– Глянь, вот он! Ну наконец‑то! – радостно заорал Хакобо и принялся снимать; наверняка он уже начинал всерьез опасаться за свои сто десять евро за крестины чистыми («включая две копии на DVD»).
Подвижная черная точка появилась вдалеке, отчетливо видная на фоне серого безоблачного ноябрьского неба. Рокот мотора был едва слышен – наверное, потому, предположил я, что ветер дует в противоположную сторону.
– Так, теперь бреющий полет направо… Ага, есть… – бормотал Хакобо, будто сверяясь вслух с невидимым сценарием; сейчас он снимал панораму самолета, который летел совсем низко, у самой земли, набирая и набирая скорость. – Теперь налево, очень хорошо… А теперь давай показывай свой фокус… Ну же, пошел!..
Я сделал два шага вперед и встал подальше от оператора, чтобы видеть только небо и самолет. Небо и самолет, что еще нужно для волчка? Кое‑что еще нужно, подумал я. Воля человека.
Дечен прибавил скорости; самолет стал набирать высоту. Выше, выше, еще выше. Теперь это была лишь черная точка на сером фоне, слишком маленькая, чтобы оператор смог толком запечатлеть ее. И вдруг из хвоста самолетика вырвался густой шлейф белого дыма. Я встревожился. Может, с мотором что‑то не то, и самолет вот‑вот загорится? Но оператор продолжал снимать как ни в чем не бывало, а самолетик продолжал свой полет. Видно, Дечен выпустил дым специально для того, чтобы самолет легче было разглядеть с земли.
И тут пошли обещанные фигуры высшего пилотажа. Только это был не волчок: самолет выводил на небе буквы. «К», за ней кружок «О»… К‑о‑н‑с‑т‑а‑н‑ц‑а. Слово повисло в небе, как диковинное облако – облако, у которого есть имя. И вот тут‑то, прямо из конечной «а», Дечен ушел в волчок. Мне показалось, что теперь гул мотора слышится гораздо отчетливее, чем вначале. Может, ветер переменился и дул теперь в нашу сторону, а может, Дечен теперь выжимал из мотора все, что мог. Самолетик стрелой взмыл вверх и начал чертить белый круг.
– У‑у‑у‑у‑у‑у‑ух! – по‑ковбойски взвизгнул у меня за спиной Хакобо. Прямо техасец на родео.
Дечен взмыл вверх по вертикали; самолет на какое‑то мгновение очутился брюхом кверху, а потом, завершая круг, резко ушел вниз, носом к земле, чтобы вновь принять горизонтальное положение. Эти акробатические трюки длились почти минуту. К концу волчка я почувствовал, что задыхаюсь: оказывается, я вдохнул, да так и стоял не дыша.
– У‑у‑у‑у‑у‑у‑у… – продолжал завывать оператор. – Вот это да! А теперь крупный план – и тихонько отходим… Класс! Голливуд отдыхает…
Я взглянул на контрольный монитор у его ног. В кадре был виден след от волчка, белый круг – вышло что‑то вроде виньетки после имени Констанцы, которое еще висело в воздухе, не таяло, будто ветер нарочно утих, чтобы продлить его недолгую жизнь.
– А теперь идем на посадочку…
Камера Хакобо двигалась вслед за Деченом, который, вероятно, шел на снижение. Я увидел на мониторе, как самолетик пикирует на землю, все увеличивая и увеличивая скорость.
Догадывался ли я, что сейчас случится?
Внезапно на мониторе вспыхнул оранжевый шар; вдали что‑то громыхнуло. Я оторвался от монитора и перевел взгляд на небо. Самолета не было.
Лишь оранжевый шарик догорал вдалеке. Он оказался куда меньше, чем на экране, – просто огненная точка на горизонте. Вот он поменял форму, вытянулся в небе алым языком. А потом не осталось ничего, кроме черного дыма.
Мы с Хакобо потрясенно переглянулись. Оператор наспех побросал все в фургон, я ему помогал. Минуту спустя он уже гнал к месту аварии, туда, где поднимался черный столб дыма. Белые буквы в небе, составлявшие женское имя, потихоньку расплывались, таяли, пока не исчезли совсем.
Наконец мы добрались до места аварии и теперь стояли, беспомощно глядя на разбросанные по земле догорающие обломки самолета. Я смотрел на них, то и дело отводя глаза. Может, Дечена сразу разнесло взрывом, а может, один из этих бесформенных тлеющих черных кусков – это он, то, что от него осталось? Одно я знал точно: Дечен погиб. И как ни странно – ведь речь шла о человеке, которого я знал всего лишь несколько часов, – с его уходом мне стало одиноко и пусто. И страшно.
Дымный столб заметили не только мы: к горящему самолету подъехали две машины с сиренами, одна из них пожарная. Они быстро потушили тлеющие обломки, но для Дечена все было кончено раньше.
