Они были огромны.
Если вы, в своей длинной рыбацкой лодке, замечали их на горизонте – а тем более если рисковали приблизиться, – то не верили глазам. Что это, что же это – целый городской квартал взмывает на гребень волны и нависает над вами, увенчанный шестью немыслимо щедрыми по размаху парусами.
Когда в ноябре они трогались в путь по океану, то сначала в день отплытия наискосок через бухту медленно двигалась икона – Нуэстра сеньора Порта Вага из Кавите, на лодке, в окружении целой россыпи суденышек. И в это же время по верхушке стен Интрамуроса монахи, под колокольный звон, несли модель корабля. Архиепископ Манилы поднимал руки в благословении. И били семь пушек – счастливая цифра.
Но возвращались они не всегда. Почти сто погибших галеонов лежат на дне под этой невидимой на волнах дорогой – дорогой через половину земного шара, через мрачный океан, от Манилы до Акапулько.
Это было давно, это было в Маниле, ее звали Мона, мы сидели с ней в кафе на Мабини, недалеко от театра, там, где шоколадный торт был удивителен. Мы просто сидели, ни от кого не скрываясь, – что необычного, если иностранный корреспондент пьет кофе с лучшей театральной актрисой страны, когда всем известно, что она училась в Ленинграде и еще помнит пару слов по‑русски?
Но вот она убежала, облизывая шоколадные крошки с губ и закидывая за плечо сумку с балетными тапочками и прочим: сегодня репетиция танцев, танцует и вообще движется она лучше, чем говорит, ей достаточно просто остановиться, замереть в углу сцены – и эти неуклюже прижатые к бокам руки скажут все. Ставят «Чайку», где – в местной версии – больше танцев, чем слов, и как же нам не встретиться по этому поводу в открытую…
|
|
Она убежала, а сидевший в углу странно знакомый юноша – откуда ж он здесь, черт его возьми, взялся, и кто он вообще такой, вроде общались на приеме и о чем‑то говорили – помахал мне рукой. И сообщил, очень тихо:
– Я никому не скажу. Верьте мне.
– Да какие же секреты, дорогой мой… Эдди, ведь так? У нас считают ее почти русской девочкой, мы часто встречаемся…
И правда – когда ты советский человек и встречаешься с просто местной девушкой, лучше такое от своих скрывать – донесут, но если это знаменитая на всю страну актриса, то тут все ровно наоборот. В посольстве тебе напоминают регулярно: ты там с ней бережнее, ведь это наше достояние. Мы гордимся тобой, сынок.
– Вы забыли, – весело сказал юноша. – Ну да, мы говорили всего лишь минуты три. Но все верно – Эдди. Эдди Элизальде.
Фамилию я его в прошлый раз не расслышал. А теперь понял, что дело серьезное.
Филиппинцы существуют не поодиночке, а кланами. И вся страна знает свои великие кланы – сто семей, как их называют, они правят Филиппинами уже не первое столетие.
Наверху, конечно, президентские семьи, достаточно один раз провести своего человека в президентский дворец, и все члены клана – а это в среднем тысячи три человек, в столице и провинции, – знают, что теперь они будут жить лучше. Просто потому, что бизнесмены из президентского клана получают заказы быстрее, а дальше – дальше с родными надо так или иначе делиться.
Но президентские семьи – это всегда новые деньги, это выскочки, как плантаторский клан Кохуангко – чрезмерно китайский, по местным понятиям. Корасон Кохуангко, вышедшая раньше замуж за адвоката Акино, правит страной, а делами клана занимается самый могущественный на данный момент бизнесмен, сто пятьдесят килограммов мяса, Эдуардо Кохуангко. И теперь у этого клана все будет хорошо. Как у кланов Макапагала, Кирино и прочих родных прежних президентов.
|
|
Но это, повторим, новые деньги.
Есть средние деньги – какой‑нибудь Хайме Зобель де Айяла, на проспекте имени отца которого я в то время в Маниле жил. Эти люди стали богаты в середине столетия, до и после войны. И этот клан к президентским пока не относится.
А есть Лопесы Первые и Вторые – два разных клана (как ни странно, не родственники), Дельгадо, Сармьенто – и Элизальде. Старые деньги, еще испанские деньги, мягко отсвечивающие серебряным светом окладов в барокковом Сан‑Аугустине.
Эдди не обязательно богат. Но он, с такой фамилией, скорее всего никогда не был и не будет совсем бедным и заброшенным, подумал я тогда.
А он с сочувствием рассматривал меня, чуть наклонив голову, – тонкий, хрупкий юноша. Небольшой, на вид ничего общего с темным и курносым коренным, сельским филиппинцем – наоборот, белокожий, с орлиным носом. И похожий… да, пожалуй, на молодого Пола Маккартни.
