Пришла пора идти купаться в Тобол. Это одно из самых приятных развлечений. У нас есть ванна, но как-то плохо устроена. Пришлите мне рисунок и разрез чего-нибудь порядочного в этом роде, чтоб она была разделена на две половины и была устроена на барке, а не на плоту, где с ящиком как-то неудобно. Может быть, мы весной справим новую купальню. Это для всего города приятно. Одна половина будет мужская, а другая – женская. Плавать я не умею, хоть в Лицее нас учили, и потому я барахтаюсь в ванне. Прощайте.
12 июля.
Надоело мне ожидать случая; я думаю, давно вините меня в неисправности. Пусть эти листки идут прямо в редакцию «Земледельческой газеты». Это гораздо простее. Пора вам читать мою болтовню; мало толку в ней найдете, но и по этому узнаете вашего неизменного, старого друга, который дружески, крепко вас обнимает и просит приветствовать всех ваших домашних и добрых поселителей, верных нашей старине. В главе их вижу Фрицку. Пожмите ему за меня руку и вспомните иногда в ваших беседах. Верно, вместе будете разбирать мою грамотку, которая отправляется под фирмою материалов для газеты, а оных-то в ней и не обретет почтенный редактор.
Для успокоения вашей совести надобно вам сказать, что всходы были хороши, но бездождие, почти повсеместное в Тобольской губернии, не обещает обильной жатвы. Страдовать еще не начали, но уже в некоторых местах косят хлеб – как никуда негодный. Это неутешительное известие. Травы также довольно тощи. Евгений не очень доволен нашим покосом; в награду вчера его так смочило, когда он возвращался, что нитки не осталось сухой. Гораздо бы лучше было, если б этот дождь пал раньше, и не на него, а на траву, которую мы нанимаем на городских лугах. Впрочем, сена будет довольно для наших двух коров и для рыжки. Надобно благодарить бога, что нынешний год не было падежа на скот: лонись[279]пало в городе из восьмисот штук рогатого скота с лишком пятьсот. Это бедствие часто в Сибири бывает. Есть селения, где почти ни одной коровы не осталось. Почти никаких мер не принимают к прекращению этого зла, да и трудно что-нибудь сделать. Заботливый только хозяин находит возможным убрать свой скот, отделивши его совершенно от других. Мы своих сохранили в прошлом году: пускали кровь, обливали холодной водой и поили разными снадобьями освежающими, для отвращения воспаления в кишках. По наблюдениям, это – причина упадка. Не знаю, дойдут ли нынешний год наши дыни и арбузы. Рано начались холодные росы, сегодня утром просто пахло осенью. Если это продолжится, то вряд ли дозреют на известных вам луньках.
Однако прощайте, почтенный друг. Вы, я думаю, и не рады, что заставили меня от времени до времени на бумаге беседовать с вами, как это часто мне случалось делать мысленно. Не умею отвыкнуть от вас и доброго вашего семейного круга, с которым я сроднился с первых моих лет. Желаю вам всех возможных утешений. Если когда-нибудь вздумаете мне написать, то посылайте письма Матрене Михеевне Мешалкиной в дом Бронникова. Это скорее доходит. Крепко жму вашу руку.
От Вильгельма сегодня получил письмо: он, бедный, хворает, жалуется на боль в груди и на хандру, которая обыкновенно сопровождает эту боль. Дайте весть, что благополучно дошли материалы нематериальные.
Ваш Jeannot.
89. П. А. Вяземскому [280]
8 марта 1845 г., Ялуторовск.
