Анатолий Приставкин. Ночевала тучка золотая

Посвящаю эту повесть всем ее друзьям, кто принял как свое личное этобеспризорное дитя литературы и не дал ее автору впасть в отчаяние. Это слово возникло само по себе, как рождается в поле ветер. Возникло,прошелестело, пронеслось по ближним и дальним закоулкам детдома: "Кавказ!Кавказ!" Что за Кавказ? Откуда он взялся? Право, никто не мог бы толкомобъяснить. Да и что за странная фантазия в грязненьком Подмосковье говорить окаком-то Кавказе, о котором лишь по школьным чтениям вслух (учебников-то небыло!) известно детдомовской шантрапе, что он существует, верней,существовал в какие-то отдаленные непонятные времена, когда палил во враговчернобородый, взбалмошный горец Хаджи Мурат, когда предводитель мюридов имамШамиль оборонялся в осажденной крепости, а русские солдаты Жилин и Костылинтомились в глубокой яме. Был еще Печорин, из лишних людей, тоже ездил по Кавказу. Да вот еще папиросы! Один из Кузьменышей их углядел у раненогоподполковника из санитарного поезда, застрявшего на станции в Томилине. На фоне изломанных белоснежных гор скачет, скачет в черной буркевсадник на диком коне. Да нет, не скачет, а летит по воздуху. А под нимнеровным, угловатым шрифтом название: "КАЗБЕК". Усатый подполковник с перевязанной головой, молодой красавец,поглядывал на прехорошенькую медсестричку, выскочившую посмотреть станцию, ипостукивал многозначительно ногтем по картонной крышечке папирос, незаметив, что рядом, открыв от изумления рот и затаив дыхание, воззрился надрагоценную коробочку маленький оборвыш Колька. Искал корочку хлебную, от раненых, чтобы подобрать, а увидел: "КАЗБЕК"! Ну, а при чем тут Кавказ? Слух о нем? Вовсе ни при чем. И непонятно, как родилось это остроконечное, сверкнувшее блестящейледяной гранью словцо там, где ему невозможно родиться: среди детдомовскихбудней, холодных, без дровинки, вечно голодных. Вся напряженная жизнь ребятскладывалась вокруг мерзлой картофелинки, картофельных очистков и, как верхажелания и мечты, - корочки хлеба, чтобы просуществовать, чтобы выжить одинтолько лишний военный день. Самой заветной, да и несбыточной мечтой любого из них было хоть разпроникнуть в святая святых детдома: в ХЛЕБОРЕЗКУ, - вот так и выделимшрифтом, ибо это стояло перед глазами детей выше и недосягаемей, чемкакой-то там КАЗБЕК! А назначали туда, как господь бог назначал бы, скажем, в рай! Самыхизбранных, самых удачливых, а можно определить и так: счастливейших наземле! В их число Кузьменыши не входили. И не было в мыслях, что доведется войти. Это был удел блатяг, тех изних, кто, сбежав от милиции, царствовал в этот период в детдоме, а то и вовсем поселке. Проникнуть в хлеборезку, но не как те, избранные, - хозяевами, амышкой, на секундочку, мгновеньице, вот о чем мечталось! Глазком, чтобынаяву поглядеть на все превеликое богатство мира, в виде нагроможденных настоле корявых буханок. И - вдохнуть, не грудью, животом вдохнуть опьяняющий, дурманящийхлебный запах... И все. Все! Ни о каких там крошечках, которые не могут не оставаться послесваленных, после хрупко трущихся шершавыми боками бухариков, не мечталось.Пусть их соберут, пусть насладятся избранные! Это по праву принадлежит им! Но как ни притирайся к обитым железом дверям хлеборезки, это не моглозаменить той фантасмагорической картины, которая возникала в головах братьевКузьминых, - запах через железо не проникал. Проскочить же законным путем за эту дверь им и вовсе не светило. Этобыло из области отвлеченной фантастики, братья же были реалисты. Хотяконкретная мечта им не была чужда. И вот до чего эта мечта зимой сорок четвертого года довела Кольку иСашку: проникнуть в хлеборезку, в царство хлеба любым путем... Любым. В эти, особенно тоскливые, месяцы, когда мерзлой картофелины добытьневозможно, не то что крошки хлеба, ходить мимо домика, мимо железных дверейне было сил. Ходить и знать, почти картинно представлять, как там, за серымистенами, за грязненьким, но тоже зарешеченным окном ворожат избранные, сножом и весами. И кромсают, и режут, и мнут отвалистый сыроватый хлебушек,ссыпая теплые солоноватые крошки горстью в рот, а жирные отломки приберегаяпахану. Слюна накипала во рту. Схватывало живот. В голове мутнело. Хотелосьзавыть, закричать и бить, бить в ту железную дверь, чтобы отперли, открыли,чтобы поняли, наконец: мы ведь тоже хотим! Пусть потом в карцер, кудаугодно... Накажут, изобьют, убьют... Но пусть сперва покажут, хоть отдверей, как он, хлеб, грудой, горой, Казбеком возвышается на искромсанномножами столе... Как он пахнет! Вот тогда и жить снова станет