Этот рассказ не о погибшем крейсере, и даже не о его командире. А о маленьком предмете, который можно скатать в шарик и спрятать где угодно, да хоть между двумя пальцами. Только что он был, и вот его уже нет.
– С этой женщиной что‑то не так, – сказал мне Евгений. – Она тебя все время трогает. Посмотри, вот за последние несколько минут: подержала руку на твоем локте, прижалась к тебе плечом, похлопала по спине. Если бы это было у нас в Бангкоке, я бы знал, что сказать. Но тут… И это ведь очень серьезная, как я понимаю, дама? Не говоря о ее не совсем юном возрасте.
– Это более чем серьезная дама. Ты представить не можешь, насколько серьезная. Достаточно сказать, что она из семьи Леонгов. А это в Пенанге – да и во всей Малайзии – кое‑что значит. Но ты все правильно заметил. Чтобы тебя слегка помучить, замечу: нет, китайцы просто так к европейцам, да и друг к другу на публике не прикасаются. Да вот тебе пример этак десятилетней давности: когда я работал в Гонконге… ее звали Джинджер Чан, и я не буду о ней рассказывать. Но когда мы утром выходили из нашего отеля на улицу, то с ее стороны – да и с моей – никаких попыток прикасаться друг к другу не наблюдалось. У китайцев так не делается. За исключением одной только ситуации. Той самой, что мы сейчас имеем.
Евгений начал улыбаться специфически бангкокской улыбкой – обаятельной и при этом умной и хитрой. Вы не захотите устроить гадость человеку, который так улыбается.
– Ты пытаешься сделать мне интересно, – наконец произнес он.
– Я постоянно стараюсь сделать людям интересно. Итак, дело Лилианы Леонг из пенангских Леонгов, которая слишком часто прикасалась к одному… по‑вашему, тайскому, к одному фарангу. Ты хочешь, чтобы я рассказывал тебе об этом на улице?
|
|
– Нет, я пока помучаюсь, – сказал Евгений. – И даже не буду пытать тебя насчет Джинджер Чан. Сам когда‑нибудь все скажешь. А пока – ты обещал показать мне это место.
– Ах, это место… Ну зачем тебе оно?
– А зачем вообще всё?
– Только бангкокский житель может задавать такой буддийский вопрос.
Приезд Евгения из Бангкока – всегда приятное событие, а если встреча происходит как бы на полпути между столицами Таиланда и Малайзии, на острове Пенанг, – то и подавно.
– Ты не поверишь, – сказал он мне по телефону, когда мы договаривались о встрече на моей, малайзийской территории, – но у тебя в целой здоровенной книге есть одна строчка… Даже меньше – четыре слова. Которые в книге вообще как бы ни при чем. Они там лишние. Но как‑то запоминаются. Сидят вот тут – слышишь стук? У меня там мозг, если ты не против. Так вот, ты это нарочно?
Я мог бы сказать ему, что в любой книге, в любом рассказе самое важное – это как раз те слова, сцены, эпизоды, которые кажутся лишними. Но…
– Хорошо, какие же это слова?
– Когда ты рассказываешь про историю китайских триад и их войн, то там есть упоминание о том, что победивший бандит взял у побежденного какой‑то дом, который он сделал своей штаб‑квартирой и назвал «Магазин воспоминаний о море». И больше у тебя об этом ни слова. То есть – в романе в этом доме происходит целая сцена, довольно страшненькая, но… Воспоминания о море? Кем надо быть, чтобы так назвать свой дом?
– Да, я помню эту сцену. И что?
– Я просто хочу его увидеть. Или то место, где этот магазин был. Вот жрет он меня, понимаешь? Не дает забыть. Сам виноват.
|
|
Море: вам некуда деться от него, если вы в Пенанге. А если вы приехали в июле‑августе, то вам некуда деться также от арабов, и именно у моря. В Аравии в это время – плюс пятьдесят в тени или что‑то около, так что в братскую мусульманскую Малайзию с ее тридцатью градусами они приезжают за прохладой. Саудовцы, кувейтцы, дубайцы, все прочие – и еще иранцы… Аэропорты, лобби отелей, пляжи – везде эта толпа бородатых и носатых смуглых личностей мужского пола. Каждого окружает выводок из трех‑четырех личностей пола противоположного, в черных накидках от макушки до пят, только два хлопающих удлиненными ресницами глаза горят любопытством сквозь амбразуру этого наряда.
И вот утро, балкон отеля «Фламинго» – белое кружево этажей, громоздящихся рядами; внизу, под балконом, – плавный полукруг бледно‑бежевой неподвижной воды, на дальнем берегу бухты – небоскребы Танджун Бунга; небо расчерчено облаками, а гладь воды – лодками. Пустота, ни одного человека на пляже, только арабка без лица, как одинокое черное пятно, сидит на пластмассовом стульчике в робком прибое, и черные полы ее хиджаба плавают в пене.
