарапаны граффити, возможно, памятка зодчего, строившего Золотые ворота.
Крепостной Козлов вал теперь сохранился лишь частично. Раньше он примыкал справа и слева к воротам и был высотой с нынешний двухэтажный дом, перед валом шел ров, в котором мог целиком уместиться тот же дом. А наверху вала высились крепкие дубовые стены, рубленные, как и теперь рубят деревенские избы.
Между устоями ворот протянулась арочная перемычка, а в обеих боковых стенах строители оставили гнезда. От перемычки к гнездам шел деревянный настил. Значит, воины могли защищать ворота с двух ярусов — с верхней, надвратной башни и с этого настила.
Сейчас на сохранившейся древней части Золотых ворот никаких украшений не видно, отвесные линии выступающих лопаток переходят в полукруглые своды. Так просто и строго строили во времена Юрия Долгорукого.
А зодчие Андрея любили украшать. Куда же делись те украшения? За какое узорочье народ прозвал ворота Золотыми? Ведь они являлись не только крепостью, прикрывавшей Владимир с запада, но и служили парадным въездом в город.
Через Золотые ворота с развевающимися знаменами шли войска победителей: войска Андрея Боголюбского, князей — его преемников. Ехали на конях дружинники, сверкая златоковаными шлемами, медными щитами, драгоценными рукоятями мечей; проезжали через ворота союзные князья, послы из дальних стран, пышные княжеские свадьбы. Победителей или гостей встречала толпа владимирцев, священники в шитых золотом ризах служили торжественные молебны.
Воронин считает, что верх и раньше венчал золотой купол, а медные кованые листы покрывали тяжелые дубовые полотнища ворот. Эти листы меди были с узорами, писанными золотом, с различными изображениями сказочных птиц и зверей, переплетенных ветвями неведомых растений. А в стены были вделаны столь же разукрашенные медные пластины. Но все это исчезло во время одного из разгромов Владимира, а верх ворот перестраивался в XV, и в XVII, и в XIX веках.
Чтобы восстановить первоначальный облик ворот, Воронину нужно было сравнить их с другими зданиями.
В Западной Европе ничего подобного не строили; как выглядели Золотые ворота в Византии, мы не знаем; Золотые ворота в Киеве дошли до нас в развалинах, о них мы можем судить только по старинным рисункам.
И тут пришел на помощь Кузьмище Киянин. В «Сказаниях о чудесах Владимирской Богоматери» историки постоянно находят крупицы правды. Кузьмище описывал, как в 1164 году происходило освящение надвратной церкви. Множество владимирцев собралось: «...народу многу сшедшуся зрети их «ворота» красоты...» В присутствии князя Андрея началось торжественное молебствие. И наверное, множество мальчишек залезло на тяжелые полотнища ворот. Вдруг...
«Бе бо еще не сухо известь во вратех, абие же внезапу исторгшися от стен врата и падоша на люди...» Створки ворот упали, но, к счастью, все обошлось бла гополучно. «И взяша врата, и видеша сущих под враты живых и здоровых». Все двенадцать придавленных владимирцев отделались ушибами и испугом.
Начался второй торжественный молебен. И пошла слава о «чудесном» спасении богомольцев по всей Владимиро-Суздальской земле.
Воронина в этой истории больше всего заинтересовало одно: ворота были красивыми, раз ими любовались владимирцы XII века.
«Чудо» у Золотых ворот.
Ему помогла неожиданная находка: в Центральном Военно-историческом архиве обнаружились чертежи Золотых ворот, исполненные по точным промерам в 1779 году. Оказалось, что перестройки верха ворот в XV и в XVII веках были не очень существенными и на обнаруженных в архиве чертежах изображен почти первоначальный облик ворот. Откопали вблизи на Козловом валу несколько осколков разноцветных с узорами майоликовых плиток. Возможно, эти плитки облицовывали пол надвратной церкви. Но все же доказательств предметных или документальных собралось недостаточно. И Воронин вынужден был сказать, что «окончательного и бесспорного ответа на вопрос о первоначальном виде верха Золотых ворот мы никогда не получим, ибо для такого точного решения его у нас нет данных...».
В 1864 году почтенные «отцы города» собрались переделывать древний памятник старины в... водонапорную башню. Во «Владимирских губернских ведомостях» было напечатано:
Суздаль. Вид с моста через речку Каменку. Слева, на ее низком берегу, раскинулся белый, словно точенный из сахара, Покровский монастырь... А справа, в глубине, на горе, высился Спасо-Бафимьев- монастырь..И была та красота, словно сказочный, поднявшийся со дна озера град Китеж.