возможным. Тогда вера будет. Раз хлебушкогорой лежит, значит, мир существует... И можно терпеть, и молчать, и житьдальше. От маленькой же паечки, даже с добавком, приколотым к ней щепкой, голодне убывал. Он становился сильней. Однажды глупая учительница стала читать вслух отрывок из Толстого, атам стареющий Кутузов во время войны ест цыпленка, с неохотой ест, чуть лине с отвращением разжевывая жесткое крылышко... Ребятам такая сцена показалась уж очень фантастической! Напридумываюттоже! Крылышко не пошло! Да они бы тотчас за косточку обглоданную от тогокрылышка побежали бегом куда угодно! После такого громкого чтения вслух ещебольше животы скрутило, и они навсегда потеряли веру в писателей; если у нихцыпленка не жрут, значит, писатели сами зажрались! С тех пор как прогнали главного детдомовского урку Сыча, много разныхкрупных и мелких блатяг прошло через Томилино, через детдом, свивая вдали отродимой милиции тут на зиму свою полумалину. В неизменности оставалось одно: сильные пожирали все, оставляя слабымкрохи, мечты о крохах, забирая мелкосню в надежные сети рабства. За корочку попадали в рабство на месяц, на два. Передняя корочка, та, что поджаристей, черней, толще, слаще, - стоиладвух месяцев, на буханке она была бы верхней, да ведь речь идет о пайке,крохотном кусочке, что глядится плашмя прозрачным листиком на столе; задняя- побледней, победней, потоньше - месяца рабства. А кто не помнил, что Васька Сморчок, ровесник Кузьменышей, тоже летодиннадцати, до приезда родственника-солдата как-то за заднюю корочкуприслуживал полгода. Отдавал все съестное, а питался почками с деревьев,чтобы не загнуться совсем. Кузьменыши в тяжкие времена тоже продавались. Но продавались всегдавдвоем. Если бы, конечно, сложить двух Кузьменышей в одного человека, то небыло бы во всем Томилинском детдоме им равных по возрасту, да и, возможно,по силе. Но знали Кузьменыши и так свое преимущество. В четыре руки тащить легче, чем в две; в четыре ноги удирать быстрей. Ауж четыре глаза куда вострей видят, когда надо ухватить, где что плохолежит! Пока два глаза заняты делом, другие два сторожат за обоих. Да успеваютеще следить, чтобы у самого не тяпнули бы чего, одежду, матрац исподнизу,когда спишь да видишь свои картинки из жизни хлеборезки! Говорили же: чего,мол, хлеборезку раззявил, если у тебя у самого потянули! А уж комбинаций всяких из двух Кузьменышей не счесть! Попался, скажем,кто-то из них на рынке, тащат в кутузку. Один из братьев ноет, вопит, нажалость бьет, а другой отвлекает. Глядишь, пока обернулись на второго,первый - шмыг, и нет его. И второй следом! Оба брата как вьюны верткие,скользкие, раз упустил, в руки обратно уже не возьмешь. Глаза увидят, руки захапают, ноги унесут... Но ведь где-то, в каком-то котелке все это должно заранее свариться...Без надежного плана: как, где и что стырить, - трудно прожить! Две головы Кузьменышей варили по-разному. Сашка как человек миросозерцательный, спокойный, тихий извлекал из себяидеи. Как, каким образом они возникали в нем, он и сам не знал. Колька, оборотистый, хваткий, практичный, со скоростью молниисоображал, как эти идеи воплотить в жизнь. Извлечь, то бишь, доход. А чтоеще точней: взять жратье. Если бы Сашка, к примеру, произнес, почесывая белобрысую макушку, а неслетать ли им, скажем, на Луну, там жмыху полно, Колька не сказал бы сразу:"Нет". Он сперва обмозговал бы это дельце с Луной, на каком дирижабле тудаслетать, а потом бы спросил; "А зачем? Можно спереть и поближе..."Но,бывало, Сашка мечтательно посмотрит на Кольку,а тот, как радио, выловит вэфире Сашкину мысль. И тут же скумекает, как ее осуществить. Золотая у Сашки башка, не башка, а Дворец Советов! Видели братья такойна картинке. Всякие там американские небоскребы в сто этажей ниже под рукойстелются. Мы-то самые первые, самые высокие! А Кузьменыши первые в другом. Они первые поняли, как прожить им зимусорок четвертого года и не околеть. Когда революцию в Питере делали, небось, кроме почты и телеграфа, давокзала, и хлеборезку не забыли приступом взять! Шли мимо хлеборезки братья, не первый раз, кстати. Но уж больноневтерпеж в этот день было! Хотя такие прогулки свои мученья добавляли. "Ох, как жрать-то охота... Хоть дверь грызи! Хоть землю мерзлую подпорогом ешь!" - так вслух произнеслось. Сашка произнес, и вдруг его осенило.