Я воспринимал происходящее как‑то обрывочно. Звенели мобильники; кто‑то втолковывал Хакобо, что он должен предоставить следствию копию видеозаписи; пожарный, опершись на то, что было когда‑то кабиной самолета, грустно качал головой. Мобильники не унимались. И тут, посреди этого хаоса, до меня окончательно дошло, что Дечен разбился намеренно. Один из надрывавшихся мобильников оказался моим – вибрировал у меня в кармане. Я прижал телефон к уху.
– Да, Энрике, – выдавил я из себя. Сейчас у меня не было сил делать вид, что все в порядке.
– Алло? – зазвенел в трубке веселый женский голос. Голос молодой девушки.
Я быстро взглянул на мобильник. Это был не мой телефон – Дечена. На экране высветилось, мигая, имя звонившего – Констанца.
– Алло? – повторила девушка. – Хоакин?
– Хоакин не может подойти, – сказал я и тут же поспешно добавил, чтоб ее успокоить: – Он оставил мне телефон на случай, если кто‑нибудь позвонит. Может, что‑нибудь ему?… – я осекся. Что уж я теперь ему передам.
– Да нет, не беспокойся.
Такой радостный голос у этой Констанцы. Из‑за этого голоса происходящее вокруг ощущалось еще беспросветней. Сейчас она повесит трубку – и все.
Внезапно мне стало страшно. Повесит трубку – и исчезнет, и больше никогда не появится.
– Он тут мне кое‑что для тебя оставил, – я уцепился за последнее средство.
– Так мы же с ним завтра увидимся…
Я сделал вид, что не услышал.
– Книгу. И еще пакет с подарком. И видеозапись.
Насчет книги я, правда, приврал – он мне ничего такого не поручал.
Теперь я был уверен, что он распорядился заснять собственную смерть именно для того, чтобы девушка увидела запись на следующий день, седьмого ноября.
– Вот здорово, обожаю сюрпризы! Да, завтра очень важный день для нас обоих. И когда же ты мне все это передашь?
– Может, сегодня вечером?
– Идет. А где? И в котором часу?
– Давай в кафе на вокзале Аточа, – предложил я. – Я там рядом работаю. В семь часов подойдет?
– Хорошо, в семь так в семь. А как я тебя узнаю?
– У меня в руках будет книга. Такая большая, в зеленой обложке. И еще видеокассета.
– Ладно, тогда пока.
Она отключилась.
Может, я ввязался во что‑то нехорошее? Но я чувствовал, что это не так. Я должен был рассказать Констанце, что стал свидетелем последних часов жизни ее друга Хоакина. Так, стоп… друга? Почем мне знать, что их не связывали какие‑то другие, куда более тесные и запутанные отношения? Обычная дружба, особенно в свете последних событий, слишком уж простое объяснение.
– А авиетка‑то была краденая, – произнес кто‑то у меня за спиной.
– Краденая? – переспросил другой голос.
Я обернулся. Разговаривали двое – пожарный и кто‑то из сотрудников аэродрома: несмотря на холодную погоду, он был в одной рубашке, без пиджака, и узел галстука был приспущен. Явно выскочил из конторы в чем был и бросился прямиком к месту аварии. Рядом с ними крутился и наш оператор. Я подошел поближе.
– Точно тебе говорю, краденая, – ответил здешний сотрудник. – Ну, по крайней мере, формально. Разрешения на полет не было – получается, в воздух он поднялся на свой страх и риск. Наверно, это кто‑то из своих был, из тех, кто мог крутиться на аэродроме, не вызывая подозрений.
Мы с Хакобо переглянулись. По‑видимому, только мы здесь знали, кто сидел за штурвалом.
– А вы ведь все это засняли, верно? – он повернулся к оператору.
– Да нет… – с напускным равнодушием протянул Хакобо. – Просто увидели, что тут случилось, ну и подъехали, думали, может помощь нужна… Но снимать ничего не снимали. Мы тут вообще‑то на крестины собирались. Да, кстати, нам пора… – он выразительно посмотрел на меня и постучал указательным пальцем по стеклу своих наручных часов.
Я понял намек.
– Да, пошли.
Никто больше ни о чем нас не спрашивал. Собственно, и спрашивать было некому, начальства никакого здесь не было.
Минуту спустя мы уже сидели в машине, которая неслась обратно в Мадрид.
– Ну и дела… Выходит, он специально все это затеял, со съемкой, мужик этот, хотел память по себе оставить, – Хакобо улыбался, не отрывая глаз от шоссе. – Ты прикинь, сколько мне теперь телевизионщики за эту пленку отвалят… Нет, я, конечно, к покойнику со всем уважением, но ты и меня пойми. Ему‑то разве не все равно уже?
– Наверняка все равно, – вполне искренне ответил я. – Послушай, он ведь тебе заплатил за работу?
– А как же. За все вперед уплачено.