«Этот дельный проект, уменьшающий значительно издержки на возведение новой башни, принадлежит почтенному голове, почетному гражданину А. А. Никитину и делает ему большую честь, давая возможность употребить ныне бесполезное здание на необходимое общественное дело...»
К счастью, и в те времена нашлись подлинные борцы за сохранение старины, которые горячо восстали против этого дикого проекта. И тогда водонапорную башню построили на вершине древнего Козлова вала [Теперь в этой башне музей, посвященный истории Владимира XIX века, а наверху смотровая площадка, откуда открывается обширный вид на весь город и на его окрестности.].
Но одно городской голова сказал верно.
Да, Золотые ворота действительно бесполезны: через них победители давно уже не проезжают, и они больше не защищают Владимир ни от каких врагов.
Село Кидекша под Суздалем. Суровая и величавая церковь Бориса и Глеба — 1152 год. В XVIII веке рядом встала другая церковь — святого Стефана — маленькая, словно игрушечная, с высокой двускатной кровлей. Невдалеке поднялся шатер изящной, стройной колокольни.
В Кидекшской церкви Бориса и Глеба только поясок арочек и поребрики как-то оживляют строгую белизну стен. Если вглядеться в каменную кладку, можно различить заложенные первоначальные щелевидные окна.
Кидекша. Там, где находится алтарь, выступают вперед три полукруглые, могучие, словно крепостные башни, апсиды.
Спасо-Преображенский собор в Переславле-Залесском. 1152 год.
Резные намни от первоначального Успенского собора во Владимире 1160 года; львиная маска, капители колонн.
Золотые ворота во Владимире, 1158 — 1164 годы. От седой старины сохранились только сами высокие ворота.
Вертикальные линии выступающих лопаток переходят в полукруглые своды. Между устоями протянулась арочная перемычка, ниже ее, справа, чуть заметна одна из железных петель XII века для навески воротных полотнищ.
Боголюбове, 1158 — 1164 годы. До наших дней от прежнего белокаменного великолепия дошел только переход над аркой к башне и низ левой башни. Колокольня над башней и церковь построены в XVIII веке.
Поперек башни и перехода идет аркатурный пояс, протянулась нитка поребриков, выше — единственное сохранившееся на владимирской земле «тройное окно».
На втором этаже башни заметна заложенная дверь, которая вела когда-то во дворец Андрея
Боголюбово. Внутри башни сохранилась часть аркатурного пояса и ряд поребриков. Сквозь дверь виден переход, по которому Андрей попадал на полати храма.
Ниша за «всходным лестничным столпом». Здесь 29 июня 1174 года был убит Андрей Боголюбский.
Откуда этот обломок белокаменной женской маски и эта голова петуха — с исчезнувшего собора или с дворца Андрея Боголюбского — остается загадкой.
«Соколиные когти». Сохранившийся цоколь храма «изьмечтаного всею хытростью». Подобными «когтями» украшены цоколи двух храмов VI века в Армении.
Икона Владимирской богоматери.
Когда мы любуемся прекрасной картиной, скульптурой, зданием, мы не думаем об их пользе, а просто долго-долго смотрим на них. Они возбуждают в нас «чувства добрые». Другой пользы и не нужно искать в произведениях искусства.
И Золотые ворота — не то храм, не то сказочный терем из тридевятого царства — высятся посреди самой оживленной улицы Владимира. Объезжая их, мчатся автомашины, переваливаясь, заворачивают троллейбусы, спешат озабоченные пешеходы... А белокаменная златоглавая твердыня стояла и будет стоять века. И порой тот же пешеход останавливается в раздумье полюбоваться этим, не похожим ни на какой другой памятником прошлого.
«И украси ю дивно»
«Того же лета создана бысть церкви святая Богородица в Володимери благоверным и боголю-бивым князем Андреем; и украси ю дивно многоразличными иконами и драгим камением без числа, и ссуды «сосудами» церковными и верх ея позлати... и украси ю паче инех церквей...» — так говорится в летописи за 1160 год.
Опять князь создал и украсил. А главный зодчий, а другие мастера? Летописец их, как всегда, не заметил.