Почтенный Петр Андреевич. По принятому мною правилу, я бы не решился к вам первый писать, если бы не племянник мой Эпаминонд Гаюс требовал от меня походатайствовать за него. Он зависит от вашего Департамента, в надежде на штатное место поехал в Семипалатинск, оставив жену и детей в Казани. Прошу вас, если это можно, употребить ваше влияние к решению его участи. Он нетерпеливо ждет определения. Я его уверил, что вы не откажете сделать все, что от вас зависит.[281]
Давно должна была дойти до вас моя искренняя признательность за ваше дружеское воспоминание. Будьте вполне убеждены, что я умею чувствовать вашу дружбу. Пожмите руку доброй княгине. Распространяться нет времени – Ермаков, который везет эти строки к Михаиле, спешит.
От души спасибо вам за память – в Сибири способны ее оценить лучше, нежели в ваших краях. Разлука не мешает любить, помнить и уважать людей благомыслящих.
С должным уважением верный ваш И. Пущ,
Розанов, верно, вам сказал мою благодарность за сигары и «Адольфа». Вспоминайте иногда душою вам преданного сибиряка. Двадцать лет дают мне здесь право гражданства. Недавно я видел Швецова из Тагиля, который был за границей и привез мне привет от Н. Тургенева,
90. Е. Ф. Малиновской [282]
19 октября [1] 845 г., Ялуторовск.
Душевно благодарен вам, добрая Катерина Федосеевна, что вы вспомнили меня, вступая в союз с другом моим Иваном.
Вы должны быть уверены, что я искренно желаю вам полного счастья, – вы остаетесь в семье, где все вас знают и любят; переход к новому быту для вас будет гораздо легче. С божиею помощью все устроится к лучшему – Тони в нескольких словах хорошо познакомил меня с вами; надеюсь, что и меня вы сколько-нибудь знаете, следовательно, вы позволите мне без обыкновенных рекомендаций просить вас не считать меня чужим. Именно в тот день, когда воспоминание соединяет меня с покойным вашим дядей и с будущим вашим мужем, пришлось мне отвечать на добрые ваши строки; 19 октября без сомнения и вам известно, хотя, по преданию, оно давно меня связало с близкими вам людьми и эта связь не страдает ни от каких разлук.
Передайте мой дружеский привет доброму моему Ивану. Тони поцелуйте за меня и скажите, что я жду обещанного им письма, где он хотел меня познакомить с распределением его дня. Всегда с удовольствием читаю его письма, они имеют свой особенный характер.
Позвольте надеяться, что вы иногда будете приписывать в письмах вашего мужа. С сердечною признательностью за вашу доброту ко мне остаюсь преданный вам.
И. Пущин.
91. Н. Д. Фонвизиной [283]
[Ялуторовск], 6 генваря [1}846 г.
…Ехать лечиться я не намерен. Хандры 840-го года нет, следовательно, можно мириться без факультета с инвалидной ногой. Это маленькое неудобство в жизни, но за многими другими, гораздо важнейшими, оно не так заметно. Может быть, даже и к лучшему; не вздумаешь подчас стать на очередь запоздалых женихов. Беда соседа всегда научает и заставляет делать философические выводы – горестная польза при невозможности отклонить самой беды, как ясно ни видишь ее. Впрочем, эта статья давно между мной и Евгением кончена, но она невольным образом проявляется молча во всех отношениях даже теперь, а после еще больше проявляться будет. Мне самому за него как-то неловко; хорошо, если эта, может быть, мнимая неловкость его не коснется, – иначе будет ему плохо…[284]
Без всякого лечения я бы очень и давно хотел бы побывать у вас, но, кажется, и самое двадцатилетнее гражданство всех возможных тюрем и изгнаний не доставит возможности повидаться с соседями. Проситься не хочу: не из гордости, а по какому-то нежеланию заставить склонять свое имя во всех инстанциях. Лучше всего бы вам собраться в Ялуторовск…
Хотелось бы мне знать, что думает Михаил Александрович о новом уложении; я просто уничтожен этим подарком для России. Совестно видеть, что государственные люди, рассуждая в нынешнее время о клеймах, ставят их опять на лицо с корректурною поправкою; уничтожая кнут, с неимоверной щедростию награждают плетьми, которые гораздо хуже прежнего кнута, и, наконец, раздробляя или, так сказать, по словам высочайшего указа, определяя с большею точностью и род преступлений и степень наказаний, не подумали, что дело не в издании законов, а в отыскании средств, чтобы настоящим образом исполнялись законы. Словом сказать, об этом надобно говорить, а не писать, – не будет конца. Прибавления к постановлениям о каторжных ужасны. Во всем этом я виню не Николая Павловича, а его советников и точно не понимаю цели этих людей. Гораздо лучше не касаться этого отдела, нежели останавливаться и почти пятиться назад.