– Тогда дашь мне одну копию, для наследников? По‑моему, это будет правильно. Я просто с внучкой его знаком, – добавил я.
Внучка и дедушка – это правдоподобно… Больше похоже на правду, чем друзья.
– Слышь, а с телевидением как? Ну я насчет продажи пленки…
– Да не вопрос. Сколько ни заплатят, все твое. Мне ведь только копия нужна. И вот еще что: пусть попридержат пока эту запись, не показывают до послезавтра, хорошо? Пусть девушка сначала ее сама посмотрит. Не дело это, чтобы она узнала обо всем по телевизору.
– Наверное, ты прав… Ладно, поехали ко мне в студию, я тебе отдам запись. Чем раньше, тем лучше, – теперь он с воодушевлением разыгрывал передо мной рубаху‑парня; видно, боялся, что я, чего доброго, передумаю и тоже захочу урвать кусок.
Час спустя я снова был в квартире Дечена. Тяжело было смотреть на его тщательно заправленную кровать – столько в этом было печали, и непоправимости, и застарелого многолетнего одиночества.
Я провел пальцами по буквам, нацарапанным на стене. Они показались мне эпитафией кому‑то, кто умер в ноябре тридцать шестого года. Кто же это был?
Я взглянул на часы: без двадцати пять. До встречи еще есть время, успею дочитать. Тут до меня дошло, что я читаю эти строки в том самом месте, где Дечен их написал. Наверняка он сидел на этом самом стуле, облокотившись на старый деревянный стол. Я положил книгу на стол (ох уж эти литературные штучки, видать, погиб во мне поэт) и уселся на стул, полный решимости узнать все‑таки, что же такое началось в ночь с шестого на седьмое ноября тридцать шестого года и закончилось только что, шестьдесят восемь лет спустя, самоубийством Хоакина Дечена.
Или еще не закончилось?
Непобедимый город людей
Этот стул, на котором я сижу, стол, за которым я пишу тебе эти строки, свет лампы и луна за окном… Все это никуда не делось, оно сейчас со мной, в этой комнате, где прошла почти вся моя жизнь.
И это окно… окно моего предательства. Окно в наклонной стене, через него так легко выбраться на крышу. На этот подоконник я карабкался ровно в двенадцать каждую ночь в конце октября и начале ноября тридцать шестого года. Отсюда, из этого окна, вооружившись фонарем, украденным у доверчивого дона Мануэля, я рассказывал Кортесу о том, что происходило в осажденной столице. Чаще всего мне казалось, что дело это бессмысленное, что капитану и его службе разведки и так известно то, что я старательно выписываю световыми буквами. Но позже я узнал, что среди моих донесений попадались и очень ценные. Как и предполагал Кортес, Рамиро располагал сведениями, которые были известны очень немногим, и он действительно взял себе за привычку свободно обсуждать их дома – с тобой, иногда с доном Мануэлем. Мое присутствие его ничуть не смущало – ты ведь привязалась ко мне, доверяла мне, а для Рамиро этого было достаточно. Как бы то ни было, он считал, что город обречен, что даже чудо не сможет спасти его от франкистских войск, которыми командовал генерал Варела. Падение города было делом дней или часов.
При помощи фонаря я рассказывал о том, что происходило в те дни в Мадриде, надеясь, что самолет‑призрак, о присутствии которого мне не всегда удавалось догадаться по рокоту мотора, действительно кружит надо мной и принимает мои послания.
Я рассказал о прибытии первых русских самолетов: правительство встретило их с восторгом, но Рамиро этих радужных настроений не разделял, он считал, что никакое оружие, никакие самолеты не помогут делу, пока в городе нет профессионального военного командования, нет дисциплины и единоначалия. Рассказал о том, что в Мадриде ожидают скорого прибытия первых интербригад, которые, как утверждали оптимисты, смогут переломить ход войны. Рассказывал о малодушном бездействии правительства: Рамиро с отчаянием говорил об этом, когда мы собирались за ужином (а наши вечерние трапезы становились все более скудными); некоторые министры спали и видели, как бы поскорее сбежать из Мадрида и впустить в него Франко – якобы для того, чтобы, обосновавшись поудобнее в новой столице – Валенсии, спокойно подготовить контрнаступление. Рассказывал, как в тюрьмах поступают с заключенными, арестованными за принадлежность к организациям правого толка, – эти расстрелы так огорчали тебя, и Рамиро, и дона Мануэля, для которого никакая идеология не могла служить оправданием убийства человека. Я с ужасом узнал, что был расстрелян без суда и следствия Руне де Альда – тот самый герой, один из безрассудных и отважных летчиков с «Плюс Ультра». До чего же потрясла меня эта смерть – до дрожи, до головокружения; горько и страшно было сознавать, что бессмертные герои, оказывается, вовсе не бессмертны. Почему он? Почему столько людей погибает? Я рассказал небу, что в Мадриде уже нет никакой