Кудья (араб.) – скалистая почва, скала.
Кускус, или кус-кус (араб.) – мучная каша из зерен маиса, сорго или других злаков, иногда варится с мясом,– национальное блюдо народов Северной Африки.
Литам, или лисам (араб.) – покрывало, прикрывающее нижнюю часть лица; у туарегов – обычно синяя или белая полоса материи, оборачиваемая вокруг головы и оставляющая лишь узкую щель для глаз.
Марабут (араб.) – духовное лицо у мусульман; праведник, святой.
Мехари (араб.) – быстроходная порода верховых одногорбых верблюдов; название и происхождение связываются с горной областью Махра в Южной Аравии.
Мехарист – всадник на верблюде-мехари. В Сахаре из мехаристов-туарегов набирают на государственную службу специальные отряды для осуществления полицейских, пограничных и таможенных функций; до получения Алжиром независимости отряды мехаристов широко использовались французскими властями.
Михраб (араб.) – в мусульманском святилище (мечети) украшенная ниша, указывающая направление на Мекку, куда должны обращаться лицом молящиеся.
Реджем (араб.) – камень, груда камней, веха.
Саруаль (араб.) – широкие шаровары с напуском внизу.
Сиеста (исп.) – дневной отдых, особенно в жаркое время.
Слуги, или слугхи – порода собак, разновидность борзой, распространенная в Северной Африке.
Тамахак (туар.) – группа туарегских диалектов, в которых общеберберское «з» произносится как «х»; названы так по слову тамахак – «язык имахагов» (т. е. туарегов, берберов, как называют этот народ арабы), соответствующему общеберберскому тамазигт – «язык имазигов» (берберов). В эту группу входят, помимо прочих, языки туарегов кель ахаггар и кель ажжер (или аджер).
Тамашек (туар.) – группа туарегских диалектов, выделяемых на основании произношения общеберберского звука «з» как «ш», в частности в слове тамашек «язык имашегов» (туарегов, берберов), соответствующем общеберберскому тамазигт, язык народа имазиген (туар. имошаген).
Тассили (туар.) –состоящий из палеозойских осадочных пород ступенчатый горный массив с выступающими плоскими вершинами. А. Лот часто называет Тассили без определения «массив».
Тассили-н-Аджер – место первоначальных исследований А. Лота.
Тифинаг (туар.) – алфавитное консонантное письмо, применяемое туарегами, потомок древнеливийского. Надписи чаще всего наносятся вертикально, сверху вниз.
Торха (в туар. языке кель ахаггар) – растение мудар (Calotropis procera), древовидный кустарник с желтыми, похожими на яблоки или лимоны несъедобными плодами, известными в древности как «содомские яблоки».
Уэд (в Передней Азии чаще вади, араб.) – русло пересохшей древней реки, наполняющееся водой в сезон дождей. Хаммада (араб.) – пустынная местность.
Ханфус (араб.) – жук-навозник; прозвище верблюда, питающегося отбросами.
Шааба (араб.) – тропа через горы, отряд.
Шерба, или шурба (араб.) – вид напитка; похлебка.
Шеш, или шешия (араб.) – покрывало для лица, которое носят арабы пустыни.
Эрг (араб.) – песчаная пустыня.
Этель (араб, диал.) – тамариск.
