Расставшись с да Понте и не испытывая больше на себе обаяния его живой натуры, Дебора с пренебрежением вспоминала о либреттисте. Она отказалась читать мемуары, – это собрание лживых измышлений, не внушающих доверия к автору.
Мысли Джэсона были прерваны заявлением Деборы:
– У меня совсем нет желания ехать в Вену.
– Что ж, оставайся здесь, – парировал Джэсон.
– Тебе безразлично? – ее поразил его резкий тон.
– У меня нет выбора. Ты ведь знала, когда выходила за меня замуж, что я хочу посетить Вену. Разве с тех пор что-нибудь изменилось?
– Даже рассказ да Понте тебя не останавливает?
– Да Понте вовсе не отговаривал меня от поездки в Вену.
– Но он предупредил об опасности, – с чувством возразила Дебора.
– Что значит мнение одного да Понте? Ему не всегда можно доверять.
– Но кое-чему ты поверил. В особенности тому, что он говорил о дворянстве. И об отношении Сальери к Моцарту.
– А разве ты не поверила, Дебора? Ты вела себя так, словно его рассказ тебя убедил.
– Рассказчик он великолепный.
– И он подтвердил, что Сальери не был другом Моцарта.
– А разве да Понте был его другом, Джэсон?
– Смотря как на это посмотреть. Во всяком случае, это к делу не относится.
– Джэсон, ты знаешь, я тебя люблю, но тебя вовсе не волнует мое мнение о Моцарте.
– Меня волнует, что ты думаешь обо мне. И о нашей совместной жизни?
– Ты словно сожалеешь, что мы поженились.
– Мне не по душе наша чрезмерная расточительность.
– Я могу себе это позволить, Джэсон.
– Но я не могу, Дебора. Зависеть от другого всегда неприятно.
– Чего же ты от меня хочешь? Чтобы я не тратила свои деньги?
– Не тратила зря, когда в этом нет насущной необходимости. Если тратить разумно, нам может хватить моих денег по крайней мере еще на несколько месяцев. Но сейчас мы живем чересчур расточительно. Зачем нам такой роскошный номер?
– Наша гостиница находится поблизости от Итальянской оперы, отсюда близко до любого места в Лондоне, которое ты пожелаешь посетить.
– А как понимать твое нежелание ехать в Вену?
– Возможно, мое решение переменится, если здесь, в Лондоне, ты обнаружишь нечто такое, что сделает поездку необходимой. Но пока что тебе удалось разузнать? Что вокруг да Понте плелись интриги? Да он жить не мог без интриг. – В голосе Деборы звучала тревога. – Остановись, Джэсон, пока не поздно, пока твоя навязчивая идея не превратилась в галлюцинацию и не погубила тебя.
– Ты веришь в ту опасность, о которой предупреждал да Понте?
– По-моему, если ты будешь настойчиво продолжать свои поиски, тебя ждут неприятности. И неизвестно с какой стороны.
Она любовно взяла его под руку и улыбнулась с такой нежностью, что он был тронут ее искренней озабоченностью и желанием оградить его от опасности. Но остановиться не мог. Даже если он совершал роковую ошибку, поворачивать назад было поздно. Жизнь только теперь обрела для него смысл. Да Понте убедил его в существенно важном: Сальери был врагом Моцарта. Если удастся найти подтверждение тому, что дворянство замышляло недоброе против Моцарта, это приблизит его к цели. Он сказал:
– Дебора, у меня к тебе просьба. Обещай, что ты ее выполнишь.
– Какая?
– Не говори никому, зачем я еду в Вену, чтобы не было кривотолков. Пусть это останется в тайне, хорошо, дорогая?
– Что же мне говорить, Джэсон?
– Что я еду в Европу заканчивать музыкальное образование. Причина достаточная, чтобы интересоваться личностью Моцарта.
– Значит, ты хочешь, чтоб я все-таки ехала с тобой в Австрию?
– Непременно. Ты мне поможешь. Без тебя мне придется нелегко.
Дебора молчала. Ей очень хотелось остаться в Лондоне; здесь она чувствовала себя уютно и была счастлива, а Вена представлялась ей враждебным миром, таящим в себе много страшного и неожиданного.
Стук в дверь нарушил их разговор, который становился тягостным для обоих. Пришел Артур Тотхилл. Джэсона удивила фатоватая внешность банкира. От дородного толстеющего джентльмена шел сильный запах духов, массивные бриллиантовые запонки ярко сверкали, одет он был в бархатный сюртук с высоко подложенными плечами, а его завитой парик точно копировал любимый парик Георга IV. Лицо у Тотхилла было багровым, а обвислые щеки придавали ему сходство с бульдогом. Хотя большой живот заметно мешал ему, Тотхилл галантно поклонился Деборе и, протягивая визитную карточку, воскликнул:
– Ваш отец в письмах ничего не преувеличивал, госпожа Отис. Вы прелестны!