Крейсер ушел под воду – среди зеленоватых колонн взрывающейся воды – не здесь, а несколькими километрами дальше, справа, у самой Эспланады, у форта Корнуоллис, в гавани Джорджтауна.
Город‑музей, Джорджтаун, странная пустота улиц, заново покрашенные дома, деревянные ставни окон со здоровенными крючками запоров. Дерево – где серое от времени, где – свежее, лакированное. На кромке косой крыши – три деревца, от них по стене до тротуара спускаются тонкие нити лиан.
|
|
– Три больших квартала до магазина воспоминаний. В путь… Так вот, Лилиана Леонг, которая, как ты правильно заметил, странным образом прикасается на публике к фарангу с китайским псевдонимом. Дело в том, что Лилиана – кроме всего прочего – издатель. А еще она тот самый человек, который когда‑то показал мне Джорджтаун, выдал толстую пачку копий материалов. А еще она написала великолепную книгу «Улицы Джорджтауна», а еще ее муж Лубис возил меня в местный университет, чтобы я почитал там британские газеты 1929 года, – в общем, того самого романа без этой пары не было бы. И вот, прощаясь, она обронила одну фразу: «Ну, хотелось бы, чтобы вы и меня рассмотрели в качестве потенциального издателя этого романа на английском…»
– А ты попытался найти кого‑то получше, – мгновенно угадал Евгений.
На самом деле история была куда сложнее. Я не пытался найти кого‑то получше. Пытались другие. Пенангский роман вышел на русском; российское посольство в Куала‑Лумпуре сделало из этого события серьезный пункт своей программы работы под грифом «культурное сближение двух народов». Роман должен был выйти на английском и малайском сразу. На эту тему посольством были начаты серьезные переговоры с издательствами – куда б о льшими, чем у Лилианы Леонг.
Издатели в Малайзии, однако, не привыкли, чтобы русские авторы писали романы о том, что происходило в их стране при британцах. А хуже всего то, что издатель должен как минимум прочитать книгу. Но Куала‑Лумпур – не Лондон. Здесь некому читать книги на русском и давать им внятную оценку. Пакет презентационных материалов на английском, даже с парой переведенных отрывков, – этого было недостаточно. Отчаявшееся посольство вынесло вердикт: автору – перевести книгу, без этого ничего не получится.
– Догадайся, что я сделал, – сказал я Евгению.
– Перевел, – ответил он, с любопытством оглядывая здания бывшей Бич‑стрит – ныне джалан Пантай.
Да, я сделал именно это.
Я перевел роман сам.
До сих пор не знаю, как я пережил тот странный и бессмысленный год. Роман про португалку из Джорджтауна и ее британского возлюбленного хорошо продавался и читался; умные критики высказывали свои восторги, глупые не говорили ничего; но и только – мир не перевернулся.
Когда ты выпускаешь книгу, в твоей жизни возникает пустота. Ты ходишь по знакомым улицам, всматриваешься в лица и думаешь: как же так, вот ведь оно появилось в этом мире – звенящее страстными словами, переполненное людьми, которых еще год назад не существовало, дышащее забытой музыкой, – а люди на московском бульваре так же идут по своим делам. И мир тот же. А этого не может и не должно быть.
Надо было писать следующую книгу, но эта не отпускала. И я, не зная, что дальше делать в этой жизни, все лето переводил роман про женщину из Джорджтауна с русского на английский, как мог, – а этого нельзя допускать ни в коем случае, если ты не природный англичанин, – и отправил в августе издателям в Куала‑Лумпур.
И наступила глухая и бессмысленная осень.
И пришел предсказанный в моей книге мировой экономический кризис (не зря же действие там происходит в последние недели перед тем, что произошло осенью двадцать девятого). И малайзийские издатели разом замолчали.
Ни один не сказал «нет». В Азии так не делается, это невежливо. Они не сказали ничего. Может быть, им не понравился перевод – что понятно. Может быть, им не понравилось их финансовое положение, не располагавшее к авантюрам типа издания русских романов о Британской Малайе, ныне Малайзии.
Три месяца непрерывной работы, которую не следовало и начинать, – и все впустую.
Мир сидел и боялся кризиса. А Лилиана Леонг – ну что я мог ей сказать? Что мне следовало бы знать: людям из семьи Леонгов в Джорджтауне не говорят «нет», и я это знал?
Мы поздравляли друг друга с праздниками по почте. Потом перестали. Она уже знала, конечно, что я потерпел неудачу. А в Азии таких не любят.