Зачем ее есть, если... Если ее... Да, да! Вот именно! Если ее копать надо! Копать! Ну, конечно, копать! Он не сказал, он лишь посмотрел на Кольку. А тот в мгновение принялсигнал, и, вертанув головой, все оценил, и прокрутил варианты. Но опять женичего не произнес вслух, только глаза хищно блеснули. Кто испытал, тот поверит: нет на свете изобретательней и нацеленнейчеловека, чем голодный человек, тем паче, если он детдомовец, отрастивший завойну мозги на том, где и что достать. Не молвив ни словца (кругом живоглоты, услышат, разнесут, и крантытогда любой, самой гениальной Сашкиной идее), братья направились прямиком кближайшему сарайчику, отстоящему от детдома метров на сто, а от хлеборезкиметров на двадцать. Сарайчик находился у хлеборезки как раз за спиной. В сарае братья огляделись. Одновременно посмотрели в самый дальнийугол, где за железным никчемным ломом, за битым кирпичом находилась заначкаВаськи Сморчка. В бытность, когда хранились дрова, никто не знал, лишьКузьменыши знали: тут прятался солдат дядя Андрей, у которого оружиестянули. Сашка спросил шепотом; - А не далеко? - А откуда ближе? - в свою очередь, спросил Колька. Оба понимали, что ближе неоткуда. Сломать замок куда проще. Меньшетруда, меньше времени надо. Сил-то оставались крохи. Но было уже, пыталисьсбивать замок с хлеборезки, не одним Кузьменышам приходила такая светлаяотгадка в голову! И дирекция повесила на дверях замок амбарный! Полпудавесом! Его разве что гранатой сорвать можно. Впереди танка повесь - ни одинвражеский снаряд тот танк не прошибет. Окошко же после того неудачного случая зарешетили да такой толстенныйпрут приварили, что его ни зубилом, ни ломом не взять - автогеном еслитолько! И насчет автогена Колька соображал, он карбид приметил в одном месте.Да ведь не подтащишь, не зажжешь, глаз кругом много. Только под землей чужих глаз нет! Другой же вариант - совсем отказатьсяот хлеборезки - Кузьменышей никак не устраивал. Ни магазин, ни рынок, ни тем более частные дома не годились сейчас длядобычи съестного. Хотя такие варианты носились роем в голове Сашки. Беда,что Колька не видел путей их реального воплощения. В магазинчике сторож всю ночь, злой старикашка. Не пьет, не спит, емудня хватает. Не сторож - собака на сене. В домах же вокруг, которых не счесть, беженцев полно. А жрать как разнаоборот. Сами смотрят, где бы что урвать. Был у Кузьменышей на примете домик, так его в бытность Сыча старшиепочистили. Правда, стянули невесть чего: тряпки да швейную машинку. Ее долго потомкрутила по очереди вот тут, в сарае, шантрапа, пока не отлетела ручка да ивсе остальное не рассыпалось по частям. Не о машинке речь. О хлеборезке. Где не весы, не гири, а лишь хлеб - онодин заставлял яростно в две головы работать братьев. И выходило: "В наше время все дороги ведут к хлеборезке". Крепость, не хлеборезка. Так известно же, что нет таких крепостей, тоесть хлеборезок, которые бы не мог взять голодный детдомовец. В глухую пору зимы, когда вся шпана, отчаявшись подобрать на станцииили на рынке хоть что-нибудь съестное, стыла вокруг печей, притираясь к нимзадницей, спиной, затылком, впитывая доли градусов и вроде бы согреваясь -известь была вытерта до кирпича, - Кузьменыши приступили к реализации своегоневероятного плана, в этой невероятности и таился залог успеха. От дальней заначки в сарае они начали вскрышные работы, как определилбы опытный строитель, при помощи кривого лома и фанерки. Вцепившись в лом (вот они - четыре руки!), они поднимали его и опускалис тупым звуком на мерзлую землю. Первые сантиметры были самыми тяжелыми.Земля гудела. На фанерке они относили ее в противоположный угол сарая, пока там необразовалась целая горка. Целый день, такой пуржистый, что снег наискось несло, залепляя глаза,оттаскивали Кузьменыши землю подальше в лес. В карманы клали, за пазуху, нев руках же нести. Пока не догадались: сумку холщовую от школы приспособить. В школу ходили теперь по очереди и копали по очереди: один день долбилКолька и один день - Сашка. Тот, кому подходила очередь учиться, два урока отсиживал за себя(Кузьмин? Это какой Кузьмин пришел? Николай? А где же второй, гдеАлександр?), а потом выдавал себя за своего брата. Получалось, что оба былихотя бы наполовину. Ну, а полного посещения никто с них и не требовал! Жирнохотите жить! Главное, чтобы в детдоме без обеда не оставили! А вот обед там или ужин, тут по очереди не дадут съесть, схаваютмоментально шакалы и следа не оставят. Тут уж они бросали копать, и вдвоем встоловку как на приступ шли. Никто не спросит, никто не поинтересуется: Сашка шамает или Колька. Тутони едины: Кузьменыши. Если вдруг один, то вроде бы половинка. Но поодиночкеих видели редко, да можно сказать, что совсем не видели! Вместе ходят, вместе едят, вместе спать ложатся. А если бить, то бьют обоих, начиная с того, кто