Совершенно неожиданно пришлось мне, добрая Наталья Дмитриевна, распространиться на вашем листке о таких вещах, которые только неприятным образом шевелят сердце. Извините – я это время, сидя больше дома, разбирал новое Уложение, и потому оно все вертится на уме…
Мы покамест живем попрежнему, не знаю, как будет после разделения Римской империи на Восточную и Западную. Моя артель с Оболенским упраздняется…[285]
Я здесь на перепутье часто ловлю оттуда весточку и сам их наделяю листками. Это существенная выгода Ялуторовска, кроме других его удовольствий.[286]
Все наши вас приветствуют. Александра Васильевна благодарит за бумагу, хотя я не знаю, какая была в ней надобность. Это все Марья Казимировна заставляла ее достать, как будто это ковер-самолет, на котором улетишь. Да и куда ей лететь?
Крепко жму вам и Михаилу Александровичу руку.
Верный ваш И. П. [287]
М. А. Фонвизину
[Ялуторовск], 2 февраля [1846 г. ], суббота.
Почтенный Михаил Александрович – вчера приехал к нам Вильгельм со всей семьей. Он пробудет у нас до вторника – хочет отдохнуть от дороги. Во вторник вечером хочет пуститься в дальнейший путь и просит вас приискать ему квартиру. Значит, он к вам явится в четверг и от вас переедет туда, где будет найдено ему пристанище. Он говорит, что предварительно к вам об этом писал – хотел уведомить вас из Кургана о времени выезда, не успел оттуда этого сделать и поручил мне исправить эту неисполнительность.[288]Бобрищев-Пушкин вам поможет его приютить – он хорошо знает статистику Тобольска.
Бедный Вильгельм очень слаб, к тому же и мнителен, но я надеюсь, что в Тобольске его восстановят и даже возвратят зрение, которого в одном глазу уже нет. Недавнее бельмо, вероятно, можно будет истребить. Между тем уже я прослушал несколько стихов с обещанием слушать все, что ему заблагорассудится мне декламировать. Подымаю инвалидную свою ногу и с стоическим терпением выдерживаю нападения метромании, которая теперь не без пользы, потому что она утешает больного. Пожалуйста, сообщите мне, что скажут медики об его состоянии, – я как-то думаю, что все будет хорошо.[289]
От Ивана Дмитриевича я узнал, что я мудрец. Такое известие меня несколько удивило, но, впрочем, оно ни к чему не обязывает.
Здоровье мое несколько лучше, хотя все еще я сижу дома. Это продолжительное домовничество, кажется, большие волнует других, нежели меня самого. Я не скучаю, и время незаметно проходит среди занятий и добрых друзей, которые меня навещают с уверенностию всегда застать хозяина.
Получила ли Наталья Дмитриевна облатки? Я их послал с Васильем Ивановичем. Я его благодарю за хлопоты обо мне, но только жаль, что он, вероятно, напугал моих родных, которым я никогда не пишу о моих болезнях, когда тут не замешивается хандра 840-го года. Она от них не может укрыться, потому что является в каждом моем слове.
Прощайте, дружески жму вашу руку и приветствую всех тобольских товарищей.
Верный ваш И. П.
Я. Д. Казимирскому
15 июня [1] 846 г., Ялуторовск.