– Очень не любят, – подтвердил Евгений.
А потом от Лилианы все‑таки пришло письмо. Она решила издать книгу про русский крейсер в Пенанге. Она нашла автора – англичанина, Джона Робертсона, он писал текст и завершал работу. У нее было множество фотографий города в 1914 году. И она – хотя раньше ни слова не говорила, понравилась ли ей моя книга, – она упомянула, что крейсер в этой книге есть, так что я должен хорошо знать, о чем речь.
Конечно же, он там есть. Из тех самых эпизодов, которые как бы лишние, к сюжету прямого отношения не имеющие.
«Война – настоящая, а не война китайских триад – на нашем благословенном острове, за всю его историю, длилась несколько минут. Мне, родившейся в 1900 году, тогда было целых четырнадцать лет. И я помню ночь перед самым сезоном дождей – в конце октября – и этот резкий грохот, как будто обрушилась куча камней, а потом еще несколько таких же ударов чуть потише, и опять один громкий удар. Я все‑таки тогда заснула, а утром мне сказали, что чуть не к самым причалам Суэттенхема прорвался германский крейсер „Эмден“, который приделал себе четвертую, фальшивую трубу, отчего его приняли за британца. И этот „Эмден“ всадил две торпеды в бок русскому крейсеру, который пришел сюда на ремонт, всего с одним годным котлом из шестнадцати, и стоял недалеко от берега под охраной французов. Ну а французы свою задачу провалили.
До сих пор не могу выговорить странное, шипяще‑жужжащее название этого крейсера, означающее всего‑навсего „жемчуг“. Если бы он был малайским и если бы у малайцев были свои, а не британские крейсера, то он назывался бы прекрасным словом, значившим то же самое, но звучавшим как „мутиара“.
Потом многие говорили, что русский крейсер пошел ко дну с честью, потому что все‑таки успел сделать несколько выстрелов – те самые удары потише, что слышались мне. Правда, непонятно, что это за честь такая, тем более что германец все‑таки ушел. Но тогда, уже наутро, эта сторона дела меня вообще не волновала. Потому что прошел слух, что восемьдесят русских моряков убиты, многие спаслись невредимыми, а больше сотни – это те, спасать которых вышли в ночь все сампаны порта, но тащили их из воды обожженными, контужеными, порезанными осколками. А потом, по одному, на рикшах и телегах, везли в городской госпиталь.
И мы, дети и подростки, бросили все и не вылезали недели две‑три из госпиталя, таская выздоравливавшим русским фрукты, рис, лепешки и что кому приходило в голову. Я долго сидела между двумя такими моряками и учила их португальскому, кормила, пела песенки – и они выздоровели. А один, лежавший в углу, сначала молчал, потом долго и страшно кричал, а в конце концов оказалось, что он умер. И с тех пор война для меня – это когда человека могут спасти из воды и привезти к хорошим врачам, а он все равно умирает.
Как звали тех, кто выздоровел, я вспомнить не могу, а вот того, кто умер и был увезен на христианское кладбище, помню даже сегодня, хотя это имя очень трудно произносить: Гортсефф.
Я и сегодня боюсь войны, этих десяти минут грохота, после которых идут недели боли и стонов».
– Обожаю героиню твоей книги, – сказал мне Евгений. – В том числе за эти фрукты и рис. Так чего же хотела Лилиана?
А хотела она почти невозможного.
У Лилианы было к этому моменту, повторим, почти все. Был автор, который поднял британские и французские архивы, изучил несколько опубликованных книг про одинокого морского волка, суперубийцу – германский крейсер «Эмден», пустивший ко дну больше двадцати кораблей, за ним гонялись флоты всей Антанты, и сам крейсер «Жемчуг» тоже. У Лилианы было множество архивных фотографий: боевые корабли, Эспланада, тот самый госпиталь, кладбище. Множество фотографий, кроме одной.
Книга Лилианы была вообще‑то о трех капитанах – участниках этого короткого боя. Немец, француз, русский. Фотографии первых двоих она нашла.
Ей нужно было лицо барона Ивана Черкасова, командира погибшего «Жемчуга».
В российских архивах его не было – Робертсон к тому моменту это знал хорошо.
«Только вы можете совершить это чудо», – написала мне Лилиана.
Она давала мне второй шанс.
И я схватился за этот шанс, как утопающий, почти утонувший.
– А Интернет на что? – поинтересовался Евгений, предлагая мне передохнуть и попить холодного чая в китайской лавке, у столика на тротуаре.