А человек, похожий на Маккартни, плохим быть не может.
– Раз такое дело, надо познакомить вас с моей девушкой, – сказал он, наконец. – Это тоже секрет. У нее есть муж, да еще и военный. Но мы ведь не выдадим друг друга, верно? Хорошо, а когда же – ко мне, в Себу?
Так, очень интересно. Я, значит, успел пообещать посетить его в Себу – а это все же другой остров, пара часов полета. А что там делать? И ведь обычно я помню, если даю какие‑то обязательства.
|
|
– Я там позволю вам ударить пару раз топором, – вдруг став серьезным, сказал он. – Эти зарубки останутся на киле навсегда. И только мы будем знать об этом.
Киль! Так это же другое дело.
Ну конечно. Эдди, Эдуардо Элизальде, строитель галеонов.
Горячий морской ветер несся над травянистым холмом в Себу. Лицо Эдди – удлиненное, овальное, носатое – было мокрым, черные глаза сверкали. Рубашка – а он, на моей памяти, всегда ходил только в белых рубашках – прилипла к спине. Он яростно стесывал топором стружки кирпичного цвета со стоявшего на подпорках бревна.
Потом резким движением протянул мне топор рукояткой вперед:
– Ваши две зарубки, сеньор. Вы делаете историю моей страны.
Я заметил на его ладони две свежие кровавые мозоли.
Зарубка мне удалась с третьей попытки, дерево было не столько твердым, сколько… жилистым, что ли, как пучок соломы. Но в итоге щепка получилась какая надо – продольная. Потом и вторая.
– А вон там, – Эдди показал на опушку кокосовой рощи, с ее странной призрачной пустотой между редкими стволами, – видите, старые деревяшки? Там остатки недостроенного галеона. Тысяча восемьсот пятнадцатый год, последний рейс, мексиканская революция уже завершалась. Испания потеряла колонию. Конец великому торговому маршруту. Знаете что? Пока топор у вас в руках, возьмите себе кусочек оттуда. Щепка от настоящего галеона, пусть так и не спущенного на воду, – неплохо, да?
Кстати, она до сих пор лежит у меня в книжном шкафу. Почти все, что осталось от той истории.
На холме было пусто, только четыре уже частично обтесанных бревна вытянулись в струнку на траве. Похоже на рельсы, сделанные из шпал, автоматически подумал я.
– Сегодня что, выходной? – поинтересовался я.
– Я нанял двести человек, – пожал белым плечом Эдди. – Все – потомки тех, кто строил здесь галеоны. Да‑да, их делали именно вот тут. Здесь были верфи святого Яго. В Мексике с деревьями не очень хорошо. А вот это, – он похлопал рукой по бревну, – это дерево якал, упругое, похожее на рессору. Еще для галеона нужно дерево дунгон и апитонг. Растут, ждут нас. Это наши галеоны, черт бы всех взял! Не мексиканские! – вдруг весело крикнул вверх, облакам и богу, Эдди. И, потише, добавил: – Сейчас придут деньги, заплачу корабелам аванс… Заметьте, никаких машин не надо. Экономия. Галеоны делались вручную. Как хорошая сигара. У моего дяди, Бенигно Элизальде, неплохая сигарная фабрика в Илокосе, как бы для вас организовать коробочку… Вот по тому склону киль с ребрами катили к воде, прочее уже происходило на плаву, очень много мучений было с балластом. Мешки с землей тяжелые… Один галеон – это было шестнадцать – восемнадцать месяцев работы. Не думаю, что нам удастся быстрее. Скорее наоборот. Но вы его увидите, под парусами!
План Эдди был потрясающим, в нем не было слабых мест. Его попросту нельзя было отвергнуть. Потому что он был безумен – и, значит, человечен и правилен.
Несчастные Филиппины тогда задыхались от кризиса, которому было лет десять, замкнутый круг долгов, процентов, бюджетных дефицитов, безработицы и нищеты. Кризис, говорил Эдди, это когда люди пригибаются к земле и не могут уже выпрямиться. А на земле искать нечего, кроме грязи. Надо посмотреть вверх, вверх, вверх, где небо и паруса, вспомнить своих предков, которые отправляли громадные корабли через Тихий океан, когда Манила была одним из центров мира.
Ответы всегда наверху, говорил Эдди, отбивая ритм своей речи узкой ладошкой. Человек – это животное, способное мечтать. Да что там способное – без мечты он ни на что не годен, он разваливается на части. Когда человек не боится мечтать, он добивается всего. Верните филиппинцам гордость, дайте им разогнуться, взлететь над землей – они станут и богаты, и счастливы.
Боже ты мой, как он умел говорить. Объяснение тому было – он учился в Атенео, то есть у иезуитов, и уж если люди оттуда что‑то умеют, так это произносить речи.