Джэсон подумал, что Пикеринг, по всей вероятности, не обошел вниманием и его персону, ибо Тотхилл, сохраняя вежливую мину, оглядывал его с плохо скрываемым неодобрением. Бриллианты банкира, должно быть, стоили целое состояние. Тотхилл, заметив, что Джэсон не может оторвать от них глаз, объяснил:
– Эти запонки теперь в моде. Король носит такие и все его приближенные тоже – в знак преданности его величеству. Вы довольны гостиницей, госпожа Отис?
– Да, благодарю вас.
– Прекрасно. Я слыхал, господин Отис, вы интересуетесь музыкой?
– А вы, господин Тотхилл? – спросил Джэсон.
– Я поклонник Итальянской оперы. Ее посещает весь цвет общества.
– Вы, возможно, знаете певицу Энн Сторейс? – поинтересовался Джэсон.
– Это ваша знакомая?
– Она была знакомой Моцарта.
– Кого? – Тотхилл смутился и чуть нахмурился.
– Композитора.
– О, да! Его оперы иногда тут ставят. Нет, я не слыхал ни о какой Энн Сторейс. Признаться, я не люблю оперу – скучнейшая вещь, но что делать, все общество посещает оперу несколько раз в сезон. Итальянская опера – единственный театр в Лондоне, куда следует одеваться как на бал.
Даже низшие сословия на галерее и те обязаны соблюдать приличия в одежде. Ну, а в ложах вы увидите важных государственных чинов, министров, лордов.
– А как относятся в Англии к музыкантам? С уважением? – спросила Дебора.
– Как вам сказать. Только музыканты, признанные королем, допускаются в клубы. Музыканты весьма ненадежный народ. Большинство из них не лучше бродяг. Надеюсь, ваш муж не считает музыку серьезным занятием? Она сейчас не в моде. Нужно иметь более солидную почву под ногами, следовать примеру вашего отца.
– И давно вы занимаетесь банковским делом, господин Тотхилл? – поинтересовался Джэсон.
– Помилуйте! Да тому уже вечность! – Тотхилл даже возмутился. – Наш дом основал еще мой дедушка. Он оказал большую услугу Георгу II. Одолжил ему изрядную сумму денег, не требуя процентов. С тех пор нам сопутствует удача.
– Служба в банке основное занятие моего мужа, – сказала Дебора.
Выражение лица у Тотхилла изменилось, словно Джэсон внезапно обрел в его глазах безупречную репутацию, и он тут же хвастливо объявил:
– Между прочим, я участвовал в сражении при Ватерлоо, мы там задали жару Бонапарту.
– Мистер Тотхилл, мне кажется, вам есть о чем побеседовать с моим мужем, – прервала его излияния Дебора и удалилась в спальню, оставив их наедине.
Банкир на мгновение растерялся, но тут же вспомнил:
– Позвольте поздравить вас, господин Отис, ваша жена не только красавица, но в придачу еще богатая наследница.
– Это мое личное дело, господин Тотхилл.
– Разумеется, разумеется! Я ведаю делами госпожи Отис. На ее счету в моем банке лежит немало гиней. Она перевела сюда целую тысячу, без согласия отца. Можете представить себе чувства Куинси Пикеринга, когда это обнаружилось. Но ничего не поделаешь – дочь совершеннолетняя. На эти деньги вы спокойно доедете до Вены и обратно.
– Откуда вам известно, что я еду в Вену?
– Куинси Пикеринг писал мне, что вы собираетесь посетить там каких-то музыкантов. А куда вы поместили свои собственные деньги, молодой человек?
– Они находятся при мне.
– И это в Лондоне – пристанище воров и убийц?
– Я собираюсь посетить здесь только оперу. Тотхилл рассмеялся, словно веселой шутке.
– Опера кишмя кишит карманными ворами. Поверьте, это их излюбленное место. Знатные дамы надевают туда свои драгоценности, важные вельможи стараются перещеголять друг друга в роскоши, а кто-нибудь ненароком их толкнет, извинится и кошелька или браслета как не бывало. Вам следует хранить деньги в более надежном месте. «Тотхилл и Тотхилл» – банкирский дом с солидной репутацией.
– И об этом жена просила поговорить со мной?
– Дела моих клиентов – мои дела.
– Но я не держу денег в вашем банке.
– Госпожа Отис поручила записать тысячу гиней на вас обоих. Таким образом, вы можете получить их из банка, когда пожелаете. Немедленно. Без всяких затруднений.
– Благодарю вас. Я это учту. Всего доброго. Джэсон вернулся в спальню и Дебора спросила:
– Что-нибудь случилось?
– Ничего.
– Ты чем-то огорчен. Уж не говорил ли он с тобой об отце? Я думала…
– Нет. Просто господин Тотхилл не отвечает моим представлениям о привлекательном и умном человеке, только и всего.
– Но Тотхилл – весьма влиятельный человек.
– Возможно. Хорошо, что ты умолчала о моем интересе к Моцарту.