в эту нескладную минутураньше попадется. Раскоп был в самом разгаре, когда вовсю пошли эти странные слухи оКавказе. Беспричинно, но настойчиво в разных концах спальни то тише, то сильнейповторялось одно и то же. Будто снимут детдом с их насиженного в Томилинеместа и скопом, всех до единого, перекинут на Кавказ. Воспитателей отправят, и дурака-повара, и усатую музыкантшу, идиректора-инвалида... ("Инвалида умственного труда!" - произносилосьнегромко.) Всех отвезут, словом. Судачили много, пережевывали, как прошлогоднюю картофельную шелуху, ноникто не представлял себе, как возможно всю эту дикую орду угнать в какие-тогоры. Кузьменыши прислушивались к болтовне в меру, а верили и того меньше.Некогда было. Устремленные, неистово долбили они свои шурфы. Да и что тут трепать, и дураку понятно: против воли ни одногодетдомовца увезти никуда невозможно! Не в клетке же, как Пугачева, ихповезут! Сыпанут голодранцы во все стороны на первом же перегоне и лови, какводу решетом! А если бы, к примеру, удалось кого из них уговорить, то никакомуКавказу от такой встречи несдобровать; оберут до нитки, объедят до сучочка,по камешкам ихние Казбеки разнесут... В пустыню превратят! В Сахару! Так решали Кузьменыши и шли долбить. Один из них железочкой ковырял землю, теперь она пошла рыхлая, самаотваливалась, а другой - в ржавом ведерке оттаскивал породу наружу. К веснеуперлись в кирпичный фундамент дома, где помещалась хлеборезка. Однажды сидели Кузьменыши в дальнем конце раскопа. Темно-красный, с синеватым отливом кирпич старинного обжига крошился струдом, каждый кусочек кровью давался. На руках пузыри вздувались. Да иломом таранить сбоку оказалось не с руки. В раскопе было не повернуться, сыпалась за ворот земля. Выедала глазасамодельная коптилка в чернильном пузырьке, украденная из канцелярии. Сперва-то была у них свечечка настоящая, восковая, тоже украденная. Носами братья ее и съели. Не вытерпели как-то, кишки переворачивались отголода. Посмотрели друг на друга, на ту свечечку, маловато, но хотьчто-нибудь. Рассекли надвое, да и сжевали, одна веревочка несъедобнаяосталась. Теперь коптил тряпочный шнурочек: в стене раскопа был сделан выем -Сашка догадался - и оттуда мерцал синенько, свету было меньше, чем копоти. Оба Кузьменыша сидели, отвалившись, потные, чумазые, коленки подогнутыпод подбородок. Сашка спросил вдруг: - Ну, что Кавказ? Трепятся? - Трепятся, - отвечал Колька. - Погонят, да? - Так как Колька не отвечал, Сашка опять спросил: - Атебе не хотелось бы? Поехать? - Куда? - спросил брат. - На Кавказ! - А чево там? - Не знаю... Интересно. - Мне интересно вот куда попасть! - И Колька злобно ткнул кулаком вкирпич. Там в метре или двух метрах от кулака, никак не дальше, находиласьзаветная хлеборезка. На столике, исполосованном ножами, пропахшем кисловатым хлебным духом,лежат бухарики: много бухариков серовато-золотистого цвета. Один крашедругого. Корочку отломить, и то счастье. Пососешь, проглотишь. А за корочкойи мякиша целый вагон, щипай да в рот. Никогда в жизни не приходилось еще Кузьменышам держать целую буханкухлеба в руках! Даже прикасаться не приходилось. Но видеть видели, издалека, конечно, как в толкотне магазинаотоваривали его по карточкам, как взвешивали на весах. Сухопарая, без возраста, продавщица хватала карточки цветные: рабочие,служащие, иждивенские, детские, и, взглянув мельком - такой опытныйглаз-ватерпас у нее, - на прикрепление, на штампик на обороте, где вписанномер магазина, хоть своих небось всех прикрепленных знает поименно,ножничками делала "чик-чик" по два, по три талончика в ящичек. А в томящичке у нее тысяча, мильон этих талончиков с цифирками 100, 200, 250граммов. Но каждый талон, и два, и три, только малая часть целой буханки, откоторой продавщица экономно отвалит острым ножом небольшой кусок. Да и самойне впрок стоять рядом с хлебом-то, высохла, а не потолстела! Но целую, всю как есть не тронутую ножом буханку, как ни смотрели вчетыре глаза братья, никому при них из магазина не удавалось унести. Целая - такое богатство, что и подумать страшно! Но какой же тогдаоткроется рай, если бухариков будет не один, и не два, и не три! Настоящийрай! Истинный! Благословенный! И не нужно нам никакого Кавказа! Тем более рай этот рядышком, уже бывают слышны через кирпичную кладкунеясные голоса. Хотя ослепшим от копоти, оглохшим от земли, от пота, от надрыва нашимбратьям слышалось в каждом звуке одно: "Хлеб. Хлеб..."