власти, всем управляет хаос (да еще, возможно, агенты, которых Сталин внедрил в ряды компартии, – вроде того человека в черном пальто, который иногда спорил с Рамиро и, казалось, следил за ним). Я рассказал о том, что здесь царит уныние, но и о том, что кое‑кто предпринимает отчаянные попытки собрать в столице армию, способную дать отпор осаждавшим город войскам. О том, как боятся здесь пятой колонны, этой мадридской «армии теней», затаившихся правых, которые с нетерпением ждали победы – победы и реванша. Я рассказал (хотя сам уже понимал, что Кортес тут вряд ли может что‑то изменить), что немецкие самолеты бомбят людей днем и ночью, размеренно, методично; как ни привыкай к такому, все равно не привыкнешь, а главное, от смерти не скроешься. Вот о чем я говорил ему каждую ночь. И еще о том, что ты вот‑вот родишь, и о том, до чего это нелегко – ждать появления ребенка в осажденном городе; о том, как тебя мучают страхи и как однажды ночью ты проснулась с криком ужаса, потому что тебе приснилось, что ты рожаешь под бомбежкой и что ребенок родился мертвым из‑за адского воя самолетов, осыпающих людей бомбами, поливающих их огнем. И еще о том, что все вы привыкли ко мне, что на краю пропасти, в ожидании неминуемого конца вам вовсе не кажется странным, что рядом с вами, в вашем доме, поселился чужой человек. Я рассказал ему все… все, кроме перемен в моей душе.
Что послужило их причиной? Моя влюбленность в тебя? Долгие разговоры с доном Мануэлем? Старик плакал настоящими слезами, когда до нас доходили известия о расправах, которые творили разные негодяи, прикрываясь именем Республики. Горько было сознавать, что прежней Республики‑острова, как он ее называл (по его словам, она стала островком прогресса и демократической цивилизации посреди фашистского варварства, опустошавшего Европу), больше нет: от былого живого дерева остались лишь щепки, да и те скоро швырнет в огонь чья‑то рука. Люди, чью жизнь дон Мануэль считал священной и называл высшей ценностью, попрятались по домам, голодали, дрожали от холода, с ужасом ожидая так называемого освобождения, и ужас этот был настолько осязаемым, что, казалось, его можно пощупать руками. Куда подевалось правительство, куда подевалась власть, спрашивали себя люди, где та армия, которая смогла бы остановить неумолимое нашествие марокканских, немецких и итальянских наемников? Эти два слова – «марокканцы» и «наемники» – не давали мне покоя. До чего мне хотелось очутиться сейчас рядом с Кортесом, которому я так доверял, чтобы задать ему множество вопросов. Особенно волновал меня один: если правда действительно на нашей с ним стороне, почему тогда армия наемных убийц стоит у ворот Мадрида, готовая ворваться в город и расправиться с его жителями?
Я совсем запутался, заблудился в этом лабиринте сомнений. Они мучили меня, хоть я и продолжал исправно отправлять свои донесения. Но больше всего меня потрясли неожиданные слова, которые произнес Рамиро. Они заставили меня на многое посмотреть по‑другому. Именно тогда я впервые осознал, что черное не всегда черное, а белое не всегда белое, что между ними – целое море оттенков серого, пойди с ними разберись.
Это случилось здесь, в этой самой мансарде, в которой я сейчас пишу эти строки, у окна моего предательства. Однажды в полночь, второго или третьего ноября, я поднялся сюда, чтобы отправить очередное послание. Я собирался доложить Кортесу о предстоящем собрании Совета обороны. Рамиро стало известно о планах правительства оставить Мадрид. Все рушилось, таяла и решимость честных людей.
Я поднялся в мансарду. Действовал я привычно и уверенно, но не забывал и о мерах безопасности. Только поэтому меня не обнаружили те, кто зашел туда раньше. Я узнал вас по голосам: это были вы – ты и твой муж.
Ярость Рамиро сменилась подавленностью. Для него бросить Мадрид на произвол судьбы было невероятной подлостью, и неуклюжий аргумент «бежать, чтобы перевооружиться», которым пытались оправдаться трусливые министры, ничуть его не убеждал. Отведя душу за ужином и все еще кипя от возмущения, он ушел спать. Но, видно, заснуть ему так и не удалось, потому что сейчас вы с ним беседовали у окна, при свете луны, под звуки далекой канонады. Наверное, с этим укромным местом у вас что‑то связано, догадался я, какое‑то особое воспоминание, – потому вы и пришли сюда.
Быть шпионом – подлое дело. Но за это время я стал другим, и мне уже не было стыдно подслушивать чужие разговоры.
– Видно, мне придется мучиться из‑за этого всю оставшуюся жизнь, – сказал Рамиро спокойно.
И он умолк, умолк надолго, будто решил на этом закончить разговор. Но ты знала, что продолжение будет, и не говорила ни слова, только прижимала его голову к груди и тихонько гладила по волосам.
