Первое утро Великой Отечественной войны застало Твардовского в Подмосковье, в деревне Грязи Звенигородского района, в самом начале отпуска. Вечером того же дня он был в Москве, а сутки спустя - направлен в штаб Юго-Западного фронта, где ему предстояло работать во фронтовой газете “Красная Армия”.
Некоторый свет на жизнь поэта во время войны проливают его прозаические очерки “Родина и чужбина, а также воспоминания Е. Долматовского, В. Мурадяна, Е. Воробьева, знавших Твардовского в те годы, В. Лакшина и В. Дементьева, которым впоследствии Александр Трифонович немало рассказывал о своей жизни. Так, В. Лакшину он рассказал, что “в 1941 году под Киевом... едва вышел из окружения. Редакция газеты Юго-Западного фронта, в которой он работал, размещалась в Киеве. Приказано было не покидать город до последнего часа... Армейские части уже отошли за Днепр, а редакция все еще работала... Твардовский спасся чудом: его взял к себе в машину полковой комиссар, и они едва выскочили из смыкавшегося кольца немецкого окружения”. Весной 1942 года он вторично попал в окружение - на этот раз под Каневом, из которого, по словам И. С Маршака, вышел опять-таки “чудом”. В середине 1942 года Твардовский был перемещен с Юго-Западного фронта на Западный, и теперь до самого конца войны его родным домом стала редакция фронтовой газеты “Красноармейская правда”. Стала она родным домом и легендарного Тёркина.
По воспоминаниям художника Верейского, рисовавшего портреты Твардовского и иллюстрировавшего его произведения, “он был удивительно хорош собой. Высокий, широкоплечий, с тонкой талией и узкими бедрами. Держался он прямо, ходил, расправив плечи, мягко ступая, отводя на ходу локти, как это часто делают борцы. Военная форма очень шла ему.
В 1940 году, по окончании вооруженного конфликта с Финляндией, имя Теркина едва ли было известно многим за пределами Ленинграда и Карельского перешейка, да и сами авторы фельетонных куплетов о нем смотрели на свое детище несколько свысока, снисходительно, как на нечто несерьезное. “Мы по справедливости не считали это литературой”, - заметил впоследствии Твардовский. Но если его соавторы по “финскому” “Теркину”, как только кончились бои на перешейке, были уже одержимы иными замыслами, то Твардовский постоянно думал о том, что теперь, в мирное время, он должен написать о минувшей войне что-то крупное и серьезное. Его воображению уже рисовались отдельные эпизоды, из которых сложится путь его героя, но сам герой оставался еще неясным. И вдруг 20 апреля 1940 года (в тот день, когда его приняли в члены ВКП(б)) он записывает.
“Вчера вечером или сегодня утром герой нашелся, и сейчас я вижу, что только он мне и нужен, именно он, Вася Теркин! Он подобен фольклорному образу. Он - дело проверенное. Необходимо только поднять его, поднять незаметно, по существу, а по форме почти то же, что он был на страниц “На страже Родины”. Нет, и по форме, вероятно, будет не то.
А как необходима его веселость, его удачливость, энергия и неунывающая душа для преодоления сурового материала этой войны! И как много он может вобрать в себя из того, чего нужно коснуться! Это будет веселая армейская шутка, но вместе с тем в ней будет и лиризм. Вот когда Вася ползет, раненный, на пункт и дела его плохи, а он не поддается - это все должно быть поистине трогательно...
Вася Теркин из деревни, но уже работал где-то в городе или на новостройке. Весельчак, острослов и балагур, вроде того шофера, что вез меня с М. Голодным из Феодосии в Коктебель.
Теркин - участник освободительного похода в Западную Белоруссию, про который он к месту вспоминает и хорошо рассказывает. Очень умелый и находчивый человек... В нем сочетается самая простодушная уставная дидактика с вольностью и ухарством. В мирное время у него, может, и не обходилось без взысканий, хотя он и тут ловок и подкупающе находчив.