В такие минуты братьяне роют, не дураки, небось. Направляясь мимо железных дверей, в сарай,лишнюю петлю сделают, чтобы знать, что пудовый тот замочек на месте: его заверсту видать! Только потом уже лезут этот чертов фундамент крушить. Вот строили в древние времена, небось, и не подозревали, что кто-то ихза крепость крепким словцом приложит. Как доберутся Кузьмеиыши, как откроется их очарованным глазам всяхлеборезка в тусклом вечернем свете, считай, что ты уже в раю и есть. Тогда... Знали братья твердо, что случится тогда. В две головы продумано, небось, не в одну. Бухарик, но один, они съедят на месте. Чтобы не вывернуло животы оттакого богатства. А еще два бухарика заберут с собой и надежно припрячут.Это они умеют. Всего три бухарика, значит. Остальное, хоть зудится, трогатьне моги. Иначе озверелые пацаны дом разнесут. А три бухарика - это то, что, по подсчетам Кольки, у них все равнокрадут каждый день. Часть для дурака повара, о том, что он дурак и в дурдоме сидел, всезнают. Но жрет вполне как нормальный. Еще часть воруют хлеборезчики и тешакалы, которые около хлеборезчиков шестерят. А самую главную часть берутдля директора, для его семьи и его собак. Но около директора не только собаки, не только скотина кормится, там иродственников и приживальщиков по-напихано. И всем им от детдома таскают,таскают, таскают... Детдомовцы сами и таскают. Но те, кто таскает, своикрохи от таскания имеют. Кузьменыши точно рассчитали, что от пропажи трех бухариков шум подетдому поднимать не станут. Себя не обидят, других обделят. Только и всего. Кому надо то, чтобы комиссии от роно поперли (А их тоже корми! У нихрот большой!), чтобы стали выяснять, отчего крадут, да отчего недоедают отсвоего положенного детдомовцы, и отчего директорские звери-собаки вымахалиростом с телят. Но Сашка только вздохнул, посмотрев в сторону, куда указывал Колькинкулак. - Не-е... - произнес он задумчиво. - Все одно интересно. Горы интереснопосмотреть. Они небось выше нашего дома торчат? А? - Ну и что? - опять спросил Колька, ему очень хотелось есть. Не до гортут, какие бы они ни были. Ему казалось, что через землю он слышит запахсвежего хлеба. Оба помолчали. - Сегодня стишки учили, - вспомнил Сашка, которому пришлось отсиживатьв школе за двоих. - Михаил Лермонтов, "Утес" называется. Сашка не помнил все наизусть, хоть стихи были короткие. Не то что"Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купцаКалашникова"... Уф! Одно название полкилометра длиной! Не говоря о самихстихах! А из "Утеса" всего две строчки Сашка запомнил. Ночевала тучка золотая На груди утеса-великана... - Про Кавказ, что ли? - скучно поинтересовался Колька. - Ага. Утес же... - Если он такой же дурной, как этот... - И Колька сунул кулаком опять вфундамент. - Утес твой! - Он не мой! Сашка замолчал, раздумывая. Он уже давно не о стихах думал. В стихах он ничего не понимал, да ипонимать в них особенно нечего. Если на сытый желудок читать, может, толк ибудет. Вон лохматая в хоре их мучает, а если бы без обеда не оставляли, онивсе давно бы из хора пятки намылили. Нужны им эти песни, стихи... Поешь ли,читаешь, все одно о жратве думаешь. Голодной куме все куры на уме! - Ну и чего? - вдруг спросил Колька. - Чево-чево? - повторил за ним Сашка. - Чево он там, утес-то? Развалился аль нет? - Не знаю, - сказал как-то по-глупому Сашка. - Как не знаешь? А стихи? - Чего стихи... Ну, там, эта... Как ее... Туча, значит, уперлась вутес... - Как мы в фундамент? - Ну, покемарила... улетела... Колька присвистнул. - Все?? - Все. - Ни фига себе сочиняют! То про цыпленка, то протучу... - А я-то при чем! - разозлился теперь Сашка. - Я тебе сочинитель, чтоли? - Но разозлился не сильно. Да и сам виноват: размечтался, не слышалобъяснения учительницы. Он вдруг на уроке представил себе Кавказ, где все не так, как в ихпротухшем Томилине. Горы, размером с их детдом, а между ними повсюду хлеборезки натыканы. Ини одна не заперта. И копать не надо, зашел, сам себе свешал, сам себе ипоел. Вышел, а тут другая хлеборезка, и опять без замка. А люди все вчеркесках, усатые, веселые такие. Смотрят они, как Сашка наслаждается едой,улыбаются, рукой по плечу бьют: "Якши", - говорят. Или еще как! А смысл один: "Ешь, мол, больше, у насхлеборезок много!"Было лето. Зеленела травка на дворе. Никто не провожалКузьменышей, кроме воспитательницы Анны Михайловны, которая небось тоже необ их отъезде думала, глядя куда-то поверх голов холодными голубыми глазами. Все произошло неожиданно. Намечалось из детдома отправить двоих,постарше, самых блатяг, но они тут же отвалили, как говорят, растворились впространстве, а Кузьменыши, наоборот, сказали, что им хочется на Кавказ. Документы переписали. Никто не поинтересовался - отчего они вдругрешили ехать, какая такая нужда гонит наших братьев в дальний край. Лишьвоспитанники из младшей группы приходили на них посмотреть. Вставали удверей и, указывая на них пальцем, произносили: "Эти!" И после паузы: "НаКавказ!"