– Оно возвращается снова и снова… Днем меня отвлекает война – тут уж не до воспоминаний. Но по ночам спасения нет. Я гоню от себя этот призрак… Вот уже скоро четыре месяца, как это случилось, но со временем становится только хуже, и призрак от меня не отстает, и вина моя всегда со мной. Знаю, знаю, что ты скажешь… я выполнял свой долг, это Хавьер был предателем и отступником…
Хавьер… У меня мурашки побежали по коже, когда я услышал это имя. Сердце у меня забилось сильнее, я машинально сжал в руке свои часы – часы Хавьера.
– Но это я бомбил казарму Ла‑Монтанья. Я убил Хавьера.
– Нет, Рамиро! – вскинулась ты. – Уж этого ты никак не можешь знать наверняка.
– Еще как могу. Тело… его разнесло на куски взрывом бомбы. Моей бомбы.
– Или пушечного снаряда – пушки ведь тоже били по казарме. И толпа, которая ворвалась потом, – люди были в ярости, они могли покалечить тело…
Рамиро покачал головой.
– Звучит убедительно. Но мы с ним были друзьями. С ним и с Луисом. До проклятого восемнадцатого июля. Помнишь, как мы смеялись, как мы любили летать? Конечно, помнишь… смотри, вот там, возле двери!..
Я вздрогнул. «Там, возле двери»? Он что, обнаружил мое укрытие?
Нет, он сейчас вообще ничего не видел, кроме своих призраков.
– …Там мы откупорили ту бутылку шампанского, помнишь? Когда Луис купил мансарду.
– Ну конечно, помню! Я тогда еще впервые заговорила с вами об «Авиетках Аточа», помнишь? О фирме, которую мы бы могли открыть втроем. Воздушные перевозки и все такое.
– «Авиетки Аточа»… – грустно повторил Рамиро. – Было бы здорово. Тебе всегда такие толковые идеи приходили в голову…
– Как ты думаешь, он сейчас там? – спросила ты, понизив голос, почти со страхом.
Очевидно было, что ты говоришь о Луисе, который был вашим другом – до тех пор пока не превратился в человека, сбрасывающего бомбы на мирное население.
Я взглянул на часы: десять минут первого. Да, он там, точнее, прямо над нами, удивляется, что его лазутчик не подает признаков жизни.
Рамиро пожал плечами:
– Конечно, там. Он ведь первоклассный летчик, и Мадрид знает как никто другой. Наверняка он сейчас один из главных в авиации Франко.
– Ты думаешь, он на такое способен? Способен бросать на нас бомбы?
– Любимая, – сказал Рамиро, и я, услышав это слово, невольно опустил глаза от смущения и зависти. – Скажи, разве я до восемнадцатого июля был способен сбросить бомбу на своего друга? Люди меняются. И всегда в худшую сторону.
– Нет уж, прости! – гневно воскликнула ты, вскочив на ноги. Твой голос прозвучал с особой силой, потому что в этот миг как раз стихла канонада. Наступившая тишина словно подкрепила твои слова. – Ты выполнял свой долг. Предатель – не ты, а Хавьер. Кто из вас наплевал на свое слово, нарушил присягу – ты или он? Ты или они с Луисом? И вовсе это не одно и то же! Ты атаковал вражеские позиции, стрелял по вооруженным военным. А Луис, если он правда нас бомбит, убивает невинных людей. Меня. Нашего ребенка, который родится, когда здесь уже будут марокканцы. Если это так, чем Луис лучше тех, кто здесь убивает, прикрываясь именем Республики? Убивает правых просто за то, что они правые, или тех, кто кажется правым. Если бы не ты, меня бы могли и расстрелять. А что? Просто за то, что я аристократка.
Я затаил дыхание. Вот это новость. Я ждал, что ты расскажешь что‑нибудь еще, к примеру, кто ты – ну там графиня или герцогиня – и как ты попала к республиканцам. Но тут Рамиро, встревоженный звуком мотора, попросил тебя замолчать.
– Тихо! – шепнул он, поднеся палец к губам. – Слышишь? Мотор…
Мы прислушались, все трое. Действительно, это был мотор, и я даже знал какой. Мотор самолета, прилетавшего сюда каждую ночь, только на этот раз он рокотал совсем близко. Кортес спустился пониже, рискуя попасть под обстрел зениток, – и все для того, чтобы разузнать, что со мной случилось, почему я не вышел на связь. Мотор пророкотал над нами, будто предупреждая нас о новых бедах, и стих вдали.
– Ладно, – сказала ты и потянула Рамиро за рукав. – Пойдем спать.
Я бегом спустился по лестнице к себе и юркнул в кровать; когда вы проходили мимо дверей моей комнаты, я притворился спящим. Сердце чуть не выскакивало у меня из груди; этот новый, человечный Рамиро никак не вписывался в тот образ, который рисовал мне Кортес и в который я свято поверил, – образ жестокого, хладнокровного убийцы.