Соврать он может, но не только не преувеличит своих подвигов, а, наоборот, неизменно представляет их в смешном, случайном, настоящем виде.
Твардовский заметил: “На этой книгой я думал и работал уже давно, находясь еще под непосредственным впечатлением финской войны. Затеялась она вот по каким ближайшим мотивам, как бы ни показались они странными и примитивными товарищам. Известно, какой успех имеют во фронтовой, армейской и вообще в печати так называемые фельетонные герои: Вася Теркин, Иван Гвоздев, Гриша Танкин. Я понимал, что это писалось и пишется довольно скверно. Это фельетон со сквозным героем, идущим из номера в номер, и главная его сущность - в такой уставной, очень обязательной дидактике: насчет поведения в разведке, обращения с оружием и т.д., но, как видно, так велика потребность полюбить какого-то своего, народного армейского героя, который был бы олицетворением и удачливости, и веселости, и жизнерадостности, так огромна эта потребность в создании армии, что эти герои пользуются очень большим успехом.
Говоря об Александре Трифоновиче Твардовском как реальной личности, следует признать, что в некоторых чертах Теркин и его создатель “сходны меж собою”. Подобно Твардовскому, Теркин не любил людей спесивых”, был, как и автор, рассудителен и справедлив, не давал себя в обиду, но вовсе не был задирист; так же, как и его создатель, Теркин “щедрым сердцем наделен”, т.е. повышенной совестливостью (пробыв всего лишь сутки на отдыхе, досрочно возвращается назад, к передовой), которая в конечном счете есть не что иное, как высокое чувство гражданского долга. Автор и не скрывает, что Теркин - его единомышленник
Теркин в зависимости от обстоятельств может быть злым и добрым, веселым и печальным, честолюбивым и простодушным, насмешливым и серьезным, заносчивым и скромным, лукавым и прямым, задумчивым и игривым; может в какие-то мгновения быть и просто по-человечески слабым - “словом, парень сам собой он обыкновенный”. Но те качества, которые необходимы воину, - упорство, бесстрашие, выносливость, ловкость, мужество, быстрота реакции, а также глубоко осознанная и прочувствованная любовь к родной стране и все растущая ненависть к врагу - развиты в нем заметно сильнее, чем в некоем, если позволительно так выразиться, “среднем” бойце, - это-то и дает автору право сказать о нем: “герой героем”. Участник трех войн, известный военачальник генерал армии А. В. Горбатов сказал о Теркине: “В его дисциплине есть свобода, инициатива, он смело принимает свои решения”.
Теркин прошел трудный путь - не только по дорогам войны, но и внутренний путь развития. Беззаботный с виду весельчак, балагур и остряк в первых главах, к концу войны он уже умудрен громадным житейским и военным опытом, от которого вовсе не растерял своего природного оптимизма, но познал истинную цену многого.
О типичности Теркина писали десятки людей, делая из строк “парень в этом роде в каждой роте есть всегда, да и в каждом взводе” вывод, что это образ собирательный, обобщенный, что в нем не следует искать каких-то индивидуальных качеств, настолько все типично для советского солдата. И поскольку “был рассеян он частично и частично истреблен”, значит, это вообще не личность, а некий символ всей Советской Армии.
Но ловкий, смекалистый, бесстрашный, свойский, острый на язык парень - это еще не Василий Теркин. Сам Теркин, как и всякий подлинно художественный образ, неповторим именно потому, что ярко индивидуален. Вспомним главу “Теркин - Теркин”. Иван Теркин, подобно Василию, имеет боевые награды, лихо играет на гармони, за словом в карман не лезет, но по характеру совсем иной человек. У него незаметно той душевной тонкости, деликатности, того “умного сердца”, которым так щедро наделен Василий. Он любит быть на виду, ловить на себе восхищенные взгляды бойцов. Услыхав чей-то полуриторический вопрос: “Где-то наш Василий Теркин?”, Иван не замедлил откликнуться: “Это кто там про меня?”