– Триста пятьдесят лет мои испанские предки правили миром! – говорил Эдди. – И какой это был мир! От Мадрида до Патагонии, от Манилы до Акапулько! Их супертанкерами были королевские галеоны. Первый – тысяча пятьсот шестьдесят пятый год. Последний – тысяча восемьсот пятнадцатый. Они говорят – мы в кризисе. А тогда Манила купалась в мексиканском серебре, здесь не было бедных. Погодите, мы отслужим мессу в Манильском соборе в день отплытия галеона. Они достанут из‑за стекла статую Нуэстра сеньоры де Гуйя, патронессы Манилы! Она держит в руке золотой скипетр, преподнесенный одним капитаном за чудесное спасение корабля. Это для него был не такой уж большой расход… Капитаны были богаты. И не только они. Потому что галеоны – это деньги, очень много денег.
Конечно, это были деньги.
За год один галеон, рассказывал Эдди, мог совершить лишь одно путешествие, туда – обратно. Один заход в гавань Манилы в год. Город и вся колония жили по расписанию, до и после таких заходов. Неприбытие корабля каждый раз оказывалось катастрофой для экономики.
Потому что даже самые маленькие, первые галеоны везли из Мексики просто деньги. Полтора миллиона серебряных монет. И еще золотые слитки.
– А сейчас вы будете смеяться, – говорил Эдди, и складки губ делали его лицо горестным. – Этот металл заодно служил галеонам балластом. Без золота и серебра корабли бы перевернулись.
Испания, может быть, и проиграла Англии и Франции Европу. Но мир, или немалая его часть, за ней сохранялся долго, и эта система работала хорошо. В ожидании прихода галеона сюда, в Манилу, свозился купленный за предыдущую партию серебра китайский шелк. Он шел в Мексику, через Акапулько, а оттуда – в Испанию и в Европу. Потом оказалось, что Европа также любит китайский фарфор. И китайцы его начали делать по европейским заказам, с христианской символикой в том числе. Галеоны получили название «китайские корабли». Серебряные слитки из Мексики китайцы переплавляли в свои – знаменитые, в виде туфельки с круглой нашлепкой, зайдите в любую китайскую сувенирную лавку, они там есть – и этим жила их империя.
И Манила процветала, почти кричал Эдди. И росли галеоны. Сначала королевские декреты предписывали им не превышать трехсот тонн. Потом пятисот, тысячи – Колумб умер бы от восторга, увидев такие корабли! А когда англичане захватили в 1762 году «Сантиссима Тринидад», то оказалось – галеоны доросли до двух тысяч тонн! Проклятые пираты не могли поверить своему счастью.
Это было уже в Маниле, когда он пригласил меня к себе в дом и попросил принести еды, поскольку после Себу не мог оттуда выбираться и вообще ходить – дико болела спина и все мышцы в придачу. Все‑таки набрасываться с топором на вековые стволы дерева якал было не совсем его делом.
Тут выяснилось, что Эдди жил в очень странном месте. Формально – не совсем в Тондо, но – на самой его границе.
Тондо было местом, где – как я точно знал – нельзя оставлять машину с шофером на улице и заставлять его ждать меня целый час, а то и больше. Он бы извелся от страха. Туда даже таксисты иногда отказывались везти. Тем более что и асфальт лежал в Тондо далеко не везде. Это при испанских предках Эдди то был очень приличный район, а сегодня туда ехали съемочные группы из процветающей Европы или Америки и делали душераздирающие фильмы о крайней и предельной нищете.
Я тоже туда бы не поехал – несмотря на уверения Эдди, что машину его гостя никто пальцем не тронет, но…
Возможно, дело было вот в чем. Я в основном имел тогда дело с людьми гораздо старше себя. Я просился на интервью с сенаторами, знаменитыми артистами, бизнесменами – серьезными людьми, которые чего‑то добились в жизни. Человек становится успешным и по‑настоящему интересным только к определенному возрасту, исключения бывают – но лишь в виде случайности. А Эдди был мне, видимо, ровесником или что‑то вроде, и вот этого мне не хватало.
Но у него был, как я уже сказал, очень странный дом. Не хижина из картонных коробок и сворованных листов железа, как в соседних кварталах, а все‑таки этакая кабинка – из щитов, которые можно было проткнуть рукой. С душем и туалетом в будке, прилепленной к стене. Но, тем не менее, отдельный дом с крошечным садиком из четырех больших деревьев, которые закрывали его от солнца и… делали почти красивым. По крайней мере по вечерам.
Дом изнутри был голый. Эдди, замученный плотницкими работами, лежал на какой‑то подстилке, я сидел рядом на циновке, скрестив ноги, и получал от этого массу удовольствия. На стуле была груда белых рубашек, брюки – и, как я заметил, несколько предметов женского туалета, со скромными кружавчиками.
