– Гораздо хуже другое, – со вздохом сообщил он. – Писать портрет одного из членов жюри – не лучшее решение, особенно если вы у частница конкурса. Что, ничего лучше не нашли?
Кораль явно не на шутку удивилась.
– Что? Неужели вы…
Хулио воспользовался этой возможностью, чтобы представиться.
– Что ж, в таком случае мне остается надеяться только на то, что вы берете взятки, – сказала Кораль.
– Да что вы себе позволяете?! В конце концов, если у вас хватает дерзости завести речь о деньгах, то пусть хотя бы сумма окажется достойной.
Он окинул ее взглядом с головы до ног. Зрелище было не слишком многообещающим. Студентка и есть студентка. Что с нее взять?!
– Я девушка бедная, но добрая. Могу пригласить вас посидеть в кафе, но только при одном условии. Если вы позволите мне закончить набросок.
Хулио не стал долго обдумывать это предложение. Перспектива пообедать со столь очаровательной девушкой была более чем соблазнительной.
Она же, со своей стороны, потребовала, чтобы он вернулся на скамейку и сел в той же позе, в какой дремал некоторое время назад – глаза закрыты, голова склонена вперед и чуть вбок. На самом деле эта часть наброска уже была закончена, но Кораль не могла отказать себе в удовольствии слегка отыграться на этом, с позволения сказать, члене жюри. Хулио послушно исполнял все ее распоряжения. Он просто кипел от удовольствия, вызываемого игрой, затеянной им же.
В два часа дня Кораль передала свой холст организаторам конкурса. Настал ее черед выполнять свою часть договора, тем более что оба они изрядно проголодались.
– Ладно, выбирай. С сыром или с колбасой? – спросила Кораль, вынимая бутерброды из рюкзака.
– Господи, и на это я чуть было не купился? Ну ладно, взятка так взятка. Давай с сыром.
Художественный конкурс вызвал у воскресной публики необычайный интерес. В парке, против обыкновения, было очень многолюдно. За столиками уличных кафе не оказалось ни единого свободного места. Повсюду сидели молодые художники, нагруженные, как и Кораль, этюдниками и прочими предметами своего ремесла.
Наконец Хулио с Кораль раздобыли пару банок холодного лимонада и присели в тени на травке неподалеку от фонтана. Кораль рассказала, что вообще‑то учится на медицинском факультете, но больше всего на свете любит живопись. Она даже призналась, что мечтает о персональных выставках и о том, как будет разъезжать по всему миру, представляя свои картины.
– Что, думаешь, у меня мания величия? – спросила она.
– Может быть, и так, – задумчиво отозвался Хулио. – Но такая мания мне по душе.
Омедас чувствовал, что попал в плен и просто бессилен противопоставить хоть что‑нибудь магнетизму, исходящему от этой девушки.
После скромной трапезы они прилегли на траву. Кораль так устала от жары и напряженной работы, что сама не заметила, как уснула. Хулио некоторое время наблюдал за ней и вдруг, не без удивления для себя самого, понял, что влюблен. Ее голос, манера говорить, даже аромат масляных красок, исходивший от нее, – все это ласково, но настойчиво влекло Хулио к новой знакомой, заставляло его кровь вскипать миллионами мельчайших пузырьков блаженного восторга.
В назначенный час они подошли к эстраде напротив особняка Каса де Вакас и заняли удобное место в многочисленной компании участников конкурса и случайных прохожих. Кораль была просто счастлива. День, проведенный рядом с Хулио, значил для нее гораздо больше, чем возможная победа или же, наоборот, проигрыш в конкурсе, результаты которого ее теперь не слишком интересовали.
В конце концов на трибуну поднялся секретарь жюри и нараспев огласил длиннющий список номеров участников, чьи картины вышли в финал и получили призы. Номер Кораль так и не прозвучал.
– Нам в некотором роде даже повезло, – сказала девушка. – Если честно, я просто с удовольствием подарю эту картину тебе.
– Вот это я понимаю! Вот это приз так приз!
«Интересно, неужели эта картина до сих пор так и висит у него там, на улице Монклоа, на чердаке, который он снял специально для меня, чтобы я могла устроить себе настоящую мастерскую? Господи, как же хорошо мы жили, какой счастливой была я тогда! Что же я натворила, во что превратила свою жизнь?» – вновь и вновь спрашивала она себя.