Теркин - личность чрезвычайно многогранная, вместившая в себя “множество разных и разнообразных людей в одном человеке - от непритязательного деревенско-солдатского балагура до всемирно-исторического героя, - и вместе с тем один человек, удивительно цельный, бесспорный герой и друг”. Он вовсе не старается быть в центре внимания, но так уж само собой получается, что ему “смотрят в рот, словно ловят жадно”. Иногда его подолгу слушают, не перебивая (“Перед боем, “Про солдата-сироту”), чаще прерывают вопросительными или иными репликами, и тогда читатель настолько явственно слышит этот непринужденный солдатский разговор, это многоголосье, как будто видит каждого отдельного бойца въявь, словно на известной картине Ю. Непринцева. С особой силой ощущается это многоголосье тогда, когда Теркин сам в разговоре не участвует, но говорят про него или при нем.
Долгие годы спустя, вскоре после опубликования “Теркина на том свете”, Твардовского пытались упрекнуть в заносчивости и отыскивали ее истоки еще в заключительной главе “Книги про бойца”, в словах: “Что ей будущая слава? Что ей критик, умник тот, что читает без улыбки, ищет, нет ли где ошибки, горе, если не' найдет?” Но подобное отношение к определенной категории критиков вовсе не означало, что поэт - “занесся”, “задурил, кичась талантом”, и уж тем более не давало повода думать, что он “не дорожит любовью народной”.
Будучи от природы чужд всякого тщеславия, Твардовский действительно довольно безразлично относился к тому, сколько в будущем посвятят его книге статей, исследований, диссертаций или даже читательских конференций. Но для него было очень важно, чтобы его книга, уже доставившая столько радости “на войне живущим людям”, продолжала и после войны жить в народном сознании, чтоб толковали о ней не одни ученые с высоких трибун в многолюдных залах.
А где-то в 1944 году во мне твердо созрело ощущение, что “Василий Теркин” - это лучшее из всего написанного о войне на войне. И что написать так, как написано это, никому из нас не дано”.
Понимал общественную важность своей работы над “Теркиным” и сам Твардовский. Ведь для него “Книга про бойца” была самым серьезным личным вкладом в общее дело - в Победу над смертельной опасностью фашизма: “Каково бы ни было ее собственно литературное значение, для меня она была истинным счастьем. Она мне дала ощущение законности места художника в великой борьбе народа, ощущение очевидной полезности моего труда, чувство полной свободы обращения со стихом и словом в естественно сложившейся непринужденной форме изложения. “Теркин” был для меня во взаимоотношениях писателя со своим читателем моей лирикой, моей публицистикой, песней и поучением, анекдотом и присказкой, разговором по душам и репликой к случаю...
Сам автор, к счастью, собственны ли глазами войну “с той стороны” не видел - его миновала чаша сия. Однако немалую роль во всем том, что толкнуло Твардовского писать “Дом у дороги” играли и обстоятельства сугубо личные: его родная Смоленщина более двух лет мучилась в плену там жили его родители И сестры, - и чего только он за это время о них не передумал! Правда, ему, можно сказать, повезло: Смоленскую область в 1943 году освобождали войска Западного фронта, с которым уже давно была связана его армейская судьба, и он в первые же дни после освобождения от оккупантов смог увидеть свои родные места. “Родное Загорье. Только немногим жителям здесь удалось избежать расстрела или сожжения. Местность так одичала и так непривычно выглядит, что я не узнал даже пепелище отцовского дома”.
Всю свою жизнь А. Т. Твардовский, как на боевом посту, - в самой гуще событий, литературных и иных страстей. Не щадя жизни, отстаивает “правду партии”, которой он верен “всегда во всем”. Перечитывая стихи, статьи и письма хотя бы одного лишь последнего десятилетия его жизни, диву даешься, когда успевал этот пожилой уже человек столько писать, ездить по стране и за рубеж и отдавать уйму времени редактированию “Нового мира”. Поистине “жизнь его не обделила” ни талантом, ни энергией. Почти до 60 лет он сохранил не только душевную молодость, но и свойственную молодости беспечность по отношению к своему здоровью. Всегда стремился сам все увидеть, прочитать, осознать, отстоять.