А больше в этой комнате не было ничего, соседняя тоже голая, вся уставленная коробками с бумагами.
– Эдди, – сказал я в изумлении, – мне показывали дом Элизальде за Марикиной, там внутри наверняка как‑то все повеселее…
– Ну да, – отвечал он. – Там живет Кори с ее красотой. Вообще‑то я вырос в старом имении семьи, в Илокосе. У Кори в Марикине есть для меня комната, но это – мой дом, дьявол всех возьми, и больше ничей!
Мы пили копеечный ром из маленьких фляжек, запивая кока‑колой (Эдди специально дал мне инструкции – что именно привезти), и он говорил. И говорил.
И он был великолепен.
– Но это все так, пустяки, надо только начать показывать флаг. Это – игра. А потом можно сделать ее посерьезнее, а потом можно ставки немного поднять! Вот «Пилар де Сарагоса» лежит на дне у Гуама, какие‑то ныряльщики из Сиднея туда собрались, – почти шепотом говорил Эдди. – А их всего погибло около ста, этих кораблей. Тихий океан – это несколько километров глубины, но не везде, не везде. А кто… Кто владелец сокровищ, скажите мне? Испания? Мексика? Филиппины? А может быть, все понемногу? А если мы создадим консорциум и объявим себя в равных или неравных долях претендентами на все, что осталось от галеонной торговли? Тысяча двести тонн драгоценного металла в трюме большого корабля! Сорок с лишним миллионов долларов – может быть, хватит на всех?
И глаза его горели дьявольским огнем.
Не надо считать, что я тогда был совсем уж неопытен. Факт закладки киля галеона промелькнул в паре местных газет, там были какие‑то подробности. Принадлежность Эдди к знаменитой семье Элизальде подтвердить тоже было нетрудно. Тем более что одна дама из клана Элизальде жила в нашем доме на Айяла, и на мой вопрос она устало кивнула и сказала:
– Есть такой мальчик.
А дальше начались глупости. Я отправил в Москву репортаж, начинавшийся со слов: «Один за другим разворачиваются над громадой корабля паруса, окрашенные заходящим солнцем в розовое». И был скандал. Не потому, что кто‑то в редакции увидел идеологические проблемы в постройке галеона, а по той причине, что какая‑то тетенька средних лет в справочнике шестидесятых годов увидела, что по‑русски это слово полагается писать «галион», и побежала, как она это обычно делала, сразу по высшему начальству.
Я посмотрел еще раз на английский и испанский варианты написания – однозначно «galleon» – и сочинил гневное письмо. В том числе обо всем, что творится в русском языке с иностранными именами и названиями – начиная с «Рима» и «Парижа», которые звучат и пишутся во всем мире как‑то по‑иному. И не пора ли, предложил я, хотя бы в менее безнадежных случаях проявить ум и грамотность. Дикий век позади.
Материал отложили для разбирательства.
Это было позорным абсурдом на фоне того, что происходило вокруг проекта в Маниле.
Эдди вызвал меня на разговор в Культурном центре (там опять выступала Мона) и сказал, что пишет письмо Горбачеву.
Он хотел, чтобы первое плавание корабля прошло не через пустынный океан, а все же вдоль берегов – по маршруту Манила – Севилья – Ленинград.
– Боже ты мой, Эдди, какое отношение к Российской империи имела галеонная торговля? – изумился я.
Эдди, как всегда в особо торжественных случаях, побледнел, раздул ноздри и ответил:
– Никакого. А теперь вопрос: в каких странах мира есть команды, владеющие искусством водить большие парусные корабли?
Возникла пауза, во время которой я вспоминал знаменитых «Товарища» и, кажется, «Седова».
– Это ваш шанс, – тихо продолжил Эдди. – Тут важно понять главное. Мы и не представляем себе, как меняется сейчас мир. Он скоро будет совсем другим. Берлинская стена упала. Мы с вами разговариваем здесь, и вы не опасаетесь агентов КГБ, а я не опасаюсь, что вы на самом деле приехали сюда работать с местными красными партизанами. Да‑да, я говорил с ними, вы им известны…
Я нервно моргнул.
– …и они уже понимают, что от вас ничего не дождутся. А теперь о главном. О деньгах. Сколько вы с мерзавцами американцами тратили на эти ракеты, державшие в страхе всех нас, весь мир? И куда вы будете девать деньги теперь? Я же сказал – другой мир! В нем появятся совершенно новые деньги! Много свободных денег!
Эта мысль меня поразила, потому что была проста и правильна.