Начали каменщики класть стены из белого камня. В Софии Киевской было тринадцать глав, в Софии Новгородской пять, в Успенском соборе города Владимира поднимется лишь одна глава, но зодчие з«али — красота и величие не в величине и не в многоглавии, а в стройности очертаний, в разноличном, во многом «украсно украшенном» узорочье и снаружи и внутри храма.
Прежние белокаменные храмы Юрия Долгорукого были «безнарядны» (без украшений). На четырех столбах, на четырех стенах держались там полукруглые своды и купол. Новый храм строился намного шире, длиннее и на шести столбах.
Артель камнесечцев, исконных жителей владимирских и суздальских, главный зодчий особо поставил, дал им трудную работу, понадеялся на них.
Ни сами эти мастера, ни их отцы и деды раньше не знали, как долотить камень, а была у них давнишняя сноровка: умели они вырезать из дерева и украшать резьбой все, что им заказывали: детские игрушки, ложки, донца, веретена, солоницы и прочую мелочь. А то для украшения деревянных церквей на иконостасах и на царских вратах предизную резьбу из разных переплетенных стеблей, цветов и трав полевых и лесных пускали.
С тех пор как в Суздальской земле войны и княжеские усобицы попритихли, начали бояре один перед другим соперничать, наказывать плотникам-древоделям рубить терема с крылечками да князьками резными, крашеными, с такими травяными завитками на оконных наличниках да на подзорах и причелинах, что выходило просто заглядение.
Вот эту свою ловкую сноровку хитрой резьбы по дереву и старались теперь владимирские и суздальские мастера показать на твердом и неподатливом белом камне.
Нуден и тяжек был этот труд. Писатель XIII века Даниил Заточник упомянул такую народную пословицу: «Лепши есть камень долотити, нежели зла жена учити». И не на каменосечной ли работе родилась печальная песня народная про «бел-горюч камень»?
Русские плотники с древних времен и до нынешнего дня рубят деревянные избы не на тех местах, где им стоять надлежит, а где-нибудь рядом, а потом переносят размеченные бревна сруба на готовый фундамент и кладут их накрепко.
Эту свою сноровку владимирские старинные мастера и приложили к каменной кладке.
В сторонке на земле долотили они камни и плотно подгоняли один к одному. Так мало-помалу получались по четырем сторонам от фундамента распластанные на земле все четыре каменных стены.
Возле этих разложенных по порядку камней садились самые искусные мастера и выводили на них резьбу, какую главный зодчий либо они сами на камнях углем рисовали. Малыми скарпелями понемногу сбивали они фон, а сами узоры не трогали, так рисунок получался выпуклым. Ударяли осторожно, ведь один раз неверно стукнешь молотком по рукояти скарпеля, и ненароком отскочит кусок узора — принимайся сызнова за другой камень.
Получались из их искусных рук на камнях резных то листья со стеблями, то звери, то птицы. Случалось, львов, с поджатыми лапами возлежащих, из единого камня высекали.
По христианским обычаям те львы прозывались «неусыпными стражами», их ставили стеречь вход во храм.
Но живых львов владимирские камнесечцы отроду не видывали, и получались из-под их скарпелей не львы, а коты, да еще улыбающиеся, из той породы пушистых усатых котов, что в боярских теремах на теплых муравленых лежанках нежиться любили, а мышей ловить давно разучились.
Готовые камни подмастерья несли к начатым стенам и вмазывали накрепко.
Все выше и выше возводили каменщики стены. Леса из сосновых жердей ставили. Каждый камень обвязывали веревкой, закидывали веревку через деревянный кругляш — блок и тянули ее. Так поднимался камень кверху, на свое место.
Северная и южная стены немного выступающими плоскими лопатками снизу доверху делились на четыре части, на четыре «прясла» — «щеки». И на каждом прясле каменщики начали ставить узкие, будто молодые, березки, стройные полуколонки; на каком прясле три, на каком две. Издали казалось, будто соединенные арочками шнуры свисали вниз, и каждый такой белокаменный шнур кончался, словно драгоценной подвеской, либо женской, либо львиной, вернее кошачьей, головой, а то и малым заморским зверьком или птицей; зверек размахивал крыльями, а птица ходила на четырех лапах.
Женские головы были с косами, заплетенными на две стороны, — так причесывались тогдашние девушки. И для каждой головы мастер находил свое выражение лица: эту высекал с тонкими, строго поджатыми губами, а ту выводил толстощекую, улыбающуюся. Словно бы создавали мастера скульптурные портреты своих дочерей.