Это дало основания генералу армии А. В. Горбатову, хорошо знавшему истинную цену людям, написать в своих воспоминаниях о Твардовском, что он считает его “...самым настоящим героем... Как коммунист, как человек, как поэт он брал все на себя и бесстрашно отвечал за свои честные партийные взгляды
Истинным отдыхом и наслаждением для Твардовского было на неделю-другую забраться в какую-нибудь глухомань, побыть в таких деревнях, где во многом еще сохранились старинные обычаи. Его постоянно тянуло в лес, в самую дремучую глушь, и, как свидетельствует О. Верейский, “он шел по лесу как хозяин, угадывая по своим тайным приметам грибные места, ругался, увидев следы варварской порубки. Брошенные в лесу обертки, куски газет, всякий пикниковый мусор возмущали его, и он никогда не шел дальше, пока не вытащит спички, не разожжет костерок и не спалит весь собранный им мусор”.
Отстаивая советскую литературу от проникновения в нее бездарных и претенциозных авторов, Твардовский даже при самых резких и беспощадных отказах старался сделать это так, чтобы не обидеть и не унизить человека. “Но, - заметил он в одном из писем, - как бы я ни старался выбрать слова, которые были бы менее обидны для Вас, суть остается та же”.
Цельная личность поэта, мудрого и граждански зрелого, беспощадного к себе, гневного и неукротимого, нежного и усталого, встает за каждым маленьким шедевром поздней его лирики. Для любителей “поверять алгеброй гармонию” она представит немалые затруднения: столько написано им за последние годы стихотворений, не укладывающихся ни на одну и привычных полочек. Где у него грань между лирикой философской и гражданской, пейзажной и политической? Ее почти, а порой и вовсе нет. Но все стихи последнего десятилетия свидетельство того, что Твардовский-лирик поднялся до сам вершин поэзии.
У Твардовского в последнее десятилетие его жизни были другие дела и заботы. Ему надо было успеть многое: завершить “Теркина на том свете”, и написать новую поэму, и с предельной ясностью изложить свои мысли о том, что стало делом всей его жизни, - о поэзии. Едва ли не самое важное из всех касающихся этой темы стихотворений - “Слово о словах” (1962). Оно продиктовано острой тревогой за судьбу отечественной литературы, призывом бороться за ценность и действенность каждого слова; Сколько рукописей Твардовский-редактор отвергал из-за суесловья и пустословья и сколько других, им подобных, увидело всё-таки свет, пройдя через руки менее взыскательных редакторов! Твардовский имел полное право сказать, обращаясь к земле родной.
Проходили годы, война все дальше отодвигалась в прошлое, но боль от ощущения потерь не уходила. Чем краше становилась жизнь, тем все острее чувствовал поэт необходимость напоминать о тех, кто заплатил за это своей кровью. Знаменательные даты и события нередко служили Твардовскому поводом для того, чтобы лишний раз заставить читателя вспомнить о тех, кто погиб, отстаивая будущее своего, народа. В 1957 году страна праздновала сорокалетие Великого Октября. Среди многих произведений, появившихся к юбилею, стихотворение Твардовского “Та кровь, что пролита недаром” стоит особняком.
Заключение
Твардовскому оставалось прожить еще около двух лет. Он еще не покинул своего кабинета в редакции “Нового мира” и еще не знал, что организм его разъедает злокачественная опухоль. Он чувствовал себя не только “в здравом уме и твердой памяти”, но и при исполнении служебных обязанностей”...
В последние десять - пятнадцать лет своей жизни Твардовский был для множества своих собратьев по перу своеобразным духовным отцом благодаря своему исключительному таланту, а главным образом, благодаря известному всем чувству высокой личной ответственности за судьбы литературы, да и не только ее. “Он был нашей поэтической совестью” - так предельно точно определит нравственное значение Твардовского Кайсын Кулиев.