– Россия не имела отношения к галеонной торговле, это правда, – продолжал Эдди шепотом. – Но мы не восстанавливаем прошлое. Мы создаем символы будущего. У вас, Москвы, что, такие уж тесные отношения с испаноговорящим миром? Для вас это что – совсем пустяк, что на весь мир знаменитый корабль вдруг зайдет именно в Ленинград? А куда же ему будет деваться, если треть команды будет ваша? И не только команды. Мой дорогой друг, там найдется место для человека, который стоял у начала этой истории. Сколько вы уже здесь – три года? Скоро домой? Не пора ли начать совсем, совсем новую жизнь? И еще: неужели на галеоне не найдется небольшой каюты для лучшей актрисы этой страны?
Я вздрогнул (признаюсь), а Эдди завершил:
– И еще. Скоро великий день. У корабля появится имя.
Я не мог представить себе галеон по имени «Мона», но Эдди сказал:
– Он будет называться «Инфанта Филиппина». Потому что я так решил. И потому что под этим именем через неделю он будет упомянут в журнале «Тайм».
Грег, подумал я. Для «Тайма» пишет австралиец Грег. Позвонить ему, проверить, потом послать сообщение в Москву – обогнать чертовых американцев.
– А вот письмо Горбачеву, – сказал Эдди, доставая смятую бумагу.
– Господин председатель Политбюро Горбачев… Эдди, он президент СССР. Много там еще таких вот неточностей?
Он запнулся, нахмурился, а потом предложил:
– Слушайте, а почему бы вам не написать это письмо – от моего имени? Вам лучше знать, как кого именовать и на какие слабые места нажать. Главное же, что в манильском свете есть два известных русских – ваш посол и вы. Вас везде приглашают вместе. Вы сделаете так, что письмо пойдет не почтой, а напрямую с пометкой посла.
– Эдди, Эдди, – тот посол только что уехал, с новым я даже всерьез не познакомился…
– Черт, черт! – крикнул Эдди, сжимая кулаки и пугая театральную публику. – Я говорил им, говорил: мы упускаем время! Хорошо, но все равно в посольстве не могут игнорировать такого человека, как вы… А потом, Горбачев. Они что, ваши дипломаты – не поймут, какой это для него шанс? Ему что, не захочется взойти на палубу корабля с частично советской командой и прочитать там речь о том, что мы – дети нового единого мира? Это лучше, чем вещать из старого Кремля.
Народ потянулся в зрительный зал.
– Эдди, – мне пришла в голову неожиданная мысль, – а можно ли сделать корабль с алыми парусами из лучшего шелка?
– Вопрос денег, который рано или поздно… Стоп, какого еще шелка? Вы никогда не ходили на больших кораблях под парусами. Они простеганы толстыми нитями, фактически веревками, они устроены как оконные жалюзи, которые должны очень быстро сбориться и распускаться по воле матросов, да еще под ветром, но шелк будет путаться, особенно мокрый, он слишком тонок, паруса не развернутся… Но я понимаю мысль. Хорошо, при заходе в порт Ленинграда там будет поднят ваш красный флаг выше флагов Испании и Мексики – все в наших руках! Но на самой высокой мачте будет все‑таки флаг Филиппинской Республики. Извините, мой друг. Вы ведь тоже патриот, как и я, и меня поймете.
– Письмо Михаилу Сергеевичу? – поднял брови посол. – А что, это серьезно.
То был, как уже сказано, новый посол, которого я не понимал. С прежним мы и правда работали подчас вместе. Олег Соколов был гением, артистом, волшебником. Он приехал в страну, где на советских косились и не давали им виз – я ждал свою с замиранием целый месяц, – а сегодня, благодаря ему и его невероятному обаянию, мы действительно здесь были самыми модными людьми, и мадам президент не могла игнорировать эту очевидную политическую реальность. Посла звали «ледокол», его трубки и его кремовые костюмы были любимым материалом для карикатуристов.
Да это и вообще было потрясающее время. Эдди с его галеоном чуял его отлично, даже не имея никакого представления об СССР. Чудеса происходили каждый день. Еще лет пять назад, в Москве, я и мои друзья – слишком образованные, слишком дерзкие – ходили с невидимым клеймом «не совсем наших», в партию нас принимали с трудом. Сейчас друзья все вдруг и как‑то разом стали людьми нового времени и начали расти, расти, пока я сидел в Маниле и ощущал, что жизнь проходит мимо.
Но и из Манилы было видно, как менялся мир, как для советских теперь становилось возможно все – такое, о чем десять лет назад и не мечталось. Да что там, я сам написал репортаж об американском священнике, уехавшем на южный берег Минданао и прославившемся там бесплатным обучением детей, – и это было напечатано. Я оказался вторым советским гостем, кого на Филиппинах пустили на базу американского флота Субик‑Бэй. И первым, кто передал оттуда репортаж на половину газетной полосы. Не только про авианосцы с ядерным оружием. Еще – про тамошнюю школу для детей американских военнослужащих, про девочку по имени Фиона, с большой щелью между передними зубами.