Сомнения, сомнения… их все же не хватило для того, чтобы я отвернулся от прежней жизни и прежних привязанностей. На следующую ночь я снова сидел на крыше и передавал свои донесения, и на следующую тоже.
Однако четвертого ноября я потушил свой фонарь. В тот день, когда никто уже не сомневался, что Мадрид падет в считанные часы, сбылись худшие предсказания дона Мануэля: бомбы обрушивались на город с методичной яростью, теперь нас бомбили без остановки, не щадя ничего и никого. Мадрид – сомнительная честь! – стал первым городом в истории человечества, который сознательно уничтожали, разрушали с единственной целью – посеять ужас; для этого убивали гражданских – женщин, детей, стариков. Убийцы против людей. Я решил забросить подальше свой фонарь – не только потому, что боялся умереть прямо на крыше, но и из‑за того, что видел вокруг. Я больше не посылал Кортесу сообщений. Судьба – та самая судьба, которая когда‑то заставила меня сменить имя, свела с человеком, научившим меня летать, а потом привела в твой дом на площади Аточа, – приберегала для меня другую миссию. Правда, теперь, когда я перестал выходить на связь, оборвалась единственная ниточка, связывавшая меня с Кортесом. Теперь мне не на кого было надеяться – как и остальным мадридцам. Теперь я был как все.
Ужас охватил город. Началась паника. Секунды не шли, а ползли, каждое мгновение словно проживалось многократно. И при этом события неслись к развязке неотвратимо, словно лавина с горы.
Шестого ноября пришла судьба. Общая судьба, одна на всех – но и моя, и наша с тобой.
Мы пережидали бомбежку в той самой лавке, переоборудованной под убежище. Ты прилегла – сидеть тебе было уже трудно, твой ребенок вот‑вот должен был появиться на свет. Мы с доном Мануэлем присели на корточках рядом. Соседи наши изнывали от страха и неизвестности, а я – что ж, теперь я был одним из них. Просто мадридец под падающими бомбами. При каждом взрыве мы переглядывались, но никто не говорил ни слова.
Открылась дверь. Дело близилось к ночи, уже начинало темнеть. В убежище вошел Рамиро. На нем лица не было; казалось, он ничего не слышит – ни адского воя снаружи, ни подозрительного потрескивания фундамента внутри. Он подошел к тебе, молча обнял, потом отстранился и безуспешно попытался изобразить на лице что‑то вроде улыбки.
– Они уехали, – сказал он тебе, но мы с доном Мануэлем тоже это услышали.
– Правительство! – догадался дон Мануэль. Он пошатнулся и, чтобы не упасть, уселся прямо на пол, пытаясь сдержать слезы отчаяния. Ужасно было видеть, как плачет от безысходности этот добрый мудрый человек.
– Наш ребенок, – продолжал Рамиро. – Мы сейчас о нем должны думать. Послушай, через несколько часов Франко может войти в город. Скорее всего, завтра они будут здесь. Не будем тешить себя пустыми надеждами: меня расстреляют. Но ребенок… Если повезет, у нас в запасе еще несколько часов до родов. И вот я подумал…
– Рамиро, – перебила его ты.
– Я подумал, что…
– Рамиро! – воскликнула ты, и на этот раз он услышал тебя. В твоих глазах стояли слезы, но боялась ты не за себя, а за него – боялась напугать его, причинить ему боль. – У меня отошли воды. Только что. Он родится здесь. Сейчас.
Рамиро покачнулся, как от удара. Я видел: он действительно не знает, что делать, что сказать.
– Пошли ко мне, – сказал дон Мануэль у него за спиной, и в голосе его прозвучала внезапная решимость. Он уже успел подняться на ноги. Вид у него был плачевный – редкие седые пряди торчали в разные стороны, напоминая усики какого‑то диковинного насекомого, в глазах стояли слезы, очки с поломанными дужками съехали на нос. Но выражение лица было самое решительное. – В моей квартире куда удобнее. И потом, третий этаж: это ж как должно не повезти, чтоб нас там накрыло таким вот гостинцем.
Ты взглянула на дона Мануэля, потом на Рамиро, потом снова на дона Мануэля. Ты колебалась, тебе было страшно оставить укрытие – пусть ненадежное, но другого у нас не было.
Дон Мануэль сжал твои руки и посмотрел тебе в глаза.