Лет за пятнадцать до смерти Твардовский писал, что жизнь его “не обделила... и столько в сердце поместила, что диву даться до поры - какие жесткие под силу ему ознобы и жары”.
До поры... Но вот пора настала. Сам поэт держался мужественно, верил, что выздоровеет.
Между тем самые близкие ему люди еще за год до его кончины знали, что надеяться не на что.
Теперь, когда прошло немало времени, и когда многие близко знавшие его люди опубликовали свои воспоминания о нем, составляющие в общей сложности более пятисот страниц, можно, сопоставив их, попытаться сделать некоторые обобщения и выводы: кто же он был?
Вчитываемся снова в наиболее характерные строки воспоминаний - что вырисовывается из них?
Выросший в крестьянской “босоте и наготе”, он с годами постепенно закалил свой характер.
Суровый реалист, научившийся, как завещал это Ленин, ничего не принимать на веру, он терпеть не мог людей чрезмерного практицизма: вчерашние выпускники вузов, самодовольно кичащиеся своей “ходовой” специальностью, которая обеспечивала в любом крупном городе солидный “кусок хлеба”, вызывали у него чувство недоумения: для него это были люди, преждевременно духовно постаревшие. Вместе с тем ранняя самостоятельность, расторопность и деловитость какого-нибудь мальчишки приводили его в восторг.
И не удивительно, ибо ему самому были чрезвычайно свойственны независимость, самостоятельность, твердость и сила воли. Слава не могла вскружить ему голову, он умел легко отстранить ее - а это ли не признак силы воли?
Даже те, кто с ним часто спорил, отмечали его глубоко продуманную справедливость. Всем бросалась в глаза неизменная душевная доброта Твардовского, стремление действенно помочь ближнему.
Обладая натурой на редкость цельной, он оставался всегда самим собой - и в творчестве, и в повседневном быту.
Трудно оценить в полной мере все созданное Твардовским-поэтом, прозаиком, литературным критиком, публицистом, редактором. Слишком много создано им за 46 лет творческой деятельности. И все-таки, оценивая то, что вошло в его прижизненное пятитомное издание, в посмертно изданные сборники и в опубликованные книги шеститомника, можно в общих чертах подвести итог его деятельности.
Твардовский-критик еще ждет своего исследователя. Но любому даже при беглом знакомстве с его заметками и статьями о литературе не может не броситься в глаза, насколько обширен его литературный кругозор, насколько непринужденно сближает он в одной статье, скажем, Маршака и Гете, насколько глубоко и тонко судит о творчестве таких, казалось бы, чуждых ему поэтов, как Ахматова или Мандельштам. Три крупные статьи - о Бунине, Исаковском и Маршаке - свидетельствуют о том свойстве автора, которое музыканты именуют абсолютным слухом. Но при всем пристрастии к тому или иному писателю Твардовский судит о каждом принципиально, отнюдь не закрывая глаза на отдельные слабости, а иногда - как, например, в статье о Бунине - и на весьма существенные изъяны.
Александр Трифонович Твардовский сочетал в себе талант поэта, темперамент бойца, долг и совесть гражданина. Он был коммунистом и интернационалистом по самой своей натуре, оставаясь во всем русским национальным поэтом. И любому юноше, “решающему делать жизнь с кого”, если даже у него нет никакой склонности к поэзии, можно смело и безошибочно указать на жизнь замечательного советского поэта.
Список используемой литературы
1. Обернихина Г.А. Литература: учебник для студенческих средних профессиональных учебных заведений. - М.: Издательский центр «Академия», 2010г.
2. Александр Твардовский и его "Новый мир" // Знамя. - 2010. - №1.
3. Воспоминания об А. Твардовском / Сост. М. И. Твардовская. – М.: «Советский писатель».
4. Гришунин А. Л. «Василий Тёркин» Александра Твардовского. – М.: «Наука», 1987.
5. Кондратович А. Александр Твардовский. Поэзия и личность. – М.: «Худож. лит.», 1987.