И за этот материал мне ничего не было, точнее – была премия.
– Если письмо Горбачеву напишет псих – мы пошлем его почтой, – негромко сказал посол, которого я не любил и не понимал, даже имя его мне не нравилось – что‑то вроде Сергея Сергеевича Сергеева, да он попросту был каким‑то тусклым на фоне буквально светившегося Соколова. – А вот человек из семьи Элизальде – ну, это имя даже я слышал, хотя тут всего три недели. Тогда почтальон – уже я, и не мое дело задерживать такое письмо. Мое дело – написать сопроводиловку, чтобы оно пошло по нужному маршруту. И тут возникает вопрос денег. Сколько он просит?
– Насколько я знаю – ничего, только матросов, – пожал плечами я. – Как вы уже сказали, Элизальде…
– Ммм, ну, матросы – это тоже деньги, и, поверьте моему опыту, будет хуже, если вопрос о деньгах как таковых возникнет как бы между делом, на полпути… И, знаете ли… Вы когда были в отпуске?
– Полгода назад, в июне, – удивился я.
– И ничего такого… а вы, вообще, провели его в Москве?
– Нет, в Латвии, у друзей, – пробормотал я, чувствуя, что это не лучшая рекомендация для таких людей, как Трижды Сергеев. – Но о чем мы говорим – это всего лишь один корабль, а эффект…
– Вот‑вот, – сказал он, глядя на меня чуть сбоку. – В Латвии. Я уезжал осенью из Москвы, а не Латвии, и в Москве ощущалось… – Тут он запнулся. – Так вы говорите, материал напечатан в вашей газете?
– Вчера, – сказал я. – В следующей почте увидите. И еще материал Грега в «Тайме».
Я мог бы еще сказать ему, что своего мымра добилась – в моей газете значился «галион». Черт с ней.
– Так, да, а что – тоже аргумент, публикация, – признал посол. – Да что говорить, мы просто поступим по инструкции. А там – как выйдет.
Я не мог знать тогда, что уже через два месяца у Москвы не окажется денег не только на галеон, но и на зарубежную корреспондентскую сеть нашей газеты – то есть на меня. Что мне предстояло закрывать корпункт и ехать домой, с намерением быстро покончить с этим административным недоумием – когда стране перекрывают информационные каналы в мир в тот самый момент, когда он начинает открываться для нее. Или, по крайней мере, я собирался решить некоторые вопросы лично для себя. Что, кстати, практически и было сделано – соответствующие акты, касавшиеся и моей персоны, должны были вступить в силу после двадцатого августа следующего года, после подписания нового Союзного договора.
А пока что, на исходе того – девяностого – года меня позвали на ланч и купание в бассейне в дом семьи Элизальде в Марикине.
Эдди там и близко не было, как я ни искал его глазами среди гостей.
Вместо встречи с ним я незаметным для себя образом оказался в уставленной старинной мебелью комнате, вдалеке от гостей, лицом к лицу с одной из самых известных женщин страны.
Та самая Кори. Корасон Элизальде. Бывшая королева красоты Филиппин.
Королевы в этой стране – настоящее национальное достояние, а выборы их – предприятие и целый институт. Победивших здесь знают в лицо наперечет, даже тех, кто получал корону лет тридцать назад. Ни одна не остается без дела, и хорошо оплачиваемого.
Вообще‑то филиппинки, просто филиппинки, из провинции, абсолютно не красивы – курносые кнопки с шоколадной кожей, бездной энтузиазма и обаяния. А вот столичные «местисас»… Красоту дает смесь крови – испанской и коренной филиппинской, плюс – обязательно – с маленькой добавкой китайской. И это потрясающе. Белая кожа, высокий рост, чуть раскосые глаза… известные всей стране фотографии – испанское терно до пола, с приподнятыми рукавами и полупрозрачной шалью.
В общем, Корасон Элизальде.
Сейчас, правда, она была в джинсах и майке (хозяйка не должна затмевать своих гостей), и еще у нее было странно одеревеневшее, неподвижное лицо (тогда я еще не знал, отчего у женщин такое бывает). И вообще, я на нее не смотрел, потому что рядом в комнате была ее никому не известная сестра.
Совершенно не красивая, но… Малышка, почти карлик, с выпуклыми, ехидно посверкивающими глазами, выдающимся носом, как у Эдди, – вот в чем дело, это Эдди в женском облике!
Хуанита Элизальде.
Десять минут назад она подставила мне щеку для поцелуя – трогательно мягкую, и вдруг меня затрясло, а ее хитрый глаз очень даже хорошо подметил, что со мной происходит. Я тогда, похоже, познакомился с настоящей испанской ведьмой, только еще не умел этого понять.