Из этих свисающих вниз белокаменных, соединенных арками нескольких шнуров-полуколонок, с львиными и женскими головами, со зверями и птицами на концах шел по всем четырем стенам храма аркатурный пояс.
Главный зодчий знал: коли смотреть издали на поднимающиеся снизу вверх линии лопаток да на эти свисающие шнуры колончато-аркатурного пояса, здание кажется выше и стройнее.
В Германии на некоторых средневековых замках тоже есть аркатурные пояски, но попроще. Может, кто из мастеров строил те замки, а потом явился во Владимир.
Русские умельцы и переняли его ремесло, но придумали долотить камни чуднее да искуснее.
Главный зодчий знал и другое: он наказывал выводить и сами стены, и лопатки, и каждую колонку аркатурного пояска кверху чуть поуже. И от этих многих, чуть сходящихся линий все здание опять-таки словно бы возносилось вверх, к облакам.
Выше, выше возводили каменщики стены. Над аркатурным пояском пробежала дорожка из маленьких камешков — поребриков. Еще положили несколько рядов камней, пришла пора оставлять места для окон, узких и высоких, как стрелы, взлетающие к небу, по четыре окна на северной и на южной стене. Полукружиями заканчивали каменщики каждый оконный проем.
Перед тем как начинать крышу ставить, главный зодчий собрал на совет лучших в артели мастеров. Многие старые книги пересмотрели они, перебрали разные чеканные и литые, золотые, серебряные, медные украшения и посуду — серьги, браслеты, кубки, чары, перестелили многие узорчатые ткани и пелены с вышивками. Такие ткани привозили купцы из Царьграда, с далекого Хорезма, из Грузии, из Армении. А рукописные старинные книги присылались из Киева, либо от греков, либо от сербов с болгарами. А драгоценные украшения и посуду собирали со всех земель.
Суздальские мастера увидели на тканях, на металле, на пергаменте рукописных книг предивные изображения неведомых зверей, птиц, цветов, святых, царей, витязей. И взялись они перенести все эти дива на белые камни.
Над иными окнами, под полукружием закомар ставился не один такой резной камень, а целая семья. Получались словно бы каменные картины со сказочными зверями, птицами и людьми. Как назывались такие картины, мы не знаем. Затерялось то старое и, верно, меткое русское словцо. А нынешние ученые называют их на иноземный лад — «композициями».
Сюжеты этих композиций главный зодчий выискивал из древних сказаний и из священного писания.
Из трех камней состояло «Вознесение Александра Македонского». На среднем был изображен сам Александр, держащий в поднятых руках двух маленьких ягнят, а на обоих боковых камнях находились два страшных грифона — два орла с огромными крыльями, с туловищем и лапами льва. И старались те диковинные
птицы схватить ягнят; оттого и поднимались они к небу. Древние считали орла царем птиц, льва — царем зверей, а Александра — величайшим государем, повелителем людей, зверей и птиц. Ходило между людьми сказание, будто пожелал он вознестись на небо. И подхватили его крылатые четырехлапые грифоны, и полетел он к самому солнцу. Но показалось ему над облаками чересчур жарко, и повелел он грифонам вернуться на землю. В своем ненасытном властолюбии Андрей Боголюбский сравнивал себя с Александром.
На прочих пряслах главный зодчий поместил композиции на сюжеты из священного писания — «Три отрока в пещи огненной», «Сорок мучеников Севастийских» и другие.
Выше, выше возводили каменщики стены, закругляли полукружья закомар, лопатки заканчивали резными капителями. Каждый из шести столбов внутри храма расширялся наверху и переходил в своды. А в пяты сводов сажали мастера своих любимых белокаменных львов. Притаились львы, положили головы на передние лапы и с улыбкой глядят сверху вот уже девятый век.
Большим искусством обладали каменщики, выкладывавшие своды. Временные деревянные кружала подпирали кладку снизу. Когда же известь высыхала, кружала разбирали, а своды, державшие и крышу и купол, оставались незыблемыми на многие века.
Пока кровельщики прибивали по закомарам кованые свинцовые листы, каменщики начали выкладывать огромный двенадцатиоконный, украшенный узорочьем барабан главы и строили притвор — переход в княжеский терем Андрея. Притвор был белокаменный, с высокой златоверхой крышей, с такими же, как на храме, аркатурными поясками, с тройными резными окнами.
Медники обшивали золочеными листами крышу пригвора и купол храма, пускали по аркатурному пояску широкую золотую полосу.