– Ты знаешь, какая это ценность – человеческая жизнь? Твоя жизнь, твоего ребенка? Конечно же, знаешь, – сказал он, не дожидаясь ответа. – А теперь скажи, дорогая моя Констанца: неужели все, что было в твоей жизни – в твоей единственной жизни, заметь, другой не будет! – было зря, и ты позволишь, чтобы твое дитя родилось в пыли, среди трясущихся от страха людей?! – тут кое‑кто из «трясущихся от страха» подошел поближе – одни из любопытства, другие – потому что их обидели слова дона Мануэля, но многие почувствовали, что от старика исходит какая‑то непонятная сила, и безотчетно старались держаться поближе к нему, надеясь, что им передастся его спокойная уверенность. – А может, ты все‑таки подаришь ему свое мужество, а, Констанца? Пускай бомбы падают на город, но твое дитя должно появиться на свет в чистой постели, самим своим рождением бросить вызов страху и малодушию!
Ты улыбнулась. Несмотря ни на что, ты улыбнулась дону Мануэлю. И оперлась на его руку и пошла за ним к выходу. Но перед этим взглянула на Рамиро. Тот выдавил из себя слабую улыбку и махнул рукой: иди, мол, я потом приду.
– Послушайте! – сказала какая‑то сеньора. – Возьмите, это вам пригодится.
И указала на лохань с водой: перед этим несколько соседей стащили ее вниз – на случай, если наш вечер в бомбоубежище затянется. Я тут же поднял лохань и пошел за вами. Другая сеньора, хозяйка, сунула мне под мышку стопку простынь, которую извлекла из‑под прилавка. Какой‑то незнакомый мальчик с прыщавым лицом подскочил ко мне и испуганно забормотал:
– Не знаю, как сказать… В общем, у меня и в мыслях нет обидеть сеньору, просто, пока нам не пришлось бежать из деревни, я принимал роды у коров… так что, может…
– Не знаю, это ж не у меня надо спрашивать, – ответил я. – Давай помоги мне пока лохань перетащить.
Мы выглянули на улицу. Огненный дождь не утихал, казалось, он стал еще яростнее – а может, мне это только показалось, – как будто бомбы задались целью не выпускать нас из убежища всю нашу оставшуюся жизнь. Но мы все‑таки вышли на улицу и добрались до двери.
Квартира дона Мануэля, этот музей книг и марок, место наших долгих бесед, была погружена в темноту. Свет мы зажигать боялись, но и передвигаться вслепую тоже не могли… Ты пошла переодеваться. У тебя уже начались схватки.
– Есть идея, – сказал я.
Я поднялся по лестнице в мансарду, взял фонарь и вернулся в квартиру.
– Молодец! Отлично придумано. Мы будем видеть, а они нас – нет, – похвалил меня старик, зажигая фонарь.
У меня потеплело на душе: теперь свет этого фонаря послужит совсем другому делу – он поможет родиться твоему ребенку.
Ты уже успела переодеться в ночную рубашку и лежала на кровати. И вот тут‑то до нас до всех дошло: мы понятия не имеем, что делать дальше.
Стук в дверь. Мы переглянулись. Парнишка с испуганными глазами весь сжался от страха, так что у меня просто выбора не оставалось. Я пошел открывать.
Рамиро ворвался в квартиру, не замечая нас, и сразу бросился в комнату, где лежала ты. Я пошел за ним.
– Констанца! – выпалил он. Это был совсем не тот недавний Рамиро, убитый и подавленный. – Кажется, организуют оборону города. Наконец‑то! Мне позвонили из министерства, – он сжал твою руку. – Не знаю, удастся ли что‑то сделать, но я иду туда.
Ты кивнула, сжала его руку в ответ. Но не успел он скрыться за дверью, как лицо твое исказилось от страха.
– Хоакин! – позвала ты меня, и я почувствовал себя по‑дурацки счастливым. – Догони его! Пожалуйста!.. – теперь ты сжимала мою руку. – Присмотри за ним, чтобы с ним ничего не случилось…
Я тоже сжал твою руку.
– С ним ничего не случится. Клянусь тебе…
– Иди! Ну иди же!
И я бросился вдогонку за Рамиро.
На улице уже было темно. Черная машина поджидала в нескольких метрах. Если Рамиро в нее сядет, как же я смогу проследить за ним, я ведь даже не знаю, куда он едет? Но судьба не дремала, и на этот раз она была на моей стороне.
Человек в черном кожаном пальто вышел из машины и направился прямо к Рамиро. Я следил за ними, спрятавшись у дверей. Разговора толком разобрать не удавалось – мешал грохот орудий, но я понял, что человек в черном пальто вроде бы приехал только для того, чтобы известить Рамиро, а сейчас собирался срочно покинуть город. Они ожесточенно о чем‑то спорили. Было видно, уже в который раз, что друг друга они недолюбливают. В конце концов человек в черном пальто сел в машину и уехал. Какое‑то мгновение Рамиро стоял, не двигаясь, посреди ночной улицы. Затем вдохнул поглубже и бросился бежать.
Я поспешил за ним. Иногда все вдруг затихало, и тогда отчетливо было слышно, как башмаки Рамиро стучат по асфальту Пасео‑дель‑Прадо. Мадрид в огне… Человек бежал по городу, и его еще не родившийся ребенок придавал ему мужества – или безрассудства? Ведь остаться и бороться, не бросить все и не бежать в Валенсию мог только отчаянный храбрец или сумасшедший.