В какой‑то момент Кораль легко и непринужденно приняла правила другой, новой игры, казавшейся ей совершенно безобидной. При этом она сама не заметила, как поставила на карту все мечты и стремления собственной юности, проиграла их, но формально внакладе не осталась. Более чем достойной компенсацией стала ее новая жизнь – воплощение упорядоченности и уверенности в завтрашнем дне. Но вот теперь Кораль с ужасом ощущала, что это противостояние в ее душе вовсе не исчезло, а лишь поутихло на некоторое время. Она со всей отчетливостью понимала, что этот вечный спор, этот пожар разгорался в ней с новой силой.
Кораль сдалась под натиском собственных мучительных размышлений и переживаний. Она решила принять успокоительное – маленькую желтую таблетку из тех, которыми частенько пользовался Карлос перед собраниями акционеров и публичными выступлениями. Сам он старался не афишировать эту свою слабость и уж тем более не признался бы при посторонних в том, что нервы в критических ситуациях порой подводили его.
Таблетка сделала свое дело, и Кораль провалилась в сон. Впрочем, он не принес с собой облегчения. Ее до самого утра мучили кошмары, сохранившиеся в памяти в виде одного‑единственного образа. Рука Хулио, того самого, двадцатилетнего, как на натянутых струнах, играла на сложнейшем и тончайшем инструменте – ее натянутых нервах. Тело и кожа Кораль в том сне были прозрачны. Пальцы Омедаса легко и свободно, как скальпель, пронзали ее насквозь, чтобы дотронуться до того или иного нервного сплетения.
Женщина проснулась и поняла, что кошмар продолжал преследовать ее и наяву. Нервы Кораль были по‑прежнему натянуты до предела, а тело представляло собой сплошной резонатор. Сердце билось в нем судорожно и неритмично. Оно исполняло какое‑то мрачное, почти похоронное адажио.
Кораль не без оснований полагала, что Карлосу и в голову не могло прийти, какую бурю эмоций и переживаний вызвала в ее душе эта неожиданная встреча. Впрочем, он, безусловно, заметил ее несколько странное поведение и некоторую отстраненность во время разговора с Хулио. При этом Кораль не нашла ничего лучшего, как сослаться в свое оправдание на плохое самочувствие и головную боль.
В общем‑то, Карлос имел полное право быть недовольным ее, откровенно говоря, не слишком активным участием в беседе. Изначально, кстати, инициатива заняться психическим состоянием Нико исходила как раз от нее. Муж мог рассчитывать на больший энтузиазм супруги, когда он меньше чем через неделю после того разговора привел в дом детского психолога. Тот, к слову сказать, сумел сразу доказать свой профессионализм, во время первого же разговора с ребенком проник в святая святых Николаса – его комнату, находящуюся на верхнем этаже дома.
Нет, ни сам Карлос, ни психолог в любом случае не заслуживали такого холодного приема в этот вечер. Тем не менее муж легко простил жене столь странное поведение. Впрочем, он поступал так всегда, когда дело шло вразрез с тем, чего ему хотелось бы. Карлос всегда стремился избежать даже намека на тень каких бы то ни было разногласий и уж тем более конфликтов в семье.
«Господи, как же мне надоела эта его бесхарактерность! Почему я так и не рассказала ему о Хулио?» – подумала Кораль.
Она и вправду все эти годы умалчивала о самом важном. Дело было вовсе не в возможной ревности со стороны мужа. По правде говоря, жена просто не считала его достойным такого доверия. Он, несомненно, воспринял бы ее признание как что‑то тривиальное, не стоящее внимания, отнес бы Хулио к категории так называемых бывших друзей‑приятелей своей дражайшей половины. Таковых действительно не много, всего трое, и Карлос даже не знал, как их звали. На обсуждение подобных фактов из биографии жены, с его точки зрения ничего не значащих, он был готов потратить лишь минимально приличное время – как раз те минуты, которые все равно уходили на то, чтобы выпить чашку чая перед тем, как запереться на несколько часов в кабинете.
Впрочем, была еще одна причина, по которой Кораль не хотела, чтобы Карлос вникал в подробности этой страницы ее личной жизни. Если она и не боялась, то уж точно не хотела, чтобы в один прекрасный день в разговоре на эту тему у мужа вдруг возник бы вопрос, почему же они с Хулио расстались, если все было так хорошо. Честный ответ на этот вопрос обнажил бы другую проблему, решение которой Кораль так и не смогла найти за все эти годы. Почему она предпочла заглушить в себе такое яркое, искреннее чувство и променяла свою настоящую любовь на такого человека, как Карлос?
Женщина вновь и вновь до мельчайших деталей восстанавливала в памяти эту внезапную встречу с Хулио. Надо же было такому случиться, что произошло это не где‑нибудь, а в ее доме, в присутствии мужа и детей. Вот уж действительно ирония судьбы.
Оба были застигнуты врасплох, потрясены случившимся. Все это чем‑то напоминало встречу двух кораблей в ночном море, затянутом туманом. Оба судна в последний момент расходятся бортами в опасной близости друг от друга. При этом каждый капитан думает лишь о том, как не пустить ко дну собственный корабль. О коллеге, встреченном в ночи, он вспоминает лишь тогда, когда другое судно уже скрылось во мгле за кормой.
Кораль была поражена реакцией Хулио, точнее, тем, как он сумел сдержать свои эмоции. Лишь на какую‑то долю секунды она увидела в его глазах вспышку боли, той самой, так хорошо ей знакомой и нахлынувшей на нее в тот момент, наверное, даже еще сильнее. Омедас сумел взять себя в руки. Он вел себя так, будто ничего необычного не происходило, почти не замечал Кораль. По обоюдному согласию они избегали встречаться взглядами друг с другом. Хулио в сугубо профессиональных терминах описал случай с Нико, попрощался и ушел.
В общем, пусть Кораль и хотелось видеть большее внимание к собственной персоне с его стороны, но логика подсказывала ей, что упрекнуть Омедаса не в чем. Он вел себя предельно достойно и корректно.
Наступило утро. Кораль повезла детей в детский сад и школу по улицам квартала Моралеха, пустынным в этот час. Небо затянуло тучами, но дождя пока не было. В зеркало заднего вида Кораль посматривала на Нико, устроившегося на заднем сиденье и державшего на коленях школьный портфель. Она научилась радоваться малому. Сейчас, поймав, как ей показалось, едва уловимые теплые нотки в голосе сына, мать была на седьмом небе от счастья.
– Ну что, как тебе Хулио?
– Нормально.
– По‑моему, он очень приятный человек. Вы даже вроде бы в шахматы сыграли?
С заднего сиденья донесся какой‑то нечленораздельный звук, явно содержавший утвердительный ответ.
– И кто выиграл?
– Зачем спрашивать, если ты сама все знаешь?
– Да ладно тебе. В конце концов, в жизни всякое бывает. Сегодня выигрываешь, завтра проигрываешь. Зачем сердиться‑то? Это ведь всего лишь игра.
– Нет.
Кораль увидела в зеркале, что Нико опустил взгляд. Он словно стеснялся своей непроизвольной, но в то же время искренней реакции.
– Ты пойми, я тоже прекрасно знаю, что такое неудачи и проигрыши. Иногда смириться с ними легко, в другой раз такое зло берет, что хочется не только фигуры разбросать, но и… доску, что ли, сломать. В общем, поступил ты вчера, конечно, плохо, но, если честно, я тебя прекрасно понимаю и даже считаю, что ты имел на это право. В конце концов, если что‑то тебя злит, то лучше дать чувствам выход, а не копить раздражение внутри себя.
Нико в ответ лишь промолчал. Кораль уже успела привыкнуть, что он частенько одергивал ее таким образом, давал понять, что она увлеклась и излишне разговорилась.
– Почему он так хорошо играет? – после долгой паузы спросил Нико.
– Тебе правда интересно? Так вот, ты играл с настоящим профессионалом. Сеньор Хулио – мастер ФИДЕ.
На этот раз взгляды матери и сына сошлись в зеркале. Кораль даже не смогла бы сказать наверняка, утешила Нико эта информация или же, наоборот, еще больше расстроила.
– А ты откуда знаешь? Вы вроде бы с ним раньше не были знакомы?
Кораль резко затормозила, лишь в последний момент заметив собаку, перебегавшую дорогу. Сын только что поймал ее на вранье. Она никак не могла привыкнуть к этой проницательности Нико и его умению сопоставлять факты.
«Впрочем, беспокоиться не стоит. Скрыть прежние отношения с Хулио не составит большого труда», – рассудила женщина.
– Он сказал нам это потом, в саду, когда мы без тебя разговаривали, – соврала она.
– С чего бы это вдруг?
– Ничего удивительного не вижу. Вы только что сыграли партию, и ты проиграл. Вот он и попросил нас при случае передать тебе, что играл ты вовсе не с любителем, а с опытным высококлассным игроком.
Нико оценил ответ матери и не стал возражать. Он лишь подумал и заметил:
– Мог бы и сразу мне сказать, еще перед игрой, а не передавать через родителей на следующий день.
– Хватит тебе ворчать. В конце концов, это даже удача – сыграть с мастером. Не каждый день тебе такие соперники попадаются.
– Но пригласили‑то вы его не для того, чтобы он со мной в шахматы играл. Я так понимаю.
Кораль вновь стало не по себе.
«Ну как объяснить Нико, что мы с Карлосом хотим ему добра, как дать ему понять, что он нуждается в помощи? С другой стороны, скрывать от него это было бы тоже несправедливо».
– Надеюсь, он сможет тебе помочь. Ты станешь лучше себя чувствовать, значит, и нам с папой будет легче. Мы ведь все хотим, чтобы тебе было хорошо.
Повисла долгая пауза. Кораль уже приготовилась к худшему, к любой выходке со стороны Нико.
Ответ сына, прозвучавший в конце концов, оказался для нее полной неожиданностью:
– А что? По‑моему, неплохо придумано. По мне, так пусть приходит.
– Значит, ты не отказываешься от его помощи? – Кораль попыталась выцарапать из Нико согласие, выраженное максимально четко. – Вести себя будешь хорошо?
– Если он будет держаться нормально, то и я хамить ему не буду.
Потом Нико отвернулся к окну и всем своим видом дал матери понять, что считает разговор законченным.
– Может быть, он больше и не захочет к нам приходить, – со вздохом сказала Кораль.
– Это еще почему?
– Не знаю. Он ведь человек занятой. В общем, посмотрим.
Машина подъезжала к колледжу.
Глава четвертая
Лаура, первая доска
Хулио терпеть не мог бассейны. Они напоминали ему обстановку, в которой случилось одно из самых тяжелых событий его жизни. Когда ему было шестнадцать лет, именно в бассейне скончался его отец.
По субботам с утра они обычно ходили поплавать в ближайший спортивный комплекс. В тот день Хулио появился там на час позже условленного времени и был склонен полагать, что отец с сестрой уже наплавались вволю и вернулись домой. Он вошел в раздевалку и сразу понял, что здесь происходило что‑то странное. Сама атмосфера в помещении словно излучала нервное напряжение и всеобщее возбуждение. В чаше бассейна не было ни души.
Пожилой посетитель, сидевший на скамеечке рядом с душевыми кабинами, сообщил Хулио, что некоторое время назад какой‑то немолодой мужчина захлебнулся. Его вытащили из бассейна. Теперь спасатели пытаются привести его в чувство.
Возле бортика бассейна и вправду собралась толпа, обступившая пострадавшего таким плотным кольцом, что разглядеть происходящее там, за частоколом ног и голов в резиновых шапочках, не было никакой возможности. Все присутствующие говорили и даже кричали одновременно. Естественно, разобрать, что хотел сказать каждый из них, было по меньшей мере трудно.
Хулио вовсе не горел желанием вносить еще большую сумятицу своим присутствием и предпочел переждать неприятную ситуацию в расчете на то, что пострадавшего откачают и можно будет спокойно поплавать. Он всегда терпеть не мог нездоровое желание оказаться как можно ближе к месту любой трагедии, которое свойственно многим людям, мечтающим непременно стать свидетелями предсмертных хрипов пострадавшего. При виде толпы зевак, собравшихся на месте аварии или какого‑нибудь другого происшествия, у него обычно начинался приступ мизантропии.
Поэтому Хулио вернулся обратно в раздевалку, снял резиновую шапочку и присел на скамейку. Сквозь неплотно прикрытые двери из бассейна доносились чьи‑то крики и команды. Впрочем, разобрать, что именно говорили и кричали там, за дверью, было невозможно. Эхо, отражавшееся от куполообразного потолка, слишком сильно искажало голоса. Время от времени через раздевалку пробегали сотрудники бассейна.
«Да, „скорую“ уже вызвали! – прокричал из вестибюля консьерж. – Сейчас подъедут».
Хулио представил себе старика, на миг потерявшего сознание в глубокой части бассейна и тотчас же захлебнувшегося. Здесь всегда было много пожилых людей. Дежурный спасатель обычно приглядывал за ними.
Омедас сидел на скамейке, уперев локти в колени, опустив голову, и вдруг почувствовал себя плохо. Поток мыслей и образов, рождавшихся у него в голове, потерял связность и стройность, перед глазами поплыли круги, в нос с удвоенной силой ударил запах чистящего средства из только что вымытых душевых и испарения хлора из бассейна. Это сочетание, в общем‑то привычное, на сей раз сработало как отравляющий газ, проникающий в самую душу.
Глаза Хулио с трудом выносили мерцание испортившейся лампы дневного света, прикрепленной под потолком раздевалки. Деваться от этих вспышек было некуда. Они отражались в металлических поручнях скамеек, в начищенных до блеска ручках и рамах дверей душевых кабин.
Хулио и сам не ожидал, что привычная обстановка так внезапно покажется ему давящей и враждебной. Он вдруг понял, как сильно ему неприятно это место, и почему‑то решил, что никогда в жизни больше не придет ни в этот, ни в какой‑либо другой бассейн.
Очередной напастью для него стал кондиционер. Хулио продрог и набросил на плечи полотенце. Ему не хватало воздуха, но при этом он не мог заставить себя встать со скамейки. Какая‑то неведомая сила словно парализовала его, заставила против собственной воли сидеть в этом неуютном холодном помещении. Какой‑то едва уловимый, но при этом властный голос, звучавший внутри его, требовал сидеть неподвижно и смотреть на мерцающую неоновую трубку.
Хулио то открывал, то закрывал глаза. Его дыхание было сбивчивым и прерывистым. Ни с того ни с сего ему показалось, что серая дверь, выходившая в бассейн, напоминает голову огромной полуразложившейся рыбы. Он с немалым трудом заставил себя избавиться от этого наваждения.
Его рассеянный взгляд блуждал по стенам и полу раздевалки и вдруг словно споткнулся о знакомый предмет. Рядом с одним из стульев на полу лежали отцовские тапочки, хорошо знакомые ему.
Мозг Хулио заработал с ужасающей быстротой. Несколько простых и неопровержимых умозаключений привели его к страшному выводу.
«Если отец еще здесь, в здании бассейна, но до сих пор не появился ни в душе, ни в вестибюле, при этом его нет в раздевалке и не видно среди любопытствующих, собравшихся вокруг утопленника, значит, это именно он и находится в центре толпы, среди любопытствующих и добровольных помощников».
В подтверждение правоты этой страшной догадки раздался крик Патрисии. Сестра умоляла кого‑то снова позвонить в «скорую помощь» и попросить приехать побыстрее.
О том, что произошло после, у Хулио сохранились лишь смутные обрывочные воспоминания. Весь день и вечер они с Патрисией провели в приемном покое больницы. Час шел за часом, а они так и сидели в уголке в дальнем конце коридора, который, казалось, искривлялся в перспективе, напоминая железнодорожный туннель, в конце которого должен был быть свет… Должен был – но так и не появился.
Время шло к ночи. Из состояния оцепенения Хулио вывела музыка, зазвучавшая где‑то по соседству, в одной из палат. Судя по всему, кто‑то из пациентов настроил приемник на нужную ему волну и осторожно прибавил громкость. Омедас непроизвольно прислушался к этой едва уловимой мелодии и почувствовал, как к нему возвращаются жизненные силы. Сомнений не было – по радио передавали «Пасторальную симфонию».
– Патрисия, слышишь?
– Что? Что я должна слышать? – Она посмотрела вокруг, явно не понимая, о чем говорил Хулио.
Патрисия действительно с трудом воспринимала все, что происходило вокруг нее. Ей совершенно точно было не до музыки. Мелодия звучала еле слышно, но Хулио этого оказалось достаточно. Он легко представил себе Большой симфонический оркестр с Караяном за дирижерским пультом. Омедас почти физически ощущал эту божественную вибрацию, насквозь пронзавшую тело и возвращавшую его к жизни. Симфония словно окутывала человека невидимой пеленой, гасившей тяжесть удара, обрушившегося на него.
Хулио полностью отдался музыке, вцепился в нее как в последнюю надежду на спасение. Она уносила его куда‑то вдаль, прочь от больницы, агонии отца, скорби сестры, прочь от этого мира, от времени и всего того, что могло в нем случиться.
Именно в этом полусознательном сознании Хулио отчетливо почувствовал тот момент, когда Роберто Омедас ушел от них в другой мир. Его душа воссоединилась с музыкой и понеслась вслед за божественными нотами куда‑то прочь, как опавший лист под порывом ветра. Так и сбылась заветная мечта Роберто – передать Бетховена в наследство сыну, пусть даже для этого ему придется оставить в залог у судьбы свою жизнь.
Хулио и Патрисия остались круглыми сиротами, когда ему было шестнадцать, а ей – восемнадцать лет. Первое время их опекала тетя Ампаро, как и ее покойный брат Роберто отличавшаяся мягким и покладистым характером. Первые два года они прожили в ее квартире на Ла Кастельяна, в комнате, оставшейся свободной после того, как старший сын тети решил пожить отдельно со своей девушкой. Постепенно брат и сестра пришли в себя, и тетя Ампаро быстро поняла, что эти двое могут позаботиться о себе сами.
Патрисия пошла учиться на секретаря и сразу же стала применять полученные знания на практике, устроившись подрабатывать по вечерам в офисе какой‑то фирмы. Хулио всерьез задумывался о карьере профессионального шахматиста, поступил в университет, но принялся за учебу без особого энтузиазма.
У него с детства были способности к математике. К выбору этого факультета Хулио склонялся уже давно. Тем не менее, когда дело дошло до поступления в университет, он всерьез призадумался. Столь сложная наука, требующая полной интеллектуальной отдачи, могла всерьез отвлечь его от шахматной карьеры, казавшейся парню такой романтичной.
Другой областью знаний, давно интересовавшей его, была психология. Он без больших колебаний подал документы именно на этот факультет. Юноша рассудил, как выяснилось потом, совершенно справедливо, что занятия этими дисциплинами не будут для него слишком утомительными и оставят достаточно времени для совершенствования в том увлечении, которое казалось ему тогда главным. Хулио влекли к себе не доски в университетских аудиториях, а доски для шахматной игры. Его манили не университетские коридоры, а бесконечные логические лабиринты любимой игры.
Шахматы стали для парня своего рода спасением от окружающего мира, местом, где он мог воссоединиться с призраком отца. Хулио ощущал, как игра затягивала его, будто какое‑то силовое поле. Треугольники слонов и пешек, эскадроны коней, стремительно шествующие ладьи – все это наполняло смыслом его существование. Едва ли не каждый вечер молодого человека можно было увидеть на занятиях в шахматной школе.
Вскоре его заметили и признали подающим надежды шахматным дарованием. От турнира к турниру он повышал классность и рейтинг, при этом мысленно посвящал каждую победу памяти отца. В душе Хулио был уверен, что отец гордился бы им. Боль утраты помогала оттачивать остроту мысли, обида на судьбу подпитывала инстинкт хищника‑убийцы.
Судя по всему, от природы Хулио был человеком очень выносливым. Это качество в сочетании с приобретенным и сознательно развитым в себе упорством порой позволяло ему присутствовать на всех турнирах, длившихся по семь – десять дней, не считая тех, в которых он сам принимал участие. Ни одно обсуждение какой‑либо партии не обходилось без него.
Такая жизнь требовала немалой концентрации внимания. Порой он часами рассматривал неподвижные фигуры или был вынужден напряженно ждать по полчаса следующего хода очередного противника. На этом этапе в шахматном мире обычно отсеиваются многие игроки, подающие надежды.
Привыкнув к однодневным турнирам в юношеских клубах и к так называемым быстрым шахматам, очень трудно переключиться на полноценную игру, выматывающую человека психологически и физически. Усугубляет ситуацию то обстоятельство, что любая, даже самая незначительная ошибка, совершенная в состоянии крайнего напряжения, может стоить игроку очень многого – как минимум участия в турнире, на который уже было потрачено много сил.
В отличие от большинства молодых игроков Хулио не сдавался, учился не только побеждать, но и проигрывать. Каждое поражение он превращал в возможность обрести знания, получить в свое распоряжение какой‑нибудь доселе незнакомый прием, новое оружие.
Омедас выиграл командный чемпионат Испании для юношей до шестнадцати лет и стал ездить в другие европейские страны. Его включили в команду, состоявшую из пяти молодых дарований, которым повезло обрести в жизни не только тренера, но и хорошего друга. Пьер, международный мастер, француз, уроженец Алжира, проживший большую часть жизни в Барселоне, говорил по‑каталански[4]гораздо лучше, чем по‑испански. Именно он открыл глаза Хулио на шахматный мир.
Тот уровень, который он знал по испанским турнирам, не имел ничего общего с тем морем международных соревнований, в которых ему предстояло участвовать и противостоять невероятно сильным соперникам из стран Восточного блока. Среди них были и узбеки, и армяне, и иранцы, и латыши, эстонцы, литовцы, румыны… В этих странах всегда была сильна шахматная традиция, кроме того, там был наработан огромный опыт воспитания игроков с самого раннего возраста.
Именно эти шахматисты сбили спесь с Хулио, собравшегося уже было зазнаться. Благодаря им он и выработал свой особый стиль. Юноша с гораздо большим удовольствием выстраивал плотную эшелонированную оборону, не бросался в лихие кавалерийские атаки, полагался на логику и умение просчитывать игру на много ходов вперед. Своей армией он командовал так же строго, как центурион – вышколенным римским легионом.
Его фигуры всегда четко держали строй и давили противника не лихим наскоком, а медленным, но неотвратимым продвижением вперед под прикрытием плотной стены щитов. Самое важное – держать строй, не вскрывать оборону ради атаки с непредсказуемым исходом. Такой он видел свою игру и – хорошо ли, плохо ли – постепенно совершенствовался в ней, занимал все более высокие строчки в международных рейтингах.
В дальние поездки за Пиренеи нужно было брать с собой большой багаж. Хулио должен был иметь при себе все то, в чем он всегда был силен, а именно: ту составляющую шахмат, которая может быть просчитана, подвергнута строгому математическому анализу. Кроме того, в этих поездках ему как воздух были нужны такие вроде бы невесомые, но вместе с тем весьма значимые для шахматиста качества, как интуиция, творческий порыв и способность мгновенно, а главное – непредсказуемо для соперника отреагировать на любое изменение на доске.
Вот этого‑то Хулио обычно и не хватало. Нет, иногда ему приходили в голову отличные неординарные идеи. Он мог по‑новому повернуть ход стандартного дебюта, углубиться в создание неведомой, никем еще не описанной комбинации, но все это происходило лишь от случая к случаю. В большинстве же партий Омедас рассчитывал лишь на свою логику, на рациональный подход к анализу, на способность просчитать игру и направление мысли соперника на много ходов вперед.
Обычно Хулио выстраивал глухую оборону и выжидал, когда противник совершит ошибку или откроет брешь в своих боевых порядках для того, чтобы перейти в атаку. Даже в таких случаях он не бросал в прорыв все свои силы, а начинал методично, ход за ходом давить противника неспешной, но тщательно спланированной контратакой. В Испании такая тактика оправдывала себя сполна, но против игроков с Востока она все чаще и чаще оказывалась бессильной.
Хулио знал о шахматах все или почти все. Тем не менее эти знания не спасли его от горечи разочарования, когда он в какой‑то момент понял, что никогда не сможет достичь на этом поприще тех вершин, которые действительно манили его и могли бы удовлетворить все шахматные амбиции. Звезда, стремительно вспыхнувшая на шахматном небосклоне, обычно сияет недолго. Омедас понял, что сам он принадлежал именно к такому классу игроков, осознал, что достиг некоего потолка в развитии. Ему предстояло завершить свою шахматную карьеру, так и не вырвавшись из довольно многочисленного круга достойных игроков, так и не ставших лучшими.
Кроме того, Хулио отлично понимал, что законы регрессии, существующие в природе, еще никто не отменял. Он перестанет расти, начнет со временем играть все хуже и хуже, в итоге должен будет уйти из профессиональных шахмат побежденным, измотанным и униженным чередой многочисленных поражений. В общем, положа руку на сердце, Омедас понимал, что уйти вовремя – это лучший выход. Не стоит дожидаться, пока тебе поставят мат.