Иллюстрации
1. Анри Лот и туареги – погонщики верблюдов за чаепитием
2. Уэд Джерат. А. Вила, фотограф экспедиции, делает снимки с рисунков на плитах; складная лестница сконструирована специально в этих целях
3. Тиссукаи. Ж.-П. Куро просеивает грунт неолитического слоя;
работа идет в маске, потому что ветер постоянно поднимает пыль
4. Тассили. Черпаем воду из гельты
5. Самый большой из всех известных наскальных ансамблей. Высота наиболее крупного жирафа – 8,5 м; общая площадь ансамбля – 120 кв. м
6. Уэд Джерат. Рисунок с изображением слона
7. Уэд Джерат. Сцена, изображающая нападение одного хищника из породы кошачьих на другого
8. Уэд Джерат. Двуполое животное семейства полорогих
9. Уэд Джерат. Быки; над рогами левого животного символический орнамент
10. Тиссукаи. Охотник готовится разделать тушу убитого им дикого осла. «Период полорогих»
11. И-н-Итинен. Быки; рога одного из животных загнуты вниз и украшены резьбой
12. И-н-Итинен. Бык; рога загнуты вниз и изображены в фас. «Период полорогих»
13. И-н-Итинен. Бык; длинные декорированные рога загнуты вперед. «Период полорогих»
14. И-н-Итинен. Бык; рога загнуты вниз и образуют спираль. «Период полорогих»
15. Тассили. Священные камни Тан-Хадиджи
16. Каменная миска эпохи неолита. Найдена в Тиссукаи
17. Большой жернов эпохи неолита, вес 125 кг. Найден в И-н-Итинене
18. Маленькая рельефная скульптура эпохи неолита. Найдена в районе Тамрита
19. Бу Алем (Южный Оран). Баран. Петроглиф
20. Гарет-эт-Талеб (Южный Оран). «Скорпион», длина 6 я
21. Ти-н-Тазарифт. Быки, стоящие в воде. Обряд лотори
22. Тимензузин (Тассили). Любовные игры в изображении тасеилийских художников «периода полорогих»
23. Ти-н-Тефериест. Бегущие люди и муфлон. «Период круглоголовых»
24. Аир. Развалины древнего города Ассоде, бывшего столицей туарегов племени кель эуи
25. Аир. Каменные топоры, найденные в неолитическом отложении в Те-гидда-н-Тагаите
26. Аир. Большой керамический сосуд, найденный в Алабакате. На дне сосуда обнаружены остатки человеческого скелета
27. Керамика из развалин Ассоде
28. Большой предмет с зубчатыми краями, возможно, служивший серпом, найденный в Арлите
29. Аир. Типичные старые дома в Агадезе
30. Мечеть в Тефисе, которая считается самой древней в Аире
Послесловие
Предлагаемая вниманию читателей вторая на русском языке книга Анри Лота, известного французского исследователя Сахары, этнографа, археолога и специалиста по сахарскому первобытному искусству, содержит отчет о его экспедициях 1958–1974 годов в различные районы великой пустыни, последовавших за его первыми экспедициями (1956–1957) в поисках произведений наскальной живописи, – до этого Лот путешествовал по Сахаре как этнограф [12]*.
Находки Лота справедливо вызвали еще в конце 1950-х годов всемирную сенсацию. Настоящая книга не только занимательный рассказ о полной приключений жизни в пустыне, но и научный итог почти двадцатилетнего периода анализа, размышлений и гипотез автора, касающихся происхождения, интерпретации, относительной и абсолютной хронологии и классификации образцов наскальных росписей, обнаруженных и скопированных им и его помощниками. Количество этих росписей неисчислимо и далеко превосходит всю совокупность известных до сих пор произведений доисторического изобразительного искусства, найденных в других районах земного шара. Историческое и художественное их значение огромно.
А. Лот, помимо описания работы экспедиций, уделяет довольно много места ясному и подробному обсуждению разнообразных аспектов проблематики, которую создают для исторической науки сахарские находки. Мы же остановимся здесь лишь на некоторых вопросах, получивших, на наш взгляд, недостаточно полное освещение или вовсе оставшихся вне поля зрения автора.
Прежде всего, каковы могли быть мотивы, побуждавшие первобытных художников творить все эти бесчисленные наскальные изображения? Представим себе, насколько весомыми должны были быть эти мотивы в глазах не только самих создателей древнего искусства, но и их соплеменников, позволявших немалому числу физически здоровых и сильных людей тратить массу энергии и времени на художество (а ведь, как свидетельствует опыт Лота и его сотрудников, даже для копирования изображений требовались незаурядная выносливость, сила и ловкость). И это – в отнюдь не легких условиях неолитического быта, когда руки каждого охотника, воина, пастуха на вес золота, даже в богатых разнообразной фауной и флорой условиях Сахары того времени! Перед этими соображениями должны отступить аргументы сторонников «чистого искусства». Конечно, извечно свойственное человеку стремление к творчеству – необходимый компонент искусства неолитического, как и любого искусства. Но именно потому это стремление, как неизменный фактор, следует «вынести за скобки». Пока творческая потенция человечества не выделилась в обособленную сферу деятельности, не приобрела самостоятельной ценности, эта жажда творчества является лишь психофизическим фактором жизнедеятельности человека вообще, а не определяет специализированных занятий людей искусства.
Искусство исторически отстаивает свое существование как самостоятельной области человеческой деятельности с большими трудностями. Лишь на поздней стадии высокоразвитой культурной традиции его главным самооправданием и смыслом начинает казаться потребность художника в самовыражении. Но если бы древнее искусство служило только самовыражению, то традиционное общество не дало бы ему существовать, как чему-то не соответствующему интересам коллектива людей. Только всеобщее отношение к такого рода деятельности, как к чему-то исключительно важному, без чего невозможно нормальное бытие человеческого коллектива, могло обеспечить древнему человеку «право на творчество».
Искусство было нужно неолитическому роду. Оно получило право на общественное существование в условиях первобытности оттого, что являлось формой познания.
Для древнего человека познание еще не расчленялось на бесстрастное изучение объектов и законов их действия с помощью логических средств (науку) и на познание нашего отношения к этим объектам (искусство). Там, где человек не обладает и в своем языке достаточно развитыми абстрактными категориями как средствами обобщения своего познания,– там он вынужден обобщать с помощью образно-эмоциональных средств (тропов – метафор, метонимий, олицетворений и т. п.), то есть приемов, впоследствии присущих только художественному мышлению. Между тем первобытный человек пользуется тропами (явление, которое мы называем мифологией) не только для объяснения окружающего его большого мира, но и в повседневной практике. Когда первобытный человек, чтобы выразить абстрактное число «пять», говорит «рука» (что вполне обычно в языках человеческих сообществ на ранней стадии развития), то это – троп (метонимия). В современном мире искусство как познание эмоционального отношения человека к миру – достояние специализированной группы общества (художников, писателей, артистов, музыкантов). Но это потому, что и практическое, и научное познание мира тоже выделено специализированным группам общества (техникам, ученым) как их особая область. Такого расчленения общества люди неолита еще не знали.
Казалось бы, социальную роль первобытного художника естественно сопоставить с ролью шамана, жреца, служителя древнего культа. Однако резонно ли сводить все многообразие жанров и сюжетов сахарских наскальных изображений к ритуально-культовой функции? А. Лот показывает, что изображения, имеющие явный или вероятный ритуальный характер, выделяются из общей массы и по сюжету, и по местонахождению. Так, росписи, предположительно связанные с обрядом инициации юношества, обнаруживаются в потаенных пещерах и укрытиях, напоминая этим пещерные памятники первобытного искусства Испании и Франции, тоже тщательно скрытые от постороннего взгляда.
Однако в Сахаре есть великое множество и других изображений – на открытых местах, как будто специально предназначенных для всеобщего обозрения. И во многих сценах – пастушеских, батальных, бытовых, сексуальных, юмористических, наконец, – нелегко усмотреть культовое содержание.
На наш взгляд, функция первобытного искусства, сахарского, по крайней мере, шире чисто культовой – это функция культурная. Если понимать культуру как совокупность и результат различных видов деятельности, закрепляющихся и накапливающихся в человеческом сообществе в виде опыта, то неолитическое искусство оказывается одним из древнейших средств, созданных человеком для осмысления, накопления и передачи в поколениях этого экзистенциально значимого опыта.
Мы, конечно, имеем здесь в виду не одну лишь передачу каких-то навыков и конкретных сведений хозяйственного характера, связанных с охотой, скотоводством, примитивными ремеслами, устройством становища и жилища, лекарственными средствами, обучением детей, ориентированием на местности и так далее (как в явной, так и в «закодированной», или символической форме), но всю богатейшую совокупность человеческих представлений о себе, о других людях, об окружающем мире – то есть все то, что в исторически засвидетельствованных развитых культурах и цивилизациях осмысляется, закрепляется и развивается с помощью религиозной традиции, искусства, литературы, философии, науки и прочего.
Для любого первобытного общества, особенно для достаточно развитого, громадную роль играет передача традиции из поколения в поколение. Традиция указывает каждому члену коллектива его стабильное место в мире, определяет его понятия о своем и чужом, дружелюбном и враждебном; традиция – это и школа, и эстетическая ценность, и мудрость. Хорошо известно, что в дописьменную эпоху роль передатчика культурной традиции, в первую очередь, выполняет изустное предание; однако возможности его ограничены как определенным объемом информации, так и определенной временной протяженностью, хотя и то и другое достигает порой удивительно больших величин.
Но огромное преимущество имеет традиция, передаваемая зримо. Для нас нет сомнения, что наскальное искусство неолитической Сахары играло роль именно передатчика родоплеменной традиции. Эти звери – не только объекты охоты, но и предки отдельных родов и в то же время, может быть, божества – они и добыча, и грозные враги, и друзья; пастухи, загоняющие коров,– это и воины, прославленные герои и учителя прошлого; эти женщины – праматери или девы, восславленные в преданиях любовью; тут и духи, и шуты, и выдумщики – трикстеры, и легендарные предки. Все они, без сомнения, были персонажами, знакомыми по сказаниям и ставившимися в поучение. На скалах вокруг обиталищ неолитических людей Сахары развертывается мифологическая и фольклорная традиция, заменявшая им и историю народа, и школу жизни. Для нас эти поражающие воображение картины наполовину немы, как некоторые картины в Эрмитаже, повествующие об уже неизвестных современному зрителю мифах; для древних они жили, потому что дополнялись устными рассказами.
Следует иметь в виду и тот хорошо проиллюстрированный в книге Лота факт, что в Сахаре времен неолита передвигались, оседали, сталкивались и смешивались самые разные группы населения и антропологические типы, очевидно, говорившие, добавим от себя, и на разнообразных диалектах и языках, что делает не столь уж рискованным предположение о роли наскального искусства еще и как межэтнического, межъязыкового средства передачи культурной информации, подобного языку жестов индейцев Северной Америки.
Это тем более вероятно, что именно здесь, в Западной и Центральной Сахаре, как нам представляется, начинался на базе этнически, а иногда и антропологически разнородных элементов процесс формирования целого ряда культур и новых этнолингвистических коллективов Северной и Центральной Африки – таких, как протоливийцы, прото-гуанчи, проточадцы, протофульбе и другие.
Некоторые изображения свидетельствуют о том, что в «период полорогих» – эпоху наибольшего расцвета неолитической культуры Сахары– ее населяли представители по меньшей мере трех антропологических рас: европеоидной (белой), или евразийской большой расы (неясно, какой или каких именно из малых рас, на которые она распадается), и двух малых рас негроидной большой расы – а именно эфиопской (как бы переходной между европеоидной и негроидной) и негрской.
Все исторически засвидетельствованные автохтонные группы населения Северной Африки и Сахары, а также многие популяции прилежащего региона Передней Азии, принадлежащие к европеоидной расе, говорили и говорят на языках, входящих в афразийскую [13]* или, как ее раньше называли, семито-хамитскую языковую семью. Это, во-первых, семитские языки (ассиро-вавилонский, или аккадский; арамейский; древне-, средне– и новоеврейский, или иврит; финикийско-пунический; арабский; древнеэфиопский; амхарский; эпиграфический минео-сабейский; несколько живых языков Южной Аравии и острова Сокотра, а также ряд других мертвых и живых языков). На них говорили первоначально в Передней Азии, но позже арабский, а также древнеэфиопский амхарский и ряд других «эфиосемитских» языков распространились и в Африке, в том числе среди эфиопоидов. Европеоидами были и носители древнеегипетского языка в долине Нила [14]*. Сюда же относится другая африканская ветвь афразийской семьи – берберо-ливийские языки, на которых говорит сейчас половина населения Марокко (то есть около 10 млн. человек), пятая часть населения Алжира (4 млн.), в том числе туареги, и отдельные небольшие этнические группы еще в десяти странах Африки севернее 10° параллели, а в древности говорили ливийцы – соседи Древнего Египта, многочисленные упоминания о которых содержатся в египетских и античных источниках; и, наконец, берберо-ливийским близко родственны и вымершие гуанчские языки, на которых говорило во многих отношениях загадочное древнее население Канарских островов (напротив северо-западного побережья Африки), частично истребленное, но большей частью ассимилированное европейскими колонистами в XV–XVII веках.
Другие афразийские языки Африки – кушитские и омотские – распространены в Эфиопии, Сомали, Судане, Кении и Танзании; говорят на них негроиды эфиопской малой расы. А еще одна ветвь афразийских языков – чадская (на которой говорит народ хауса и другие в Нигерии, а также в Нигере, Камеруне, Чаде)–распространена исключительно среди негрского населения.
Принадлежность разных языков к одной языковой семье, то есть их родство, подразумевает наличие единого, общего для них языка-предка. Иными словами, когда-то в древности должен был существовать праафразийский язык, на котором говорил единый человеческий коллектив, обитавший на каком-то вполне конкретном и ограниченном пространстве. Каким бы глубоким и интенсивным внутренним трансформациям и внешним влияниям ни подвергались в дальнейшем языки-потомки, родство их всегда может быть обнаружено и сами они прослежены до общего языка-предка. А этот язык-предок может быть реконструирован методами современного сравнительно-исторического языкознания.
В отличие от праафразийского языка, являющегося предком всех современных афразийских языков, тот коллектив, который на нем говорил, совсем не обязательно должен быть генетически предком человеческих сообществ, говоривших или говорящих в наше время на тех или иных афразийских языках. Лингвистическое родство часто не совпадает с антропологическим и этническим, так как языки могут передаваться от одного народа к другому – например, в результате совместного проживания, ассимиляции, сильного культурного влияния, завоевания. Так, весьма вероятно, что некоторые народы негрской расы потому сейчас говорят на чадских языках, принадлежащих к афразийской языковой семье, что они восприняли их от сравнительно малочисленной группы пришельцев – европеоидов или эфиопоидов, которая по каким-то историческим причинам оказывала на своих соседей большое культурное влияние, но в конце концов была ассимилирована ими.
Обратное положение наблюдается у народа скотоводов фульбе, распространенного в разных частях саванн Западной Африки. Они говорят на одном из так называемых западноатлантических языков, причем на остальных языках этой языковой семьи говорят только представители негрской расы. Тем не менее сами фульбе в антропологическом отношении принадлежат не к негрской, а к эфиопской малой расе большой негроидной расы; все остальные эфиопоиды сейчас говорят только на языках афразийской языковой семьи (кушитских, омотских и семитских).
Где же и когда существовал язык-предок афразийцев? Один из авторов настоящего «Послесловия» некоторое время назад склонялся к тому, что прародиной афразийских языков, то есть территорией, на которой был распространен общеафразийский язык в период накануне его распада на отдельные диалекты, была северо-восточная Африка, точнее, северо-западная часть Республики Судан к югу от Ливийской пустыни, или восточная часть Сахарской пустыни.
Однако последние, полученные вторым автором результаты свидетельствуют в пользу того, что возможно и другое решение проблемы прародины афразийских языков. По новой гипотезе эти языки происходят из Азии – древних Месопотамии, Сирии, Палестины, Ливана и Аравии.
Есть основания считать, что после распада праафразийского языка (XI–X тысячелетия до н. э.) его диалекты – прасемитский, праегипетский, праливийско-гуанчский, пракушитский, праомотский, прачадский, а возможно, и другие, не сохранившиеся до наших дней или пока не выявленные,– еще несколько тысячелетий после своего отделения друг от друга продолжали оставаться в Передней Азии (по-видимому, на Аравийском полуострове), а затем все они (кроме прасемитского, который, начав на рубеже VI и V тысячелетий до н. э., в свою очередь, ветвиться на диалекты, распространился в пределах того же переднеазиатского ареала) в разное время оказываются занесенными на африканский материк в ходе миграций неолитических племен.
Какова могла быть причина этих миграций? На это и прежняя и нынешняя гипотезы дают один и тот же ответ: в результате окончания первого неолитического климатического оптимума (VIII–VII тысячелетия до н. э.) и наступления первого этапа аридизации (превращения в пустыню) Аравийского полуострова и особенно Восточной Сахары (Ливийской пустыни).
Как и когда могли проходить эти миграции с азиатского материка на африканский?
Чисто водный путь на большие расстояния, пожалуй, следует считать наименее реальным: даже для IV–III тысячелетий до н. э., когда морские перевозки ограниченной дальности были уже вполне возможны, не вероятно наличие регулярного судоходства или целых флотилий, способных транспортировать тысячи, а скорее десятки тысяч людей – именно такими должны были быть размеры каждой миграционной волны; группы меньшей численности вряд ли могли сохранить свое языковое своеобразие в иноязычном окружении.
Существует путь по суше через Синайский полуостров. Он вероятен, однако археологический материал с Синая довольно скуден и мало что дает для интересующей нас эпохи раннего неолита, что связано, по-видимому, с упоминавшимся ухудшением природно-климатических условий около VI тысячелетия до н. э.; более ранние археологические памятники тем не менее указывают на то, что этот путь афро-азиатских контактов был известен еще в мезолите. Следует, однако, иметь в виду, что нынешняя дельта Нила представляла собой до периода аридизации болото или залив, а долина Нила была тоже заболочена и малопригодна для обитания. Связи с Африкой должны были осуществляться скорее через нынешнюю пустыню между Красным морем и долиной Нила и через уэд Хаммамат, который был тогда притоком Нила.