Не знаю, найдет ли вас, почтенный Яков Дмитриевич, мой листок в Красноярске, но во всяком случае где бы вы ни были, найдет вас моя признательность за ваше письмо и за книгу. Вы просто балуете старика, хотя никак не хотите признать моей старости. На досуге читаю La Chine ouverte,[290]с удовольствием знакомлюсь с соседями. Как собственность, которою вам обязан, не спешу кончить, и потому не могу вам сказать положительного мнения об этом сочинении. До сих пор оно для меня любопытно, но, кажется, изложение могло бы быть поживее и позаманчивее. Буду хранить эту книгу как новое доказательство доброй вашей памяти обо мне: я всегда дорожу воспоминанием таких людей, как вы. Но об этом довольно – пожалуй, станешь распространяться о том, что должно быть не на бумаге, а где-нибудь в другом месте.
Философов с Львовым подарили нас сутками – спасибо им. Приятно было потолковать с новым поколением, довольно образованным, но (между нами) несколько старым для своего времени. Заметен какой-то застой, практическое применение уваровских начал,[291]и вообще нет той веры в светлую для страны будущность, которая живила нас, когда мы пивали за тайное души желание. Они пьют, но без распашки и без мысли. Всего я видел семерых правоведов, и как ни приятна была эта встреча в степи, но осталось какое-то темное, мрачное впечатление: они только что вступают в жизнь и, кажется, будто бы больше нашего брата устали. Служат как будто поневоле: возмущаются злом довольно хладнокровно; то, что разливало в нас желчь, находит у них какое-то извинительное объяснение. Вообще кажется, каким-то сном, как0ю-то апатиею объято юношество. Может быть, это и нужно, а может быть, они и от дороги и от ревизии устали. Между тем я им советовал не дремать и быть настороже: время не спрашивается, все идет вперед, хоть иногда это и незаметно по рассеянному взгляду на вещи.
По всему этому вы можете убедиться, любезный Яков Дмитриевич, что мне точно 4 мая стукнуло 48. Старик все одно и то же бредит. Вы спрашиваете, постарел ли я, наконец? – Правоведы оценили в сорок лет, но это из светской вежливости, которой они напрактиковались в Иркутске; я лучше их знаю, как кое-где покалывает, кое-где проглядывает неумолимая седина. Лучше всего для решения этого вопроса приезжайте сами в Ялуторовск, где давно хотелось бы вас обнять, где ожидает вас честь нашей библиотеки[292]и радушный прием добрых ваших знакомых. Два года давно минули после великого четверга, в который мы виделись в последний раз.
Евгений нашел способ помолодеть, по крайней мере так его называли некоторое время. Мы живем розно – я остался на старой известной вам квартире; теперь у меня такой простор, что в городе поговаривают уже о новой женитьбе, но вы этому не верьте. Аннушке есть где разбегаться, она растет и теперь в полном смысле мой комендант. Лаской снискала полное мое повиновение. Мы живем с нею ладно, скоро надобно будет приняться полегоньку за учение: способности и память есть. Пусть еще пробегает, в сентябре ей минет четыре года. Тогда можно будет коротать зимние вечера.
Все наши вас приветствуют и благодарят за воспоминание. Все старики здоровы, один я по временам вожусь с лихорадкой.
Зачем вы хвораете? Вам следует быть в полном смысле слова здоровым:, живя на деятельном поприще, нужны все силы. Я думаю, тайга должна прибавить здоровья; не худо летом быть на воздухе и поездить верхом. Пейте холодную воду, и все будет хорошо.
Братья мои теперь врозь – Михайло, наш опекун, все строится, большой дом в Конюшенной готов, с нынешней весны начинает поправку старого жилья на Мойке и над… [слово неразборчиво]. Все делает займом, одного казенного долгу с лишком 600 т. ас. Надеются, вручат и следующие ежегодно проценты и кое-что на прожиток нам всем. Мне посылают деньги аккуратно, только я ими распоряжаюсь вроде Монте-Кристо, хотя не для истребления нескольких ненавистных ему семей. Как ни глупы все эти вымыслы новой литературной школы, но невольным образом читаешь до конца. Есть подробности и сцены удачные.