Куда же все подевались? Мадрид умирал, всеми покинутый. Ни одной живой души не встретилось нам, пока мы с Рамиро бежали навстречу неминуемой смерти. Что же мне делать, когда начнется бой? Кто я, с кем я? Мне стало страшно.
Нет, я не на стороне убийц. Я на стороне людей.
Мы уже добрались до здания министерства, и тут перед Рамиро выросла чья‑то тень. Я испугался, да и Рамиро явно насторожился. Но это был друг, или по крайней мере свой, и пришел он сюда за тем же, что и Рамиро: чтобы защитить то, что защищать было уже безнадежно. Они пожали друг другу руки, обнялись и вместе вошли в здание министерства – пустое, с погасшими окнами, с выбитыми стеклами, без часовых у дверей. Отсюда, из этого здания, должны были руководить обороной города.
Я подождал немного и тоже вошел. Никто меня не остановил – некому было останавливать.
В пустых коридорах звучали шаги, но это было только эхо в лабиринте. Куда же они оба пошли? А мое обещание? Неужели я подвел тебя?
Снова шаги, на этот раз у меня за спиной. Я обернулся: ко мне шел человек. Значит, их уже трое – людей, готовых защищать город.
– Эй, парень, не подскажешь, где здесь библиотека? – человек был в военной форме, невысокого роста, в очках. На рукаве я разглядел звездочки подполковника.
– Они вон туда пошли, – я показал рукой вглубь темного коридора. – А я тут тоже заблудился…
– Ты? – удивленно переспросил он, оглядываясь по сторонам в поисках какого‑нибудь знака, который бы указал ему дорогу в библиотеку. – А ты кто?
– Я пришел с Рамиро Кано.
– А, ясно… Ну хорошо хоть он здесь. Так, говоришь, туда?
И он зашагал по коридору. Я пошел за ним. Вдвоем мы отыскали наконец библиотеку, причем я первым увидел табличку‑указатель.
– Вон туда, – сказал я.
Подполковник поспешил в указанном направлении.
– Откуда ты? – рассеянно спросил он, видя, что я не отстаю.
Что я мог ему ответить? Откуда я? Кто я такой? Сирота? Из Авилы? Из Бургоса?
– Я живу на площади Аточа, – ответил я, сам не зная почему.
Он кивнул и, по‑моему, улыбнулся.
– А я – на Риос Росас.
В тот ноябрьский день все мы были мадридцами, а как же иначе?
Мы добрались до библиотеки. Подполковник вошел, я остановился, чтобы подождать снаружи. Он обернулся ко мне и протянул руку. Я пожал ее.
– Удачи тебе, – сказал он.
– И вам удачи, – ответил я и, осмелев, добавил: – Мой подполковник.
Он взглянул на звездочки у себя на рукаве.
– Уже не подполковник. Меня повысили, – сказал он. – Только что. – И вошел в библиотеку.
Когда дверь открылась, я успел разглядеть скудно освещенное помещение и большой квадратный стол посередине, на котором были разложены карты. Вокруг стояло человек десять – двенадцать, кто в военной форме, кто в штатском. Среди них был и Рамиро. Интересно, а кто остальные? Что они собираются сделать, чтобы остановить волну смерти, готовую хлынуть на Мадрид?
Дверь закрылась. Я присел, потом стал бродить по коридору и из любопытства заглядывать в другие комнаты. Нескольким опоздавшим на совещание я показал, как пройти в библиотеку. Изнутри доносились гневные голоса, иногда срывавшиеся на крик; иногда все замолкало…
Я исходил коридор из конца в конец, наверно, сотни раз. Коридор был длинный, неприветливый, с двумя рядами закрытых дверей. На доске объявлений, сплошь оклеенной военными сводками и всякими важными сообщениями, я увидел объявление, которое провисело здесь несколько месяцев и которое никто не удосужился снять: желающим поехать на свадьбу Марио и Аделы в Сантандер такого‑то числа июня месяца предлагалось сдать деньги на дорогу до вторника. В министерстве было темно, ноябрьский холод пропитал воздух. Я складывал губы трубочкой и выдыхал воздух, и он вырывался наружу облачком пара. Все здесь казалось заброшенным – да, собственно, и было… А снаружи не смыкал глаз Мадрид – беззащитный, вконец измученный беспорядочной, вспыхивавшей то здесь, то там канонадой – очередной садистской прихотью наступавших, которые вновь и вновь напоминали нам: на рассвете начнется ад.
Что делают в библиотеке эти люди? Если у тебя ничего не осталось, значит, и терять тебе нечего. Почему тогда не попытаться совершить невозможное?
|
| Поделиться: |
Поиск по сайту
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2021-01-31 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных