В верхнюю пальмовую рощу Нафег половодьем занесло усачей; теперь они пленники маленького протока, окаймленного пальмами, и блестят серебром на солнце. Это наследие минувших времен, свидетельство влажного прошлого Сахары: рыбки встречаются в некоторых озерах этого района, и иногда даже в изобилии. Из ветки олеандра я сооружаю удочку и вскоре приношу тридцать шесть усачей, наивно клюнувших на кусочек финика. В Сахаре не следует пренебрегать свежей жареной рыбой!
Однажды, увидев таких же усачей в другом озерце, Брахим говорит мне: «Погляди-ка, здесь тоже сардины!» За время своей службы в армии он привык получать месячное довольствие в интендантстве, и для него любая рыба – сардина.
Нам повезло, мы живем в прекрасных условиях: питание у нас сбалансированное и достаточно обильное, температура приятная, поэтому снятие копий идет в хорошем темпе. На откосе правого берега уэда мы насчитали около девятисот вырезанных на песчанике контуров сандалий. Рядом находится отделившийся от массива валун, который туареги называют Адар Исахархарет. Брахим объясняет нам, что все, проходя мимо камня, загадывают мысленно желание; если потом, разбежавшись, вспрыгнуть на валун одним махом – желание исполнится. А контуры сандалий – это посвятительные дары.
Я тоже загадываю желание и на глазах Брахима с первого раза взбираюсь на валун.
«Ну, а что ты загадал?» – спрашивает мой спутник. «Чтобы пошел дождь, чтоб уэд был полон и чтобы мы могли работать спокойно!»
Три дня спустя снова пошел дождь, и вода поднялась настолько, что мы стали бояться, как бы не затопило лагерь. Среди ночи нам пришлось перетаскивать припасы под соседние скальные навесы на склонах горы и подыскивать себе место на тот случай, если вода будет прибывать, но подъем прекращается. В каньонах Тассили подъемы и спады воды сменяют друг друга быстро, и вода уходит так же скоро, как и поднялась.
Брахим все больше убеждается в том, что власть над дождем мне дает белый камень из мечети.
Уже месяц, как мы работаем; сняли копии с шестисот рисунков в районе между двумя пальмовыми рощами Нафег. В сопровождении Брахима я отправляюсь на разведку вверх по течению от второй рощи: уэд быстро сужается, боковых откосов больше нет, и рисунков не видно.
Я посылаю Жака, чрезвычайно обрадованного подобным поручением, обследовать маленький приток уэда Джерат под названием Афер, который является правым притоком, а не левым, как это обозначено на картах. Жак обнаруживает удивительный ансамбль: стадо слонов, впереди которого идет на задних ногах слоненок; по всей видимости, им управляет человек, следующий позади.
Поскольку начали мы с верхней части уэда, нам придется перенести базу ниже по течению, к гельте Ти-н-Смад, в которой течет струйка чистой воды. Начиная от верхней рощи Нафег рисунки следуют один за другим почти беспрерывно. В течение тысячелетий разные народы, приходившие в эту закрытую долину, использовали каждый отделившийся от массива утес, каждый склон с более или менее ровной поверхностью. Сначала это были люди «периода буйвола», охотники, занимавшиеся также собирательством; потом пастушьи народы, которые разводили в основном быков; затем люди «периода лошади» – после появления лошади в Сахаре, то есть уже в историческую эпоху, около 1200 года до н. э.; и наконец, люди «периода верблюда», может быть того же происхождения, что и предыдущие, но научившиеся использовать верблюдов-дромадеров, доставленных в Северную Африку приблизительно в начале нашей эры, в то время, когда лошади уже почти не выживали здесь из-за недостатка воды и пастбищ. Нередко изображение слона времен неолита соседствует с надписью алфавитом тифи-наг или с боевой колесницей, относящейся к первому тысячелетию до н. э.
Э.-Ф. Готье, географ, изучавший Сахару в период между двумя мировыми войнами, справедливо замечает, что «граффити вызывают новые граффити», и нигде это явление не бросается в глаза сильнее, чем здесь. И все же есть зоны с большей или меньшей плотностью. Сейчас мы имеем дело с несомненными произведениями искусства: слоны, изображенные в натуральную величину, а рядом великолепные носороги, жирафы с пятнистыми шкурами, бегущие страусы, скачущие антилопы и множество фаллических фигур; рисунки следуют один за другим, как в картинной галерее.
Поскольку большая часть этих рисунков размещена на наклонных плитах, их невозможно сфотографировать без сильного искажения перспективы. На счастье, наши леса из металлических труб позволяют соорудить раскладную лестницу высотой более четырех метров на широких опорах; теперь можно снимать по вертикали, не боясь, что тень от подпорок упадет на рисунок. Результат получается удовлетворительный, но Андре Вила просто изнемогает под тяжестью всего этого оборудования. Поскольку росписи тянутся по обоим берегам на 25 километров, ему придется дважды пройти это расстояние с четырехметровой лестницей на спине. Поначалу ему помогал Абдалла, но, как настоящий чемпион сиесты, он быстро возымел неодолимое отвращение к этой ежедневной гимнастике; один день он ссылается на упорную головную боль, другой день – на какие-то непонятные колики в животе и в завершение, утомившись окончательно, просит разрешения вернуться в Форт-Полиньяк. Андре Вила остается, таким образом, один на один со своей лестницей и аппаратурой и вынужден сам таскать эту тяжесть; он рад уже и тому, что от случая к случаю кто-нибудь из нас ему помогает.
Амеллаль, который родился в Эль-Барке, в Ливии, неподалеку от алжирской границы, глядя на отъезд Абдаллы,. явно начинает тосковать: они односельчане.
Однажды утром я застаю его плачущим: крупные слезы катятся из его больших добрых глаз по черным добрым щекам. Он тоже хочет уехать.
«Что случилось, Амеллаль?» – «Мадам сердится!» – «За что?» – «Я не вымыл котелки...»
Этот большой ребенок только и ждет, чтобы его утешили и им занялись; то, что он совершил оплошность и получил выговор от женщины– хотя эта женщина обычно не переносит всяких инцидентов и старается их не провоцировать, – ему очень неприятно. Всякий раз, когда у него произойдет с кем-либо из нас неприятный разговор, – а это случается неизбежно, потому что нам приходится терпеть не только друг друга, но еще и перепады температуры, мух, комаров, что делает нас иногда несколько раздражительными,– он будет приходить ко мне жаловаться, чтоб я его утешал, как наседка цыпленка.
Амеллаль останется на своем посту до самого конца экспедиции в уэде Джерат, то есть целых три месяца; большую часть времени он проведет перед очаровавшим его котелком-скороваркой – только волшебный свисток этого котелка может вызывать на его лице счастливую улыбку. Амеллаль смотрит на часы – у него есть часы, причем позолоченные, – и внимательно считает минуты, когда нужно будет снимать котелок с огня.
Качество и значительность рисунков уэда Джерат вызвали у меня желание снять с лучших из них слепки. О том, чтобы применить гипс или любой другой жесткий и тяжелый материал, не может быть и речи, поскольку единственный способ транспортировки до Форт-Полиньяка – это дромадер: только он может справиться с каменистыми дорогами уэда. Слепками должен был заняться Мишель Брезийон – у него довольно умелые руки. Его-то я и послал в Лувр, чтобы выяснить, какие существуют самые современные способы снимать слепки, поскольку мы предполагали, что экспедиции, работающие на различных раскопках Ближнего Востока, должны быть в курсе новостей по этому вопросу. Но Мишель съездил напрасно – никто не дал никаких разъяснений. Тем не менее я читал где-то, что существует какой-то способ использования новых пластических материалов, и с его помощью якобы были сделаны великолепные слепки с ассирийских памятников.
Мишель Брезийон предложил обратиться за информацией в техническое бюро палаты профсоюзов резиновой промышленности. Я предоставил ему свободу действий. Инженеры, которых мы посвятили в суть проблемы, нашли решение: они предложили использовать жидкий каучук, в который перед самым его употреблением, для быстрого высыхания на воздухе, нужно добавить сиккатив. На врезанный рисунок, с которого снимается слепок, следует нанести слой этого материала, сверху немедленно наложить кусок тонкого полотна, а поверх нанести еще один слой каучука и дать высохнуть в течение десяти минут, а затем отклеить слепок, потянув за оставшиеся свободными концы полотна.
После встречи с инженерами, убежденный в том, что предложенный ими способ вполне отвечает нашим запросам, я уладил это дело, а также решил еще более сложную проблему транспортировки и хранения исходных материалов,–хотя, как будет видно из дальнейшего, в один прекрасный день все это сыграло с нами весьма странную шутку.
В Джерате первые же пробы оказались полностью удовлетворительными, и Мишель с жаром принялся за работу. Мы должны привезти прекрасные слепки. Метод действительно идеальный; высохшие слепки остаются гибкими; мы их заворачиваем один в другой, по размерам, все это грузится на верблюда, и можно не бояться ни толчков, ни дождя, ни жары. Кроме того, это вещество имеет еще одно неожиданное преимущество: в жидком виде оно позволяет нам заливать дыры на подошвах сандалий и таким образом делать новые, вполне износоустойчивые подошвы, что в Сахаре очень ценно, потому что здесь каждый вынужден быть самому себе сапожником.
Единственное неудобство состоит в том, что сырой каучук под действием жары может забродить. Поэтому мы приняли меры предосторожности – весь наш запас, разлитый по канистрам, опустили в воду в гельте Барту, самой глубокой по всем уэде. Когда канистра кончается, Мишель вытаскивает из воды еще одну или две. Однажды, когда он вез в лагерь две канистры на верблюде, которого вел Брахим, позади внезапно раздались два сильных взрыва. Мишель обернулся и увидел, что бидоны разворочены и каучук течет по спине и бокам верблюда: под действием брожения и солнца, которое греет все жарче день ото дня, произошел взрыв. Брахим не может понять, что случилось, а Мишель сразу же приходит на помощь животному: пользуясь рукой, как скребком, он пытается как можно скорее счистить липкую жидкость. Но его действия приводят к неожиданному и ужасающему результату: каучук все глубже проникает в шерсть, а так как сохнет он быстро, то через каких-то десять минут верблюд Брахима превращается в гигантский резиновый шар; схватываемость у этого вещества такая, что уже ничего нельзя поделать – шерсть склеилась и намертво прилипла к телу!
Брахим очень обеспокоен, ему кажется, что верблюд его в результате этого происшествия подохнет. Как только они пришли в лагерь, мы большую часть слипшейся шерсти состригли ножницами, но там, где она приклеилась к коже, пришлось прибегнуть к бритве. Каждый день я вооружаюсь безопасной бритвой и час утром, час вечером брею по десять квадратных сантиметров – работа нелегкая!
Обрабатывать верблюда пришлось две недели, в результате он оказался совершенно голым, но не подох.
А с помощью того каучука, что остался у нас после этой печальной истории, мы продолжали снимать слепки. В целом мы привезли в Париж 85 квадратных метров слепков, что составит солидный материал для изучения техники врезания рисунков на камне в лаборатории.
Тассилийский опыт впоследствии пригодился Мишелю: открыв знаменитые мадленские очаги в культурных слоях Пэнсвана, он решил снять с них слепки таким же способом, с теми же исходными материалами. Он добился прекрасного результата, – ведь это совсем просто, нужно только, чтобы в голову пришла такая мысль да руки были достаточно ловки для подобной работы!
Впрочем, этот метод получает всеобщее распространение. Его с успехом применили также в гроте Лазарэ, под Ниццей, где найдены остатки жилища человека, которым приблизительно четыреста тысяч лет.
Были сделаны многочисленные попытки, работая нашим методом, использовать другие исходные материалы; в частности, мой друг полковник Мишель Лиоро для снятия слепков со скальных рисунков в Южном Оране пытался применить резину.
Так идет наша жизнь. Многим она может показаться монотонной – с утра до вечера мы рисуем слонов, носорогов и жирафов, поскольку эти три вида животных чаще всего представлены на фресках в Джерате. Но есть и новое. В гельте Ти-н-Смад (что на языке тамашек значит «та, что холодна») к ним добавляется спираль. Простая, двойная или тройная, сама по себе или рядом с изображением животных – символ, значение которого в данном случае нам не известно, – она очень распространена в Джерате. Некоторые специалисты видят в этой спирали магический знак, свернутое лассо, символ солнца; но такой мотив встречается во все времена и у всех народов, и следовательно, строить не слишком обоснованные гипотезы в данном случае не приходится.
Здесь спираль всегда сопутствует изображениям людей или животных; иногда помещенная на голову в качестве диадемы, она не может быть ни знаком заклинания, ни символом пленения. Следует отметить, что спираль связана с изображениями людей, носорогов, гиппопотамов, древнего буйвола, антилоп и быков, но никогда слонов. Более того, на весьма ограниченном пространстве между гельтой Ти-н-Смад и шаабой Абейор спираль встречается часто, а выше и ниже по течению ее можно встретить только случайно, хотя характер рисунков там почти тот же.
Какой вывод можно сделать из этих наблюдений?
От археологии часто ждут четкого, точного, научного и однозначного ответа, но очень часто удачная формулировка скрывает на самом деле полное неведение. В данном случае я безо всякого стыда в нем признаюсь.
Кстати, о слонах: мы обнаружили одно выгравированное на плите изображение слона высотой не менее четырех с половиной метров; рядом с ним слоненок, видимо ищущий защиты. Здесь лестницу установить невозможно. Жан Лесаж, самый способный из нас, делает великолепную копию по клеткам, разделив рисунок на определенное число квадратов и перерисовывая их один за другим. Намного далее нам попадается незаконченный набросок носорога восьмиметровой длины.
День за днем мы испещряем рисунками листы бумаги; теперь мы можем утверждать, что, вероятно, во всем мире не найдется места, где доисторические скальные рисунки попадались бы столь часто. Здесь не «сахарский Везер» [11], как назвал это место Э.-Ф. Готье, а целых десять Везеров!
Немного ниже Ти-н-Смада на некрутом откосе мы обнаруживаем прекрасный ансамбль. Два великолепных гиппопотама стоят мордами друг к другу; за большим из них идет детеныш, а над ними ползет, извиваясь, огромный питон. Это место мы назвали «Плитой Питона».
Здесь есть также превосходно изображенные быки, с лирообразными и дугообразными рогами, что свидетельствует о существовании по крайней мере двух разных видов; жирафы, одного из которых поднимает, к нашему удивлению, человек; страусы; носорог, перед которым стоит мужчина, вооруженный, по всей видимости, луком; женщина, держащая за руку ребенка; а на противоположной стене, ниже,–сидящие с раздвинутыми ногами женщины, причем их половые органы отчетливо прорисованы, – посреди этого зверинца они выглядят неуместно, они бы хорошо смотрелись в переулке старого порта у дверей посещаемого матросами заведения, каких немало было когда-то в Бордо.
На этом склоне четверть века тому назад, то есть в 1934 году, мы с Робером Перре обнаружили скальный рисунок, в котором географ признал «неолитического верблюда». В свое время эта находка произвела сенсацию, потому что она ставила под сомнение время появления верблюда в Африке. Конечно, я вновь тщательно исследую рисунок и прихожу к выводу, что это просто плохо нарисованный жираф, которого можно узнать по отчетливо видимым рожкам, прежде принятым нами за уши на искаженной фотографии, сделанной Перре с неумелой прорисовки мелом.
На самом деле на древних рисунках Сахары верблюд не встречается; его изображение появляется на скалах гораздо позже, после лошади. Это наблюдение подтверждает вывод, который можно сделать на основании античных греческих и римских текстов, – что верблюд в Северную Африку и Сахару был завезен незадолго до начала нашей эры. По вопросу о верблюдах, точнее, о дромадерах исписано немало бумаги. Палеонтологами засвидетельствовано наличие верблюда в этих местах в позднем четвертичном периоде. Но затем нет никаких следов его существования. Значит, он исчез в очень отдаленные времена и вновь появился уже в исторический период. Некоторые авторы предполагали, что все это время он продолжал обитать в Сахаре, но ни одно добросовестное исследование не подтверждает хоть какого-нибудь правдоподобия этой гипотезы, а наскальные рисунки и росписи, напротив, свидетельствуют, что вторично верблюд появился здесь очень поздно.
У подножий склонов я нашел грубые обломки кварцита, шлифовка которых напоминает леваллуазо-мустьерский способ обработки; такие же орудия позже я подобрал в Ти-н-Смаде и на берегах Ти-н-Тулульта, где мы обнаружили группу удивительных рисунков. Это тем более странно, что там нет никаких неолитических орудий – ни жерновов, ни зернотерок, обычно в изобилии встречающихся около стоянок с подобными рисунками; и поэтому нет ни малейших вещественных доказательств, которые позволили бы нам приписать этот древний ансамбль периоду неолита, разве что сходство стиля и техники рисунков, изображенной на них фауны и покрывающей их патины с произведениями центров искусства того же типа – Южного Орана и Феззана.
На площадках перед бесчисленными «гравюрами» должны бы были, по крайней мере, попадаться те инструменты, которыми пользовались древние мастера, – резцы, пробойники, предметы, служившие для полировки. Но, несмотря на самые тщательные поиски по всему уэду, мы решительно ничего не обнаружили, только один явно обработанный на месте осколок у расщелины скалы с росписью. В Южном Оране результаты аналогичных поисков, произведенных мною еще в 1955 году, были столь же неутешительны.
Можно было бы предположить, что отполированную линию получали с помощью каменного топора; я и сам так думал, но за три месяца мы не нашли ни одного отшлифованного топора и даже ни одного осколка. Геолог Ж.-Б.-М. Фламан, изучавший в начале века гравюры Южного Орана, считал, что полировка производилась просто при помощи палочки из очень твердого дерева с добавкой какого-нибудь абразива – песка или жидкой грязи. Это предположение кажется мне наиболее вероятным, к тому же и сам я испробовал этот метод на опыте – в уэде Джерат на одной из скал с древними рисунками – и убедился в его эффективности.
Изучение береговых террас уэда дает много нового. Во-первых, я установил, что ни один из древних рисунков не затрагивается даже самым высоким современным паводком и ни один из тех, что находится на откосе, не поврежден водной эрозией; более же поздние, расположенные ниже, сильно попорчены песком, который переносится водой при паводках. Поскольку поток в уэде Джерат столь же быстро уходит, как и приходит, можно сказать, что никогда в прошлом вода не поднималась до древних рисунков и не покрывала их, что в то время, когда они создавались, тальвег [12] был приблизительно таким же, как сегодня, и что площадки перед большими стоянками Ти-н-Смада, Плиты Питона и Ти-н-Тулульта существовали уже в верхнем палеолите,– все это отнюдь не было ясно априори.
Самое интересное наблюдение касается обломков террас, теперь сцементированных и в некоторых местах возвышающихся на двенадцать метров над нынешним тальвегом; они образовались в то время, когда уэд уже имел современный профиль и глубину. Можно видеть следы цементирующего вещества, прилипшего к дну самого тальвега; куски его попадаются на берегах, на разной высоте, особенно около утеса Аханна. По высоте рисунков относительно современного уровня почвы здесь хорошо видно, что они создавались тогда, когда цементирующее вещество образовывало возвышение между утесом и близко расположенным скальным массивом. Ниже утеса Аханна на песчаниковом блоке изображена фаллическая фигура; ныне это изображение находится вне пределов досягаемости; оно было сделано в те времена, когда еще существовало возвышение, следы которого сохранились до сих пор,– оно-то и позволило художнику работать на высоте поднятой руки. История уэда, следовательно, может быть представлена следующим образом.
Первоначальное русло образовалось или в конце третичного, или в начале четвертичного периода и тогда же достигло нынешней глубины. В период великой засухи в Сахаре, датировать который трудно, берега стали осыпаться; осыпавшаяся порода под действием коротких ливневых дождей образовала наносы на дне уэда. Если у Аханна эти наносы не превышают трех-четырех метров, то намного ниже по течению, особенно у расщелины Ти-н-Техед, их высота достигает двадцати метров.
По каким причинам сцементировались эти аллювиальные наносы? Ответ когда-нибудь, несомненно, даст минералогический анализ, а пока этот процесс может быть предположительно объяснен присутствием вулканического пепла, который, как кажется, составляет основной элемент здешнего цемента. Вулкан Азео Сеттефен находится не далее чем в ста километрах отсюда. Значит, вполне допустимо, что вулканическая пыль откладывалась в речных долинах.
Затем наступил период обильных дождей, вследствие которых этот сцементировавшийся конгломерат раздробился и большая часть его исчезла, оставив несколько островков на дне уэда и его берегах.
Но, хотя эволюция Сахары четвертичного периода читается на террасах уэда, все эти данные еще отрывочны, и нижние слои изучены лучше, чем покрывающие их недавние наслоения. Будем надеяться, что какой-нибудь геолог заинтересуется этим вопросом и изучит его на месте.
Чтобы как-то скрасить однообразную и утомительную работу, мы решили в воскресный день отдыхать и организовали соревнование по рыбной ловле в гельте Ти-н-Смад. Рыба так клюет, что у Жана Лесажа второй раз обрывается леска. Он вытащил тридцатисантиметрового усача, который сорвался и плюхнулся в озерцо, где спокойно плавает по кругу, по всей видимости крайне недовольный неприятным приключением. Он все время плавает около заброшенных удочек, подплывает совсем близко к наживке, но, понюхав ее, удаляется, показывая всем своим видом, что больше его на этом не проведешь. Жан Лесаж в ярости, но проявляет чудеса терпения, меняя приманку. Наконец рыба клюет, Жан подсекает. Уверенный, что на этот раз поймал усача, он издает радостный вопль, и в тот же момент леска обрывается снова. В досаде и ярости Жан пытается во что бы то ни стало поймать рыбу голыми руками, скользит по гальке и шлепается в воду, забрызгав меня с ног до головы, что вызывает у присутствующих взрыв смеха.
Развлечений у нас немного, и визиты редки. Наши постоянные компаньоны – прожорливые вороны, подбирающие отбросы; однажды мы становимся свидетелями необычного зрелища: ворона преследует большую сову, а та и не сопротивляется, лишь старается спастись от ее ударов. Выяснилось, что человеческие экскременты для ворон – лакомство, и поэтому нам даже не было никакой надобности рыть выгребные ямы – каждый день все основательно вычищалось.
Уэд кишит гадюками. С первыми теплыми днями они выползли изо всех щелей, и каждое утро мы на одну-две увеличивали список убитых змей. Арабская пословица гласит, что, когда люди покидают какую-нибудь местность, ею завладевают змеи. Здесь именно этот случай – доказательство того, что уэд Джерат уже много лет не посещается людьми регулярно. Я натолкнулся на одну гадюку с раздутым брюхом, лениво гревшуюся на солнце, и без труда убил ее. Стоявшие рядом Абдалла и Амеллаль поспешно хватают змею за хвост и старательно обворачивают сначала вокруг ног, потом вокруг рук и наконец вокруг головы на уровне глаз. Эта процедура призвана очертить защитный круг вокруг ног и глаз, которые тем самым приобретают такую зоркость, что отныне ни одна гадюка не ускользнет от них, и служит будто бы самым могучим средством предохранить себя от укусов. Такого рода симпатическая магия практикуется у всех туарегов Тассили.
Я вскрываю живот змеи секционным ножом и извлекаю из него большую ящерицу, уже частично переваренную, хотя она явно проглочена какой-нибудь час назад.
В Джерате Ирэн убивает свою первую гадюку. На самом деле это змееныш длиной около двадцати сантиметров, которого она пришибла большим камнем; Ирэн ставила керн на утес с рисунком, чтобы другие члены экспедиции могли его заметить издали, и сначала услышала шипение, а уж потом увидела змею. Но поскольку она успела выразить свой испуг, то, не желая, чтоб ее приняли за обманщицу, принесла свою крошечную жертву в лагерь, зацепив ее концом палки. Ирэн встретили громким «ура!» и таким хохотом, что, казалось, рухнут скалы. Брахим отнесся к ситуации серьезнее и объяснил, что укус этой маленькой твари вполне мог быть смертелен.
Однажды вечером, когда уже смеркалось, огромная, длиной около двух метров, змея стрелой скользнула у меня между ног и исчезла в куче хвороста. Все сбежались, подожгли сухой джерид (пальмовые ветви), чтобы осветить место происшествия и выгнать змею, но напрасно. Мне так и не пришлось узнать, к какому виду она принадлежала, о чем я очень сожалею, потому что у нас еще мало сведений о всех обитающих в Сахаре видах и с подобным я никогда ранее не встречался. Правда, – и я думаю, что большинство натуралистов со мной согласится, – из всех животных труднее всего ловить змей, хотя этой забаве я предавался с самых юных лет.
Среди прочих обитателей вади отметим также окаокао (дамана), которого натуралисты называют Procavia bounhioli. Это маленькое копытное животное с повадками сурка, по своему анатомическому строению родственное слону и носорогу! Окаокао живут колониями в скалах, часто поблизости от акациевых рощ, которые здесь встречаются довольно часто. Животные эти осторожны; одна особь из стаи обязательно стоит на страже и при первой опасности издает негромкий звук, после чего стая удирает со всех ног и прячется в скалах. Туареги их едят. Кости этих животных попадаются в неолитических слоях.
Уже полтора месяца мы находимся в уэде, как вдруг с радостью замечаем пробивающиеся повсюду цветы. Это результат прошедших дождей. Я систематически собираю гербарий, что позволяет мне выявить около сорока различных видов, поскольку эта зона очень благоприятна в отношении влажности. Вся нижняя пальмовая роща захвачена беспорядочной порослью; тут растут фиговые деревья и клещевина, покрытая красивыми красными цветами; эти виды встречаются только на почвах, которые прежде обрабатывались, следовательно, они были занесены сюда человеком.
Плита Питона, с которой Жан Лесаж снял мастерскую копию, остается позади, и мы переходим к расщелине Ти-н-Тулульт, стены которой расписаны огромным множеством страусов, антилоп, быков, носорогов и спиралей. В боковых расщелинах сохранились небольшие ямы с водой, и у каждого из нас есть своя личная купальня, чем мы и пользуемся с несказанным восторгом.
Еще раз переносим лагерь ниже по течению, в то место, где в уэд Джерат впадает его небольшой приток Ти-н-Техед, что на языке тамашек значит «ручей ослицы». Я осведомляюсь о происхождении этого названия у Брахима, и тот показывает мне великолепный рисунок, изображающий осла, внутри которого нарисован шакал; некогда это было принято за изображение осленка в утробе матери. В данном случае место получило свое название по наскальному рисунку – исключение, которое заслуживает, чтобы его отметили.
Место это менее гостеприимное, чем Ти-н-Смад. Вода здесь не течет у самых ног, за ней нужно ходить за несколько сот метров. Но большая ниша под скалой позволяет нам спрятать все наше снаряжение и укрываться от жары во время еды. Зато рисунки здесь совершенно необыкновенные, особенно женщина в остроконечной соломенной шляпе; женщине угрожают в трех направлениях, которые можно себе вообразить, три фаллоса. Великолепный лев готовится к прыжку, мужчина отправляет естественную надобность, испуская струю длиной семь метров, – мужчины нашей экспедиции так и не смогли побить этот рекорд! Далее изображены обезьяны.
Неожиданности нам уготовила группа из двенадцати жирафов, выгравированная на горизонтальной плите. Вот уже скоро два месяца, как мы каждый день копируем рисунки,– некоторые из них прекрасны, другие просто любопытны или банальны, но эта удивительная картина большого художественного достоинства нас просто озадачила–120 квадратных метров покрыто изображением жирафов; их тела сплелись, и самый крупный достигает высоты 8,5 метра. Все линии прекрасно отполированы, но тем не менее видны следы предварительной пунктировки.
Каким образом художник – а может быть, их было несколько? – смог создать столь большую картину, не нарушив ни пропорций, ни форм? Впоследствии, ознакомившись с копией, Андре Мальро высказал мысль, что доисторические люди не могли рисовать столь большие фигуры чисто инстинктивно; по его мнению, уже в те времена должны были существовать «художественные школы», и такое панно, несомненно, требовало заранее обдуманной композиции. Что касается меня, то, хотя я и допускаю в принципе возможность существования подобной школы, мне все же кажется это сомнительным, потому что для подтверждения данной гипотезы нужно найти следы эскизов. Но как бы то ни было, эти высоченные жирафы и гигантские слоны остаются самым большим доисторическим рисунком, известным в мире.
Удивительный факт, вызвавший многочисленные споры: наиболее древние, натуралистические рисунки исполнены в самом лучшем стиле, а более поздние, начиная от «периода полорогих» и до «периода верблюда», включая сюда «период лошади», становятся все посредственнее и посредственнее, пока не превращаются в весьма схематичные граффити. Многие авторы оспаривают это утверждение, ссылаясь на доисторическое искусство Европы, более древнее, чем сахарское, потому что оно восходит к верхнему палеолиту. Оно развивалось в обратном направлении: начав с примитивных форм, достигло своего подъема в многоцветных мадленских рисунках, самым ярким примером которых является, благодаря сильнейшему реализму, потолок пещеры Альтамира. Согласно логике, большие натуралистические рисунки Джерата должны были бы следовать за менее совершенными произведениями. Существовала очень устойчивая гипотеза, что вероятными предками исполнителей этих рисунков были, возможно, великие франко-канабрийские художники. Гипотезу эту пришлось отвергнуть, как из-за несоответствия во времени, так и на том основании, что с конца среднего палеолита сообщение между Европой и Африкой стало невозможным и восстановилось только к концу неолита. Как это ни странно, мы не знаем предков художников «периода буйвола» из Джерата и Южного Орана.