Николай приехал ревизовать суды второй степени в Херсонской и Таврической губерниях. Пробудет на юге год – он искал этого поручения, чтоб жена могла поправиться здоровьем в Крыму; у нее бросилась золотуха на голову, была крепко больна: надобно было поехать или в Палерму, или в Крым. Второе они нашли удобнейшим.
Петр поехал в Минскую губернию от почтового департамента осматривать тамошний порядок вещей. Он служит все из чести, без жалования, и все надеется, что пошлют в Тобольскую губернию. Ему, бедному, все обещают эту поездку, а между тем посылали в Костромскую, Вологодскую и теперь в третью, и все не туда, куда он стремится. Я ему без конца пишу, чтоб не думал обо мне, искал службу подельнее и позанимательнее; до сих пор мои убеждения остаются тщетными. Рад, что по крайней мере остановил его от поездки в Красноярск, куда его приглашал очень пристально Жадовский. Тут я просто взбунтовался и доказал, что никогда не приму такой жертвы за минутное свидание. Оригинал мой согласился и благодарил за добрый совет.
Сестры с тою же неисчерпаемой любовью пишут ко мне… Бароцци с женой Михаилы отправились купаться в Гельсингфорс. Михайло с одной сестрой Варей остался на бесконечных постройках своих.
Скоро оттуда приедет Н. Я. Балакшин, он мне подробно все расскажет, часто видается с моими домашними. – Попеняйте Ротчеву, что он сюда не заехал; со мной считаться визитами нельзя – я бы давно посетил всех в Восточной Сибири, но, к сожалению, она вне окружности круга, описанного комитетом гг. министров, который, верно по ошибке, взял радиус в 30 верст. Уж лучше бы в 20, тогда было бы по версте на каждый год и было бы понятно.
Недавно Батенкова привезли из Петропавловской крепости в Томск и дали 500 руб. сер. на обзаведение. Он ко мне писал с Шаховским несколько слов, я ему тотчас ответил длинной грамоткой. По словам очевидцев, заметны следы долговременного заключения, а пишет здраво и хорошо. Авось свободный воздух оживит его. В Тобольске он нашел многих старых знакомых, которые хорошо его принимают. Все-таки жаль, что он удален от своих. Если будете ехать через Томск, непременно отыщите его. Я все надеюсь, что зимой вы съездите в Европу: тут есть своекорыстное желание – потолковать с вами; между тем читайте эту бесконечную болтовню. Приветствуйте ваших домашних.
Верный ваш Пущин.
Пожмите руку всем нашим в Красноярске.
В. К. Кюхельбекеру
[Ялуторовск], 13 июля 1846 г.
Очень жаль, любезный друг Кюхельбекер, что мое письмо[293]тебя рассердило: я писал к тебе с другою целью; но видно, что тут, как и во многих других обстоятельствах бывает, приходится каждому остаться при своем мнении. Писать больше об этом тебе не буду, потому что отнюдь не намерен волновать тебя, к тому же ты видишь какие-то оттенки богатства, о которых я никогда не помышлял. Во всех положениях есть разница состояний, во всех положениях оно, может быть, имеет некоторые влияния на отношения, но в нашем исключительном положении это совсем не то. Богат тот, который сам может или умеет что-нибудь произвести, – потому ты богаче меня и всех тех, кому родные присылают больше, нежели тебе; богат между нами еще тот, кто имеет способность распорядиться полученным без долгу; следовательно, и в этом отношении ты выше нас. Одним словом, письмо твое пахнет хандрой. Пожалуйста, извини, что я навел тебя невольным образом на такие размышления, которые слишком отзываются прозой. Мне это тем неприятнее, что я привык тебя видеть поэтом не на бумаге, но и в делах твоих, в воззрениях на людей, где никогда не слышен был звук металла. Что с тобой сделалось? Верно, это была минута, где мой Вильгельм был не в своей тарелке. Эта минута, без сомнения, давно прошла: я в этом твердо уверен.
Ты мне ничего не говоришь о своем здоровье. Поправляется ли оно настоящим образом? Бога ради, не бросай оружия, пока не изгонишь совершенно болезни.
У нас все в известном тебе порядке. В жары я большею частью сижу дома, вечером только пускаюсь в поход. Аннушка пользуется летом сколько возможно, у нее наверху прохладно и мух нет. Видаемся мы между собой попрежнему, у каждого свои занятия – коротаем время, как кто умеет. Слава богу, оно не останавливается.
Приветствуй за меня Дросиду Ивановну и поцелуй детей. Все наши мужского и женского пола желают вам, вместе со мной, всего лучшего.
Верный твой И. Пущин.
Прошу покорно почтенного Александра Ивановича доставить это письмо Вильгельму Карловичу.
А. Ф. Бриггену
[Ялуторовск], 13 сентября [1846 г.].
Удивил ты меня твоей запиской с чревовещателем. – Принять и приласкать человека, которого ни ты, ни я не знаем. Разумеется, я принял эту прозу за поэзию и отправил тирольца на квартиру, где обыкновенно останавливаются комедианты, посещающие Ялуторовск. Пригласил приезжего прийти чай пить и старался доказать ему, что он своим чревом нисколько не расшевелит нашей почтенной публики. Советовал ему скорей ехать в Тюмень и пробираться до грязи в Казань. Цинцильман, кажется, со мной согласен. Наконец, если будет действовать, то я, в уважение твоей рекомендации, только могу заплатить ему оброк, но все-таки позволь избавиться от посещения его театра. Видал я довольно этих штукарей.
Басаргин порадовал меня известием о «Кесаре». По-моему, тут Жуковский действует лучше самого героя. Спасибо, что он так мило берется быть повивальной бабушкой. Вам остается представить младенца в приличном виде. Чем больше положите ему на зубок, тем лучше.[294]Перекрест получил здесь у откупщика кабак, без всякого залога. Следовательно, ты не хлопочи больше об нем. Дружески обнимаю тебя, любезный друг. Благодарю, что сказал несколько слов с чревовещателем, но все-таки лучше, если вперед ограничишься голосовещателями – довольно и с ними возиться, помимо этих феноменов.
Все наши тебя приветствуют, а ты за нас поклонись Дросиде Ивановне.[295]
Если хочешь знать, справедлива ли весть, дошедшая до твоей Александры, то обратись к самому Евгению: я не умею быть историографом пятидесятилетних женихов, особенно так близких мне, как он. Трунить нет духу, а рассказывать прискорбно такие события, которых не понимаешь. Вообще все это тоска. Может быть, впрочем, я не ясно вижу вещи, но трудно переменить образ мыслей после многих убедительных опытов.
Прощай, друг. Не прими моих строк за чревовещание, – я, право, с некоторого времени не раз поверяю сам себя и испытываю, нет ли во мне задвижки.
Верный твой И. П.
96. Н. Д. Фонвизиной [296]
[Ялуторовск], 6 генваря [1]847 г.
Миша привез мне ваш листок, добрая Наталья Дмитриевна. Миша и ответ мой везет вам с искренним моим желанием всего вам лучшего в наступающем году…
Мы здесь провели праздники в своем кругу – чаще обыкновенного собирались. Завтра будет финал этим собраниям по случаю именин Ивана Дмитриевича, которые мы, вероятно, отпразднуем у Матвея Ивановича. Сходки наши довольно однообразны, иначе и не может быть, когда не только в действующих лицах, но и в самых декорациях не много перемен. Впрочем, хорошо и то, что вся труппа действует на одной сцене: монологи довольно редки, большею частью действия совершаются рецитативою. По вдовьему департаменту[297]все обстоит благополучно.
С этой почтой было письмо от родных покойного Вильгельма, по которому можно надеяться, что они будут просить о детях. Я уверен, что им не откажут взять к себе сирот, а может быть, и мать пустят в Россию. Покамест Миша учится в приходском училище. Тиночка милая и забавная девочка. Я их навещаю часто и к себе иногда зазываю, когда чувствую себя способным слушать шум и с ними возиться.
Николай на ревизии в Крыму, жене его лучше…
Нарышкин с женой гостил у нас на даче трое суток, был у сестры в Новгороде и оттуда ко мне написал…
Из Иркутска я получил подробности о смерти доброго нашего Артамона – он умер сознательно с необыкновенным спокойствием. Сам потребовал священника и распорядился всеми своими делами. Что год, то новые могилы!..
Верный ваш И. П.
М. Н. и Н. И. Пущиным
[Ялуторовск], 7 июня 1847 г., суббота.
…Очень желаю, чтобы… тебе удалось выиграть твою поземельную тяжбу и распространить твои владения на берегах Финского залива.
Я в полном смысле слова Иоанн безземельный, порадуюсь, что тебя занимает собственность. Мы совершенно в разных обстоятельствах и потому вкусы наши различны. Буду ждать известий о твоем деле, лишь бы тебе удалось доказать свое право' вопреки всем министрам…
Нам объявлено по приказанию шефа жандармов, чтобы мы писали разборчиво и лучшими чернилами и что в противном случае наши письма не будут доставлены. Это тоже замечание довольно позднее, но тем не менее оригинально. Вследствие этого я хотел было написать письмо между двух линеек, как, бывало, мы писали дедушке поздравительные письма, но совестно стало: слишком ребяческая шутка и так же несвойственно моим летам, как и замечание о почерке, который, впрочем, довольно долгое время находят возможность разбирать. Вот все наши новости за эти три недели.
Лазарет мой поправляется. Аннушка, кажется, совсем отделалась от лихорадки.
Крепко жму вам обоим руку. Аннушка вас целует. Еще раз буду писать в Херсон, а потом в наш дом казенным пакетом.
Д. И. Завалишину
[Ялуторовск], 11 октября 1847 г.
С прошедшей почтой я получил, любезный Дмитрий Иринархович, твое письмо. Почта опаздывает и пришла после здешней, так что я не мог отвечать тебе прежде нынешней субботы.
Спешу сообщить тебе сведения, которые ты желаешь иметь насчет здешнего края, хотя, по-моему, в Тобольской губернии одна существенная выгода для жизни нашей – это дешевизна. Промышленность же для нас, к нашему положению не существует. Чтобы заняться чем-нибудь по этой части, нужно двигаться, а двигаться мы можем только на тридцати верстах. Следовательно, желающему чем-нибудь промышлять остается только современный закуп хлеба и чего-нибудь подобного. Для такого занятия самое удобное место Курган и Ишим. В этих двух городах самые богатые рынки. Я не говорю о Тюмени, потому что в этом городе до сих пор никто из наших не был помещаем, хотя в нем промышленность всякого рода в самом сильном развитии. Жизненные припасы дешевле в Кургане, даже против Ялуторовска цены значительно ниже. Мясо там было на последней ярмарке рубль пуд, а у нас не упадало ниже двух рублей, и то самое посредственное. Впрочем, в отношении содержания вся губерния дешева. Все это тебе должно быть известно по прежним письмам Розена, который был статистик лучше, нежели я. По-моему, везде так дешево, что и говорить нечего. Остается теперь описать тебе дислокацию наших заселений по губернии – и тут, вероятно, все почти тебе известно.
В Тобольске живут Фонвизины и братья Бобрищевы-Пушкины. Служат: Анненков, Свистунов и Александр Муравьев. С последним из них переехал и Вольф с правом заниматься медицинской практикой. В Таре – Штейнгейль. В Кургане – Щепин-Ростовский и Башмаков. На службе Фондер-Бригген. В Омске на службе Басаргин. Наконец, в Ялуторовске – Матвей Муравьев, Тизенгаузен, Якушкин, Оболенский и я. Сверх того две вдовы: А. В. Ентальцева и Д. И. Кюхельбекер.
Детей Дросиды Ивановны недавно разрешено родным покойного Вильгельма взять к себе на воспитание с тем, чтоб они назывались Васильевыми. В августе приезжала сестра его Устинья Карловна Глинка и повезла их в Екатеринбург, где она гостит у Владимира Андреевича. Она теперь хлопочет, чтоб сюда перевели М. Кюхельбекера из Баргузина. Это будет большое утешение для Дросиды Ивановны, которая поручает тебе очень кланяться.
Вот тебе сведения, не знаю, найдешь ли в них что-нибудь новое. Я думаю, тебе лучше бы всего через родных проситься на службу, как это сделал Александр Муравьев. Ты еще молод и можешь найти полезную деятельность. Анненкова произвели в 14-й класс. Ты знаешь сам, как лучше устроить. Во всяком случае, желаю тебе успокоиться после тяжелых испытаний, которые ты имел в продолжение последних восьми лет. Я не смею касаться этих ран, чтобы не возобновить твоих болей.
Про себя скажу тебе, что я, благодаря бога, живу здорово и спокойно. Добрые мои родные постоянно пекутся обо мне и любят попрежнему. В 1842 году лишился я отца – известие об его кончине пришло, когда я был в Тобольске с братом Николаем. Нам была отрада по крайней мере вместе его оплакивать. Я тут получил от Николая образок, которым батюшка благословил его с тем, чтобы он по совершении дальнего путешествия надел мне его на шею.
Об тебе я слышал от брата Николая, потом от Вильгельма, когда он приезжал в Курган. О смерти твоей жены писала мне Марья Казимировна.
Пожалуйста, когда будешь писать Горбачевскому, спроси его, за что он перестал ко мне писать. Во всех письмах он неимоверно хандрил – наконец, вовсе замолчал. Не понимаю, что ему за неволя оставаться сторожем нашей тюрьмы. Зачем не перепросился в окрестности Иркутска, где товарищи его Борисовы.
В продолжение нашей разлуки были и со мною разные тревоги. Два раза сильно хворал. Ездил лечиться в Тобольск в 1840 году. Слава богу, все это поправилось: дерево скрипит да дрожит.
Смерть Ивашевых сильно меня огорчила. Дети потом оставались с бабушкой Марьей Петровной Ледантю. Я жил вместе с ними, пока они не уехали в Симбирск. Теперь они живут у тетки княгини Хованской. Машенька мне пишет очень мило. Опекун их Андрей Егорович Головинской. Дела финансовые и образование детей идут очень хорошо. Скоро соберется с именья капитал, назначенный тетками в пользу детей Ивашева. Они трое будут иметь 450 т. асе. И этот капитал до возраста будет нарастать процентами. Тебе приятно будет знать эти подробности.
Наболтался тебе много, а сказал, кажется, мало. Извини. Каково есть письмо отправляется. Кстати, сейчас Евгений прислал свой листок. Пусть его беседа подкрасит мою болтовню. Приветствуй всех помнящих меня на первом нашем сибирском пепелище. Часто в разговорах мы заглядываем в Читу. Это было поэтическое время нашей драмы, которая теперь сделалась слишком прозаическою. И распорядитель, кажется, затрудняется развязкой. Она невольным образом делается неестественною с потерею единства времени. Вышел роман: «Вечный жид».