Снаружи раздался плеск воды в бассейне и радостные голоса.
– Мне сказала тетушка из вашего дома на Айяла, что вы интересовались, в самом ли деле Эдди наш родственник, – равнодушным голосом сказала Кори. – Вы его друг? Вы и правда написали в своей газете большой материал о галеоне?
– Ну конечно, – сказал я и запнулся, потому что маленькая ведьма подошла очень близко, посмотрела на меня, запрокинув голову, – какие же у нее потрясающие духи, то была эпоха чудовищных «Пуазон», но тут – что‑то совсем другое.
– Значит, вы уже почти член нашей семьи, – весело сказала Хуанита. – И раз так…
– Раз так, пора узнать ее маленькие секреты, – неподвижно глядя на меня, продолжила Кори. – Мне не очень нравится это говорить, но в каждой семье есть по черной овце… Эдди… не получился. Это наша кровь, да. Он… мы стараемся даже не знать, чем он занимается.
– Ну, мы делали что могли, – усмехнулась Хуанита. – Наш второй дядя, который Тедди, взял его работать к себе в банк. Эдди продержался там меньше трех месяцев.
– Поразвлекался с деньгами клиентов? – легко отозвался я, чтобы снять напряжение в воздухе.
– Что‑то я не слышала, чтобы Тедди доверил бы ему самостоятельно решать что‑то насчет денег, – так же легко сказала Хуанита.
– Но в целом вы все верно поняли, – тем же – как во сне – голосом пробормотала Кори. – Мы не хотели бы, чтобы с вами случилась неприятность. Надеюсь, что вы никогда не давали ему денег.
К сожалению, давал. Правда, не очень много. Потому что неделю назад Эдди позвонил мне, еще более взвинченный, чем обычно, и спросил, не мог ли бы я немедленно приехать.
– Она умерла, – сказал мне Эдди.
Он был заметно пьян, лицо – в пятнах.
– Она пошла делать аборт. Это был бы мой ребенок. И началось кровотечение. Быстро и неожиданно. Она умерла, лежит в морге госпиталя Манилы. А я не могу даже похоронить ее! Проклятый галеон, все деньги в сейфе в Себу! Сейчас собираю у друзей понемногу, не хочу, чтобы приехал ее майор и хоронил ее на свои деньги.
Я дал ему тогда тысячу песо – просто вытащил, не глядя, все, что у меня было в кошельке, с друзьями иначе нельзя.
Это были не такие уж маленькие для меня деньги – долларов двадцать с лишним, недельная тачка продуктов из супермаркета, семь‑восемь полных еды пластиковых мешков, если не покупать ничего импортного. Время было хорошее. Зарплаты в семьсот долларов в месяц тогда были далеко не у всех советско‑манильских обитателей, но доллар тогда был куда весомее, а еда дешева.
Тут я, конечно, вспомнил, что Эдди ни разу не платил, если мы встречались в кафе, и еще нашу фактически первую встречу, когда он пообещал никому не говорить про Мону, – а зачем он вообще это сказал?
И на следующую ночь я поехал – один – в жуткое Тондо, поставил машину за углом, неслышно подобрался к будке Эдди. И услышал из единственного освещенного окна женский смех.
Разве что девушек у Эдди было две.
Но галеон‑то есть – четыре красноватых бревна для киля на холме в Себу.
Я тогда, на пути домой, повернул налево в ворота старинного Интрамуроса, остановил машину у самого входа в Манильский собор на опустевшей площади – тяжелые двери были открыты, еще горели люстры.
Медленно обошел все его часовни, пока не увидел: маленькую восковую руку, сжимающую золотой скипетр от спасенного капитана, узкое юное лицо светлого дерева – с отрешенной улыбкой и еще платье конусом, скрывающее ноги, все в пожелтевшем кружеве империи.
– Короче говоря, никто и никогда не даст Эдди никаких денег ни на какой галеон, – подвела итог Кори.
– А это правда, что он написал письмо вашему президенту, самому Горбачеву? – сказала маленькая ведьма, беря меня под руку и почти прижимаясь. – И тот прочитает, даже ответит?
– Сегодня у нас возможно все, – уверенно сказал я. – Письмо ушло.
Кори, стоя у старинного буфета, вздохнула.
– Дело зашло слишком далеко, – сказала она, ни к кому не обращаясь.
– Вы что, хотите вдвоем утопить галеон, да еще с таким названием – «Инфанта Филиппина»? – спросил я, делая вид, что это шутка.
– Как же его теперь можно утопить, если про него все знают, по всей стране, да еще и в Москве и Вашингтоне, и если там везде есть имя Элизальде? Не только имя Эдди. Наше имя. Поздно топить. Эдди надо… помочь.
– Умный мальчик, – прошептала ее сестра. – Ах, умный. Молодец.