– Интернет – это было просто. В нем, между прочим, множество фотографий «Жемчуга», есть газетные материалы, включая тот, что я сам писал двадцать лет назад. Но лицо барона – никак. Цитируются архивы Адмиралтейства (Военно‑морского флота России), и еще из Владивостока – архивы военно‑морского суда над Черкасовым. Однако в архивах того времени держать фотографии было не принято. Зато… Известен год смерти Черкасова, 1942‑й. И место смерти. Париж.
– И ты, конечно…
Все правильно, холодной черной московской ночью я позвонил в Париж (там время еще было рабочим), в посольство, ища дипломата, знакомого с русской эмиграцией первой волны.
– Вам нужна госпожа Борисова, – сказал мне дежурный у телефона.
Но госпожи Борисовой на месте не было, она уехала куда‑то в Марсель. Потом нашлась, пообещала поговорить кое с кем на новогодних приемах – раньше, по телефону, этого делать не стоило. Что ж, дипломатам виднее.
Шли дни, пронеслись новогодние балы в Париже, и госпожа Борисова дала, наконец, телефон Игоря Викторовича.
– Он работает во французском МВД, чуть не в кабинете комиссара Мегрэ, – сказала она, – так что если надо кого‑то найти, то он знает, как.
И я начал звонить Игорю Викторовичу и нарвался на приятный голос женщины, раз за разом выдававшей фразу, из которой я понимал только одно слово: «реюньон».
А ведь учил же я французский, ведь читал когда‑то в подлиннике несколько книг Дюма, знакомых на русском до буквы, и не только их. Но устная речь…
Хотя однажды мы с женой пересекли, по ее настоянию, Пиренеи с каталонской стороны, ища на французской территории замок крестоносцев в Колиуре. И я тогда выходил из машины и спрашивал – ведь спрашивал! – дорогу, более того, мой французский возник сам собой (говорить на каком‑то другом там было не с кем), и до замка мы добрались.
Короче говоря, с четвертого звонка я уже мог внятно что‑то спросить у дамы, и даже понял, что «реюньон» – это не собрание, это Мартиника за океаном, и надо подождать пятницы.
А в пятницу в трубке раздался вкусный бас Игоря Викторовича, который говорит на том русском, что в Москве вызовет разве что зависть.
– Фотография? Всего лишь фотография? – удивился он. – Ну, я завтра поговорю в Дворянском собрании – Черкасовы там бывают. Вот только…
– А это «только» очень даже понятно, – сказал Евгений. – Был бы то капитан гордого «Варяга»… А здесь – совсем не пример славы русского оружия, крейсер потоплен, погибло, как я помню, восемьдесят моряков, Черкасова судили.
– И лишили баронского титула, дворянства, наград, чина и отправили на каторгу. Так что ты понимаешь, что звонки в Париж, к его потомкам, – очень тонкое дело. Но я звонил и звонил, вопреки всей надежде… Я знал, что уже поздно, что книга у Лилианы наверняка вышла. Мне уже было все равно. Я хотел увидеть его лицо. Не могло быть так, чтобы это лицо ушло навсегда, не должно было быть.
И однажды из Парижа позвонили мне.
– Но я же отправлял фотографию барона Ивана Александровича Черкасова – двадцать третий барон, тот самый, не правда ли? Отправлял в Россию. И она вышла там в книге о крейсере «Жемчуг», – сказал незнакомый голос.
– Оле, оле! – оживился Евгений.
Оле или нет, но книга вышла во Владивостоке. Я тогда представил себе невидимый треугольник, расчертивший весь Евразийский континент: Пенанг в его юго‑восточной части, где Лилиана все еще ждала – или уже не ждала? – этот снимок, Париж на западе, Владивосток на самом востоке.
И человек, звонивший из Парижа и собиравший, видимо, всю жизнь снимки людей из русских семей во Франции, почему‑то предлагал мне найти адрес владивостокского издательства и послать туда, представьте, телеграмму.
Это было попросту чудовищно.
Я мог бы подождать каких‑то пять минут, даже не прерывая этого звонка, и получить, с помощью сканера и электронной почты, лицо капитана, чей корабль пошел ко дну в полутора километрах от того места, где мы с Евгением допивали сейчас наш чай. А русский парижанин вместо этого предлагал мне слать некие телеграммы во Владивосток.
– Как насчет того, чтобы выслать мне сканированный файл по мейлу? – мягко подсказал я.
– А это мне немножко сложно, – раздался извиняющийся голос в трубке. – Вы знаете, я последний. Последний из эскадры барона Врангеля, покидавшей Крым. Я был тогда юнгой.
Я проделал в уме подсчеты и, как написал бы Дюма, похолодел. Сканированный файл – то были явно не самые уместные в нашем разговоре слова.
– Дай я опять угадаю, – сказал Евгений. – Издательство во Владивостоке уже было закрыто. А Лилиана твоя тем временем давно издала книгу с пустым местом вместо фото.
– Пустое место на обложке? Да нет же. Эта история длилась долго. И у нее был бы счастливый конец, вот только после этого конца она началась сначала… Что такого в этом проклятом «Жемчуге», что он не отпускает?
– А кстати, – сказал Евгений, вглядываясь в грозовую синеву в трех кварталах от нас – бывшая Бич‑стрит там кончалась, дальше угадывались деревья Эспланады, а за ними море, как сморщенное бутылочное стекло, и тучи над ним, уничтожившие линию горизонта, – ведь это было вот там, верно?
– Чуть правее.
– Я так и представляю себе – серая тень с тремя трубами, грохот, и он уходит под вот эту воду.
– Нет.
– Что – нет?
– Я получил в конце концов эту книгу из Владивостока. И там есть фотографии крейсера и до Цусимы, и после, и потом, в четырнадцатом году. Ты слышал, что у русского флота была тропическая раскраска кораблей?
– Никогда. И что же?
– Не серая тень. Он был белый.
Самое потрясающее в книге, почтой пришедшей из Владивостока (авторы – Буяков, Крицкий, Шугалей), был ее тираж. Триста пятьдесят экземпляров – издание Дальневосточного государственного технического университета, но, как потом выяснилось, еще и за счет авторов. Три из них – почти один процент тиража – оказались в моих руках. Одна – с надписью для Лилианы. Другая – для посольства в Куала‑Лумпуре. Одна – лично мне.
«Последний бой крейсера „Жемчуг“» – так называется эта книга, но кроме подробного описания налета «Эмдена» здесь в мельчайших деталях было все то, что меня удивляло в этой истории очень давно.
За что был судим и разжалован барон Черкасов? Крейсер ведь стоял в гавани британского порта, под охраной союзников – в частности французов. Ему требовался ремонт, он еле дотянул до порта. Черкасов в момент атаки уже сошел на берег, в «Истерн энд Ориентл», и мог наблюдать за гибелью своего корабля разве что из окна гостиничного номера.
Почему командир был на берегу? А с другой стороны – почему и нет, если он благополучно довел корабль и сдал его для ремонта?
Владивостокская книга оказалась, прежде всего, подробным разбором судебного дела барона. Более того, она начала суд заново. Не один я, наверное, хотел поставить точку в этой истории – какую? Точку справедливости?
И вот здесь, благодаря маленькой книжке, украшенной фотографией «Жемчуга» на владивостокском рейде, история крейсера для меня началась сначала.
Потому что в ней появилась баронесса Черкасова.
Суд во Владивостоке, начавшийся в пятнадцатом году – через год после катастрофы, – был жесток, но не глуп. Не должен командир боевого корабля отвечать на призывы подчиненных зашторить иллюминаторы эффектной фразой «Пусть нас видят и убираются с дороги». И так – несколько раз. Командир, даже доверяясь союзникам, не должен уходить с корабля, пока не убедится, что тот в полной безопасности. Он не должен оставлять разряженными орудия и торпедные аппараты, так, что к моменту налета «Эмдена» только чудом несколько зарядов оказались в самих орудийных башнях.
Если бы истории со снарядами не произошло, то крейсер все равно бы погиб – торпеда в упор, со ста восьмидесяти метров, утопит даже линкор, – но туда же, на дно, ушел бы и «Эмден». Потому что получил бы хоть часть из двухсот снарядов, которые успел бы выпустить «Жемчуг» (время боя было хронометрировано до секунды). А крейсера – оба, германец и русский, – были легкими. У них не было мощной брони.
Мы любим героев, которые надеются на русский «авось». Но только в тех случаях, когда эти надежды по случайности сбываются. Мы не любим героев, когда их самонадеянность приводит к гибели восьмидесяти восьми военных моряков. Фон Мюллер, командир «Эмдена», рисковал больше Черкасова. Но германцу повезло, а Черкасову – нет.
А еще Черкасова обвиняли в преступном небрежении безопасностью боевого корабля, потому что он, в одиночку охотившийся за крейсером‑убийцей «Эмденом», слал нешифрованные телеграммы жене, которая переезжала за ним из порта в порт. И хотела знать, когда он прибудет в очередную гавань. Она ждала его на берегу в Сингапуре. И в Джорджтауне на Пенанге. В гостинице «Истерн энд Ориентл», с пальмами в горшках и звонким полом из черно‑белого крупного кафеля.
Черкасова не хотели судить. Расследование сначала закрыли. Но надвигался пятнадцатый год – когда война уже явно пошла не так, а флот был полон большевистских агитаторов еще со времен броненосца «Потемкин». Командира, утопившего свой корабль, чуть ли не сдавшего его германцам, нельзя было, в свою очередь, не сдать матросскому «общественному мнению».
И единственные, кого не собирался и не мог судить владивостокский трибунал, – это британских союзников.
Но мы еще даже не в пятнадцатом году, мы еще только встречаем рассвет двадцать восьмого октября четырнадцатого года в Пенанге, раненых и умирающих русских моряков везут в местный госпиталь, а двое Черкасовых, он и она, слушают новости, одну за другой. Они на британской территории. Они у союзников, которые подвели.
Вы видели когда‑нибудь разъяренную львицу? Баронессу Черкасову, раз уж она была в городе, просто нельзя было не пригласить хотя бы на некоторые из совещаний – особенно если они сопровождались обедом или ужином. А когда ее не приглашали, она шла сама.
Баронесса Черкасова, докладывал консул в Сингапуре Распопов, «идет уже, однако, слишком далеко, широко распространяя свои соображения о преступной виновности английских властей, о нелепости распоряжений адмирала».
И – о неспособности консулов использовать момент.
Русские консулы, замечает Варвара Дмитриевна, вообще не умеют поддерживать интересов и достоинства России, ведь все мнение англичан в Пенанге признает вину своих властей, этому надо придать самую широкую огласку, чтобы заставить их заплатить за потопленный по их вине «Жемчуг».
Это, конечно, было уже слишком.
Не подвергать местные власти истерическим и, быть может, незаслуженным наветам. Не допускать, чтобы в боевых командировках наших моряков принимали участие женщины. Таковы были рекомендации консула, занятого массой бесспорно важных дел – хотя бы отправкой уцелевших моряков во Владивосток.
Через двадцать восемь лет британцы отдадут свою Малайю японцам бездарнейшим образом, потеряв в первый же день войны два единственных линкора в этой части света. Но до сорок второго еще далеко, и пока что сверхдержава не привыкла к такому – чтобы к ее представителю, как фурия, врывалась, комкая в руке кружевной платочек, жена русского капитана и говорила все, что ей вздумается.
«Не могу не упомянуть чрезвычайный характер поведения супруги капитана Черкасова…» – слал в Лондон телеграммы из Сингапура адмирал Джеррам – человек, который приказал поставить «Жемчуг» в незащищенном Пенанге.
«Все что угодно, хоть вся германская эскадра, только уберите проклятую бабу», – переводятся эти строки на человеческий язык.
Суд пятнадцатого года во Владивостоке возложил всю вину на капитана второго ранга Черкасова и на старшего помощника командира Кулибина.
Владивостокская книга трех авторов половину вины отдает союзникам. Джон Робертсон, пишущий книгу для Лилианы, англичанин, все сто процентов вины приписывает соотечественникам. После первого удара торпеды, говорит он, «Жемчуг» дал сильный крен, его пушки уже не могли наводиться нормально. А охранять собственную бухту – это все‑таки дело ее хозяев.
Баронесса Черкасова кричала об этом почти за сто лет до Робертсона.
– Наша девушка была права, – удовлетворенно сказал Евгений.
– Да? – покачал головой я. – Не уверен, что она вообще предавалась таким размышлениям – кто прав. Она просто бросалась, как бешеная кошка, отгоняя хищников от поверженного мужа. Она говорила все, что приходило в голову. Она хорошо знала, что хотя ее муж был прав, но все‑таки виноват, вот только это неважно. Понимаешь, ему было тогда тридцать девять лет, ей гораздо меньше, и это – как говорят – был брак по настоящей, большой любви. Молодые, влюбленные, великолепные. А защищала она мужа по еще одной причине. Знаешь, почему он постоянно – не только в Пенанге – сходил с корабля на берег, в гостиницу, где она его ждала? Не только потому, что это была большая любовь. Капитан был болен.
– Что – малярия?
– Представь, флебит правой ноги. То есть, видимо, варикозные вены. В таком возрасте это очень неожиданно и – да что там, страшно. И больно. Она пыталась его лечить. Кстати, в каком‑то художественном очерке я прочитал, что ее звали Верой. Очень подходит, особенно если знать, что она сделала дальше, после трибунала. Но на самом деле…
– Да?
– На самом деле она оказалась Варварой. Варварой Дмитриевной.
Пауза, Евгений улыбается. Варвара – это неправильное имя.
– А хоть бы и так, – говорит он, наконец. – Значит, наш капитан, который героически игнорировал призывы зашторить иллюминаторы, просто не мог долго стоять на мостике? Но его безумно любила жена – и пыталась ему помочь? Да не тяни же ты, скажи, ты нашел его фото? Я хочу видеть этого человека. Его невозможно дальше не видеть.
– Мы с тобой идем от Лилианы, если ты помнишь. А это уже означает, что фото я нашел. Ты что думаешь, я показался бы ей иначе на глаза? Я получил эту фотографию по почте от Алексея Буякова, одного из трех авторов, а он – от последнего юнги барона Врангеля. И фото есть, понятное дело, в его владивостокской книге. У меня осталась одна из трех. Вот эта книга. И вот это фото.
– Ой, какой, – зачарованно сказал Евгений.
Черная форма, морская фуражка, Станислав с мечами и бантами, Владимир, медали. Но само лицо барона Ивана Александровича Черкасова…
Русский купец из трактира, молодой, спуску никому не дающий. Толстые щечки, кудрявые бакенбарды. Пройдешь мимо – и не заметишь. Но если посмотреть на него еще раз… Двадцать два поколения баронов Черкасовых всплывают в этом лице, будто фотография в ванночке с проявителем у последнего юнги. И оторваться от такого лица уже невозможно. Человек, который уже сказал: «Пусть нас видят и убираются с дороги». Человек, который еще не знает, что потеряет свой крейсер и половину команды.
– Ты не представляешь, что написала Лилиана, когда получила это фото. Уже весной, через целых полгода после ее призыва ко мне.
– Что она написала?
– А то же самое. «Ой, какой».
– Но она к тому времени уже выпустила книгу этого Робертсона?
– И не мечтай. Она ждала результатов моего поиска все эти месяцы. Она в меня верила. А Робертсон тем временем… он настолько втянулся во всю эту историю, он выкопал столько неожиданных подробностей, что книга из тонкой брошюрки стала…
– Настоящим магазином воспоминаний о море.
– Потерпи, мы почти пришли к твоему магазину. В этом городе все близко. Сейчас встанем, заплатим, повернем за тот угол – улица сегодня называется жутким «лебух Гереджа», и при всей моей любви к малайскому… В общем, повернем – и уже рядом.
– Не раньше, чем ты откроешь загадку Лилианы Леонг, которая трогала фаранга. Она тебя полюбила?
– Мм… Смотря в каком смысле. Ты же из Бангкока. Кошельки. Замечал когда‑нибудь? Кошельки китайцев, даже очень богатых, – старые‑старые, зашитые ниточками, с потертыми углами. Но они боятся их выбросить и просто так купить новые – если только не возникнет какой‑то особой счастливой ситуации.
Евгений сощурился и начал расплываться в радостной улыбке, став похожим на Паваротти, пусть с несколько более аккуратной бородкой. Он все понял.
– Она написала мне тогда, в ответ на файл с фото, что только я мог совершить это чудо. Это уникальное везение и удача.
– И она теперь трогает тебя, чтобы заразиться удачей… Точно так же, как она и прочие китайцы боялись бы физически коснуться того, кто провалился.
Я вспомнил, как Лилиана в очередной раз, под взглядом Евгения, потерлась о меня рукавом, выпуская из своего офиса на Арминиан‑стрит, и как ее лицо мудрой и веселой совы радостно сморщилось.
– А твоя книга в английском варианте! – вдруг вспомнил Евгений. – Как теперь насчет ее издания у Лилианы?
– Догадайся сам… Ну вот, поворачиваем налево. Как раз успею коротко рассказать про дальнейшую историю Черкасовых.
– Какая еще дальнейшая история?
– А ты думал, что если трибунал лишил его титула, дворянства, чинов и орденов, сослал на каторгу на три с половиной года, то его недруги и большевистские агитаторы могли торжествовать? Но они забыли про Варвару Черкасову.
«Ваше Высокопревосходительство,
Молю простить меня за смелость обращаться к Вам письменно, но… я не могу прийти в себя от ужаса, что честного человек лишили его имени. За что такая жестокость, за что на офицера, который всю свою жизнь посвятил флоту и Родине, постоянно рискуя ею, надели арестантский наряд…
Господи Боже мой, а недостатки и упущения у кого не бывают!.. Сам прокурор не ожидал такого приговора и возмущен им, а председатель суда генерал Артемьев не мог читать приговор, ему сделалось дурно. Он мне лично сказал, что хорошо знает моего мужа… Вступитесь за него, не допустите глумления над честью офицера и человека…
Искренне уважающая Вас, Баронесса Варвара Черкасова».
– Это очень длинное письмо, четыре страницы, я запомнил лишь несколько фраз, – сказал я Евгению. – Я получил его файлом, от Робертсона, со штампами какого‑то архива, и файл – это что‑то неправильное, но… Я распечатал его. У меня в руках оказались листы бумаги, исписанные ее почерком. Это почти как настоящее. Вот только у баронессы есть одна особенность стиля.
– Какая?
– Если присмотреться к наиболее пламенным абзацам ее посланий, то там она никоим образом не признавала запятых. Запятые – это паузы. Они ее, видимо, тормозили.
И постепенно в Петрограде поняли одну простую вещь – ту, что раньше осознали властители другой империи, британской. Они поняли, что это никогда не кончится. Что им не избавиться от Варвары Дмитриевны и ее кружевного платочка. От ее «ужасное положение, в ужасном арестантском платье, стриженая голова, свидания по 15 минут, прямо нет сил его видеть, он совсем болен».
Она писала всем, в том числе морскому министру: за что моего мужа арестовали как преступника, мошенника или вора? И делилась с ним своими личными соображениями про англичан.
Дело бывшего барона Черкасова министр в результате затребовал к себе на рассмотрение. И правильно сделал, потому что Варвара Дмитриевна писала также императору.
Гибель «Жемчуга» и судьба его командира отказались уходить в тень иных поражений и катастроф последних месяцев империи – из‑за одной женщины и ее платочка.
Но только ли из‑за нее? Что в них такого, в гибнущих кораблях, если в землю ложатся, на новых и новых войнах, целые батальоны и исчезают из памяти без следа? Может быть, это магия моря – это оно не дает забыть белый крейсер, оставшийся в гавани Джорджтауна, и иные корабли? Может быть, дело в том, что у моря – вкус слез?
Или у моря – свой счет героизма? Нет, Черкасов не был героем. Скорее уж таковым был человек, пустивший на дно его крейсер. Фон Мюллер, ворвавшийся в гавань, полную эсминцев противника, и подошедший к «Жемчугу» почти борт о борт. Он был немцем? Но шел четырнадцатый год, в Германии тогда не было фашистов. Может быть, он отличился какими‑то особыми зверствами против мирного населения? Нет, фон Мюллер принимал на борт моряков с захваченных судов и устраивал им банкеты, а потом ссаживал на берег.
Но героев мало, а потерпевших поражение – сколько угодно. И что тебе делать, если ты не фон Мюллер, если тебе никогда уже не доверят боевой корабль, если половина твоих матросов на дне моря или легли в красную землю, под ветви джакаранды с ее апрельскими цветами, как языки пламени? Что тебе делать, если тебе тридцать девять, и твоя жизнь кончена?
Может быть, надеяться, что хоть один человек на всем свете – только одна женщина – не смирится, она будет раз за разом идти на штурм тяжелых дверей адмиральских кабинетов, с кружевным платочком и словами: как вы могли – вы звери, господа!
– Она это сделала, – сказал я Евгению. – Она их заставила. Она дала капитану второй шанс. Черкасов провел в арестантских ротах только год. Первого марта шестнадцатого года ему вернули дворянство, титул и особые права. И отправили матросом второй статьи в какую‑то Урмийскую флотилию на Кавказ, это несколько катеров. Но ему этих катеров хватило. Может быть, он был плохим капитаном. Но ведь, черт возьми, до того он был отличным морским артиллеристом. И не трусливым человеком. Может быть, чересчур не трусливым.
– И?
– И – Георгий четвертой степени. Тот самый. Солдатский. Над которым не шутят. У нее все получилось, у этой женщины. Не у него. У нее.
Мы помолчали.
– А уж после этого… В прежнем, возвращенном ему звании – на Черноморский флот весной семнадцатого, по амнистии Временного правительства. Варвара Дмитриевна, похоже, добралась и до Львова с Керенским… Потом – штаб барона Врангеля, должность его агента в Стамбуле. Сейчас это называлось бы – военно‑морской атташе. Ну и Париж.
– А теперь – покажи, – потребовал Евгений, останавливаясь посреди улицы Джорджтауна. – Я и так слишком долго терпел. Пусть она будет страшная. Какая угодно. Быстро давай ее фото.
– У меня его нет.
– Ты шутишь?
– Нет.
– То есть как это – нет? Хорошо, позднее фото. Потом, когда… в Париже. Она ведь оказалась с Черкасовым в Париже?
– Я не знаю.
– Она приехала к нему в Крым?
– Я не знаю!
Снова долгая пауза.
– Хотя знаю, что в сорок втором году у Черкасова была уже другая жена, очень молодая. А что произошло с Варварой… Слушай, я узнал про ее существование две недели назад, когда получил книгу, взял у Лилианы адрес Робертсона, начал писать ему. Что ты от меня хотел за такой срок?
– Но ты же теперь узнаешь про нее всё?
– А куда же я денусь?..
Евгений вздыхает и смотрит на меня обвиняюще. Потом смягчается:
– Ну хорошо, где там этот магазин воспоминаний о море?