Причина же отъезда была основательная, слава богу, о ней никто недогадывался. За неделю до всех этих событий неожиданно рухнул подкоп под хлеборезку.Провалился на самом видном месте. А с ним и рухнули надежды Кузьменышей надругую, лучшую жизнь. Уходили вечером, вроде все нормально было, уже и стену кончали,оставалось пол вскрыть. А утром выскочили из дома: директор и вся кухня в сборе, пялят глаза:что за чудо, земля осела под стеной хлеборезки. И - догадались: мама родная. Да ведь это же подкоп! Под их кухню, под их хлеборезку подкоп! Такого еще в детдоме не знали. Начали тягать воспитанников к директору. Пока по старшим прошлись, намладших и думать не могли. Военных саперов вызвали для консультации. Возможно ли, спрашивали,чтобы дети такое сами прорыли? Те осмотрели подкоп, от сарая до хлеборезки прошли и внутрь, там где необвалено, залезали. Отряхиваясь от желтого песка, руками развели:"Невозможно, без техники, без специальной подготовки никак невозможно такоеметро прорыть. Тут опытному солдату на месяц работы, если, скажем, сшанцевым инструментом, да вспомогательными средствами... А дети... Да мы бык себе таких детей взяли, если бы взаправду они такие чудеса творить умели". - Они у меня еще те чудотворцы! - сказал хмуро директор. - Но я этогокудесника-творца разыщу! Братья стояли тут же, среди других воспитанников. Каждый из них знал, очем думает другой. Оба Кузьменыша думали, что концы-то, если начнут допытываться, приведутнеминуемо к ним. Не они ли шлялись тут все время; не они ли отсутствовали,когда другие торчали в спальне у печки? Глаз кругом много! Один недоглядел и второй, а третий увидел. И потом, в подкопе в тот вечер оставили они свой светильник и, главное,школьную сумочку Сашки, в которой землю таскали в лес. Дохленькая сумочка, но ведь как ее найдут, так и капут братьям! Всеравно удирать придется. Не лучше ли самим, да спокойненько, на неведомыйКавказ отчалить? Тем паче - и два места освободилось. Конечно, Кузьменышам не было известно, что где-то в областныхорганизациях в светлую минуту возникла эта идея о разгрузке подмосковныхдетдомов, коих было к весне сорок четвертого года по области сотни. Это несчитая беспризорных, которые жили где придется и как придется. А тут одним махом с освобождением зажиточных земель Кавказа от врагавыходило решить все вопросы: лишние рты спровадить, с преступностьюрасправиться да и вроде благое дело для ребятишек сделать. И для Кавказа, само собой. Ребятам так и сказали: хотите, мол, нажраться, поезжайте. Там все есть.И хлеб там есть. И картошка. И даже фрукты, о существовании которых нашишакалы и не подозревают. Сашка тогда сказал брату: "Хочу фруктов... Вот тех, о которых этот...Который приезжал, говорил". На что Колька отвечал, что фрукт это и есть картошка, и он точно знает.А еще фрукт - это директор. Своими ушами Колька слышал, как один из саперов,уходя, произнес негромко, указывая на директора: "Тоже фрукт... От войны задетишками спасается!" - Картошки наедимся! - сказал Сашка. А Колька тут же ответил, что, когда шакалов привезут в такой богатыйкрай, где все есть, он сразу бедным станет. Вон, читал в книжке, что саранчакуда меньше размером детдомовца, а когда кучей прет, после нее голое местоостается. А живот у нее не как у нашего брата, она небось все подряд жратьне станет. Ей те самые непонятные фрукты подавай. А мы так и ботву, илистики, и цветочки сожрем... Но ехать Колька все-таки согласился. Два месяца тянули, пока отправили. В день отъезда привели их к хлеборезке, не дальше порога, конечно.Выдали по пайке хлеба. Но наперед не дали. Жирные будете, мол, к хлебуедете, да хлеба имдавать! Братья выходили из дверей и на яму под стеной, ту, что осталась отобвала, старались не смотреть. Хоть притягивала их эта яма. Делая вид, что не знают ничего, мысленно простились они и с сумочкой, исо светильником, и со всем своим родным подкопом, в котором столько было имипрожито при коптилке длинных вечеров среди зимы. С паечками в карманах, прижимая их рукой, прошли братья к директору,так им велели. Директор сидел на ступеньках своего дома. Был он в галифе, но без майкии босиком. Собак, на счастье, рядом не было. Не поднимаясь, он поглядел на братьев и на воспитательницу и толькосейчас, наверное, вспомнил, по какому они тут случаю. Покряхтывая, привстал, поманил корявым пальцем. Воспитательница сзадиподтолкнула, и Кузьменышисделали несколько неуверенных шагов вперед. Хоть директор не рукоприкладствовал, его боялись. Кричал он громко.Ухватит кого-нибудь из воспитанников за ворот и во весь голос: "Беззавтрака, без обеда, без ужина!.." Хорошо, если один оборот сделает. А еслидва или три? Сейчас директор вроде бы был настроен благодушно. Не зная, как зовут братьев, да он никого в детдоме не знал, он ткнулпальцем в Кольку, приказал снять кургузый, весь залатанный пиджачок. Сашкеон велел скинуть телогрейку. Эту телогрейку он отдал Кольке, а пиджачок егобрату. Отошел, посмотрел, будто сделал для них доброе дело. Остался своейработой доволен. - Так-то лучше... - И добавил: - Ну, тово... Не бузите, не воруйте! Подвагон не лазьте, а то раздавит... А? Воспитательница толкнула под локоть ребят, они разноголосо пропели: "Небудем, Вик Вик-трыч!" - Ну, идите! Идите! Разрешил, словом. Когда отошли настолько, чтоб директор не мог видеть, братья сновапоменялись одеждой. Там, в карманах, лежали их драгоценные пайки. Может, директору, который без понятия, они и показались бы одинаковыми!Ан, нет! У нетерпеливого Сашки край корочки был отгрызен, а запасливыйКолька только лизнул, есть он еще не начинал. Хорошо, хоть штанами ни с кем из чужих не поменял. В манжетинеКолькиных штанов лежала в полосочку свернутая тридцатка. Деньги в войну невеликие, но для Кузьменышей они стоили многого. Это была единственная их ценность, подпорка в неизвестном будущем. Четыре руки. Четыре ноги. Две головы. И тридцатка. Анна Михайловна, как ей было ведено, довезла братьев на электричке доКазанского вокзала и сдала с рук на руки вместе с бумагами какому-тоначальнику, лысоватому и в помятом костюме. Звали его Петр Анисимович. Он мельком оглядел братьев, отметил в списке, положив этот список впортфель, который не выпускал из рук, и пробормотал насчет одежды: мол, вТомилине могли бы, как предписано, выдать одежду и получше. - Это ведь непонятно, что происходит, - вздохнул он. А Кузьменыши только сейчас сообразили, отчего томилинский директоробменял так странно их ватником да курткой, наверное, он прикрывал своюсовесть от упреков. Если она была... Размахивая портфелем, Петр Анисимович повел братьев вдоль состава кпередним вагонам. К нему подбегали какие-то люди с мешками, с вещами, жаловались, что немогут уехать на родину, просили помочь, пристроить хоть как-нибудь... Петр Анисимович всем отвечал одинаково: "Нет, нет. Не могу". А один раз вспылил, закричал: - Да что у меня, богадельня, что ли! Это ведь непонятно, чтопроисходит! У меня полтыщи беспризорных, я не знаю, куда их посадить! - Приэтом он указал почему-то на Кузьменышей. Слово "посадить" им не очень понравилось, но они промолчали. Повсюду, где они проходили, высовывались уже из окошек головы. Вновь прибывающим кричали, свистели, улюлюкали, особенно когда узнаваликого-то из знакомых по рынкам, по станциям, где вместе сшивались, покутузкам, где отсиживали... Кузьменышей уже углядели, узнали, понеслось громко вслед: - Томилинская вошь, куда ползешь? Под кровать - дерьмо клевать! Братья заняли полки, самые верхние, третьи, и, не медля, бросились кокну, всовывая свои головы между чужими. Увидели, что подводят люберецких, с которыми не только встречались, нои враждовали, и даже дрались, и вслед за остальными загикали, засвиристели,кто во что горазд. - Люберецкая вошь - куд-да-да пол-зешь, под кровать... Так встречали потом люблинских, можайских (эти головорезы!),серпуховских, подольских, волоколамских, мытищинских (эти все издетприемника, такие паиньки, такие тихарики, но обкрадут и не заметишь!),ногинских, раменских, коломенских, каширских, орехово-зуевских... Но хуже всех - московских. Последние были как бы привилегированными, их и кормили лучше, и одетыони были не в такое тряпье, как областные. Московским завопил весь эшелон так, что не стало слышно звонковтрамваев на Каланчевке. Заревели, завыли, заблеяли, замычали. Орали до самой темноты, встречая новые и новые партии своих собратьев. - Мытищенские - через забор дрищенские! - Ей, Можай, дальше поезжай! - Кашира - протухла, не жила! - Орехово-Зуево - раздето-разуево! - Коломна всегда голодна! Нас побить, побить хотели Загорские ежики, А мы сами не стерпели - Наточили ножики! Хором орали частушку, но зла в словах не было. Орали скорее попривычке. Поезд, как ковчег, собирал из детдомов каждой твари по паре, и жить имтеперь предстояло, как после великого потопа, на одной кавказской земле. А ведь было, когда загорские подкараулили дмитровских, которые кмонастырю пришли попрошайничать, и свирепо их избили. Изметелили так, что тедолго не показывались, зализывали раны. А потом изловили кого-то иззагорских, заехавших в Дмитров к родне, и месяц продержали в холоднойброшенной церкви, сыром склепе. Те не остались в долгу, выловилидмитровского в электричке и к кресту на кладбище на ночь привязали: орал какрезаный! Но кто ночью придет на кладбище, да на такой крик?.. Наоборот,прохожие бежали подальше. Бывали штуки и похлеще между колониями и детдомами подмосковныхгородов, и стычки ножевые, и засады, и осады самих детдомов... А теперь вот всех, всех совместно жизнь-злодейка свела. Будтонесовместимые химические реактивы в одной колбе - поезде. Такая бурнаяреакция произошла, что, казалось, эшелон раньше срока разлетится вдребезги! Слава богу, что у него не один, много вагонов! Смешивалось не сразу, а полегоньку, так бы ни одно железо не выдержало.Потасовки кой-где произошли, и кто-то, правда, дорогой сбежал в другойвагон, а то и на другой поезд... не без этого. К ночи состав стал затихать. Его набили доверху, как коробочку. Каждомуиз прибывших надо было не только чужих освистать, но и о себе подумать:найти полку, оттереть, отпихнуть соседа, воткнуться так, чтобы можно былосидеть, а лучше того, лежать. Как и сделали наши Кузьменыши. Внизу, под их полками, тоже шла обычная свара. Кто-то кого-то непускал, отталкивал, спихивал, изгонял... Поднимался крик; вмешивалисьвзрослые. Постепенно улеглись. Разместили на одну нижнюю полку по двое, валетом, заполнили на ночь иместо на полу, в коридоре. И Кузьменыши, заняв третьи полки, не прогадали.Сюда никто не лез, высоко. И лезть высоко, и падать, если залезешь. А если кто совался к братьям снизу, посмотреть, их ногами в любопытныерожи отбрыкивали. Нечего, мол, зыркать туда, куда не просят! Ничего вы тутсвоего не оставляли! Возлежали, как бояре, каждый отдельно на третьей полке, и с высотысвоего положения, будто в кино, наблюдали, что происходит внизу. Разговорчики, смешки, анекдотики... Кто-то песенку запел: "НаКавказских на горах жил задрипанный монах, он там золото искал, никого неподпускал, вот он золото нашел, продавать его пошел..."Чем там дело у монахас золотом да Кавказом кончилось, осталось неизвестным: вагон дернуло! Все затихли. Слушали. Верили и не верили, неужто тронулись, поехали? А тут, помедлив, дернул вагон еще раз, посильней, клацнул, железомзастрежетал и правда поехал! Это стало ясно по легкому поскрипыванью, поредким пока толчкам да перестукам. Никто не бросился к окну наблюдать, как она, столица мира, начнетуплывать редкими огнями, демаскированная уже, в прошлое, назад, в темноту. Да плевать всем было! И нашим героям было наплевать на Москву, которая,это знали по собственной шкуре, слезам не верит! Внизу лишь пискнули, как бы понимая, что на прощание положено ту,которой не поверят, слезу пустить. Кто-то из девчонок пропищал: жалко, мол... - Чего жалко-то? - Уезжать жалко. А чего жалеть?.. Они и сами не понимают: жалко, и все тут. Вдруг невернемся! Куда же мы не вернемся? В Москву, что ли? Хорошо будет, так, ясно,не вернемся, на хрена она нам, белокаменная, сдалась! Дома каменные - людижелезные... Господи! Да пропади пропадом, задарма, этот неуютный, немытый,проклятый, выхолощенный войной край! Где все живут одним военным днем:купить да продать... А те, что стоят у станков да куют в выстудившихся цехахпобеду над врагом, они-то не только беспризорных не видят, а своих родныхдетишек запустили до уровня одичания: по двенадцать часов длится смена, такчто спят тут же, в цехах... Что же касается Кузьменышей, то нет у них на всем белом свете ни одной,ни единой кровинки близкой... Ни здесь и нигде вообще! Друг у друга они есть - вот это будет верно. Значит, куда бы их ни везли, дом их, их родня и их крыша - это онисами. Обветшали, обзаплатились, ободрались, обовшивели в Подмосковье, теперьсами будто от себя с радостью бежим. Летим в неизвестность, как семена попустыне. По военной - по пустыне - надо сказать. Где-то, где-нибудь, в щелочке, трещинке, ямке случайной застрянем... Апрольется ласка да внимание живой водой, прорастем. Чахлой веточкой прорастем, былинкой, крошечной бесцветной ниточкойкартофельной, да ведь и спросу-то нет. Может и не прорасти, а навсегдакануть в неизвестность. И тоже никто не спросит. Нет, значит, не было. Значит, не надо. Это не только о Кузьменышах, о каждом из тех, кто ехал в сорокчетвертом году через войну, через разрушенную, еще не успевшую ожить послефашистов землю на нашем удивительном, бесшабашно, безумно веселом поезде! Некоторых я помнил по странной исклю