– Пирог из крошек готовила я, – сказала мне Кори, заканчивая разговор. – Но только не ешьте его раньше рыбы! А еще вас ждет бассейн. Кормят только тех, кто поднимет как можно больше брызг.
Малышка засмеялась:
– Он пошел бы туда быстрее, если бы там плавали симпатичные актрисы…
И начались события – стремительные, невероятные.
Вдруг сразу несколько газет вновь написали о начале строительства галеона, а журнал – приложение к «Филиппин инкуайрер» – вышел с кораблем на обложке. Да, у него уже было имя – то самое, «Инфанта Филиппина».
Но на этой обложке, на фоне парусов, в полный рост, был не Эдди. А Корасон Элизальде, одна из первых красавиц страны, в терно и полупрозрачной шали, с чуть приподнятыми уголками губ. Прекрасная, неотразимая. Та самая инфанта.
А внутри – среди текста, множества репродукций средневековых гравюр, бронзовых пушек и вымпелов с крестами – была и еще одна фотография. Та же Кори, с той же улыбкой сонного ангела, показывает небольшую модель галеона министру иностранных дел Раулю Манглапусу. А третий на снимке, Эдди, в белой рубашке, еще больше – если это возможно – похудевший, озабоченно высовывается с протянутым пальцем из‑за плеча министра.
На подписи он был обозначен как директор некоммерческого фонда «Инфанта Филиппина».
Впрочем, у фонда был еще неизвестный мне председатель и правление – министры, сенаторы, вся элита.
Итак, Эдди начали «помогать». Хорошо, что его вообще оставили в проекте.
А дальше ко мне пришла пачка буклетов на бумаге ручной работы – с полным чертежом галеона в разрезе, с бальной залой и каютами. От бумаги с золотым тиснением пахло деньгами. Тем более что дальше шли имена спонсоров проекта – «Кока‑кола Филиппинз», «Филиппин Эйрлайнз», другие. Да и Хулио Иглесиас пообещал помочь собрать еще денег.
Галеон, сообщал буклет, должен стать плавающим музеем, демонстрацией филиппинской продукции, плавучим филиппинским павильоном на Всемирной ярмарке в Севилье, а оттуда он собирался следовать в Барселону, на Олимпийские игры 1992 года, проект Рауль Манглапус уже согласовал с премьер‑министром Испании Фелипе Гонсалесом. Дальнейший маршрут, гласил буклет, уточняется, но уже известно, что в команде будут моряки из нескольких стран, потому что галеон – символ мира и доброй воли.
Ну и далее он был должен заново открыть маршрут Манила – Акапулько, а поскольку речь шла о корабле с рестораном, бальной комнатой, выставочной зоной и сорока каютами, то перед нами был фактически уникальный круизный лайнер со сроком окупаемости в четыре года.
– В апреле мы даем инаугурационный бал, – сказал мне через несколько дней исхудавший и бешеный Эдди Элизальде. – На стенах Интрамуроса. И не просто бал, а маскарад. С оркестром и артиллерийским салютом. Вы, мой лучший друг, имеете выбор: или ботфорты, или башмаки с шелковыми чулками. А выше пояса выбора нет. Камзол и кафтан, треуголка. И шпага. И мне нужна великая актриса… да‑да, не улыбайтесь… чтобы, когда она пойдет к вам по верху стены, под звуки виол да гамба, все эти мерзавцы захлебнулись бы слезами!
Мона, с ее остроносым лицом лисички, счастливо зажмурила глаза – громадные, чуть косые, уходящие куда‑то к вискам:
– Да это же так просто – я попросту стащу все из костюмерной, не надо ничего шить! Да‑да, и шпагу тоже найдем. А вот мое платье… Шлейф или, наоборот, юбка колоколом? От этого зависит походка, а это важно! Эдди хочет, чтобы они плакали? Так они заплачут!
Это была наша последняя встреча с Эдди. Потому что в конце февраля я уже собирал вещи.
До того пришел январь, и была война. Первая война в Персидском заливе. Начался кризис; квартиры и автомобили (включая мой, с которым надо было что‑то делать) перестали продаваться вообще. А вскоре после моего отъезда взорвался вулкан, мимо которого – мирно спавшего – я десятки раз проезжал по шоссе, и засыпал пеплом Манилу, но больше всего американскую военную базу. Которую пришлось закрыть, вышвырнув на улицу десятки тысяч местных работников. Без дела остался целый городок. И это уже был не просто кризис, а катастрофа.
Чего‑то подобного, наверное, семейство Элизальде и ждало – а если бы не было этих катастроф, то все равно, думаю, они нашли бы способ похоронить проект или, по крайней мере, оттереть от него Эдди. Так мне это тогда виделось.
Послесловие же к этой истории случилось совсем недавно.