– О чем же он говорил с тобой?
– О моей красавице жене.
Джэсон был удивлен и обрадован ее щедрым даром, но признаться в этом не хотел, пока у него не было уверенности в том, не таится ли здесь какой-то хитрой уловки либо желания доказать ему свое превосходство.
– Он хвалит твой ум и практичность.
– И это все? – она не могла скрыть разочарования.
– Все.
Дебора не поверила, но не стала настаивать; Джэсон уже одевался, чтобы ехать в Итальянскую оперу. Он решил отправиться туда один и тут, при всей ее самоуверенности, мысль о том, что он бросает ее одну в чужом городе, привела Дебору в отчаяние. Гордость не позволила ей признаться в этом, но, прощаясь, она горячо его расцеловала и умоляла быть осторожным.
Итальянская опера
Джэсон нанял карету и приказал кучеру поторапливаться. Посетить Итальянскую оперу он мечтал с тех самых пор, как узнал у да Понте об Энн Сторейс.
Память не изменила либреттисту. Итальянская опера действительно находилась на Хеймаркет, и Джэсона поразило великолепие этого здания; в Америке ему не приходилось видеть ничего подобного, и он впервые уверовал в то, что его решение посетить Лондон было правильным.
Джэсон увидел оперную афишу и, найдя в списке постановок «Свадьбу Фигаро», чуть не вскрикнул от радости. Внимательно прочитав список главных исполнителей, он нигде не нашел имени Энн Сторейс. Вверху афиши крупными буквами стояло имя Вольфганга Амадея Моцарта, а внизу, более мелким шрифтом: «Лоренцо да Понте». Но в театре наверняка знают об Энн Сторейс, подумал Джэсон и поспешно направился к артистическому входу.
На сцене шла репетиция. Пораженный удивительным зрелищем, Джэсон замер на месте. Ария, которую исполняла певица-сопрано, была восхитительной. Может быть, это и есть Энн Сторейс? Певица, темноволосая женщина средних лет, обладала на редкость приятным мелодичным голосом, теплым и проникновенным. И в музыке было что-то знакомое, хотя Джэсон никогда ее раньше не слыхал. Он подошел поближе к сцене, но путь ему преградил служащий и попросил покинуть кулисы.
– Меня прислал сюда старый друг Моцарта, Лоренцо да Понте, – принялся объяснять Джэсон.
На них зашикали. Высокий худощавый молодой человек, распоряжавшийся на сцене, кинулся к Джэсону и отвел его в сторону.
– Кто вам нужен? – спросил он. – Я ищу Энн Сторейс.
– Кого?
– Она пела для самого Моцарта. А позднее, как говорил мне да Понте, стала примадонной Итальянской оперы.
– Да Понте жил здесь лет двадцать назад.
– А Энн Сторейс, разве она не поет в вашем театре?
– Нет! Я впервые слышу это имя.
– Но Сторейс знаменитая исполнительница арий Моцарта! Вы ставите «Фигаро»?
Молодой помощник режиссера рассмеялся.
– Я не шучу, – обиделся Джэсон. – Энн Сторейс участвовала в первом спектакле «Фигаро» в Вене.
– Вы американец, не так ли?
– Да.
– Что же, по-вашему, мы репетируем? – Приложив палец к губам, он увел Джэсона вглубь кулис, где лучше была слышна музыка.
Ария звучала страстно и взволнованно. Это мог быть только Моцарт, подумал Джэсон. Никто другой не способен создать столь совершенную мелодию, вложить в нее столько неподдельного чувства, чистоты и лирической выразительности. Музыка заражала весельем и радостью, в ней была удивительная ясность, она пленяла богатством оттенков, красноречивостью и изяществом. Внимательно вслушиваясь, Джэсон думал: каждая нота все больше роднит меня с Моцартом. Музыку эту он готов был слушать без конца.
Стараясь остаться незамеченным, он осторожно двинулся вперед, но молодой человек шепотом остановил его:
– Я и так позволил вам слишком много. Узнай примадонна, что я допустил на репетицию постороннего, мне за это головы не сносить.
Джэсон так расстроился, словно его лишили райского блаженства, и немного смягчившись, помощник режиссера сказал:
– Через несколько дней состоится премьера. Советую вам тогда и послушать «Фигаро».
В это время зазвучала мелодия военного марша. Какой чудесный ритм! Увлеченный, Джэсон невольно вслед за басом напевал мотив.
– «Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный», – мягко проговорил постановщик, – эта ария пользуется неизменным успехом. Трудно поверить, что человек мог сочинить столь впечатляющую музыку. – И он закрыл дверь, ведущую за кулисы.
– А как же быть с Энн Сторейс? – в отчаянии спросил Джэсон. – Может быть, кто-нибудь в вашей труппе лично знал Моцарта?
– Его знал Михаэль О'Келли.
– Кто он такой?
– Раньше он был управляющим оперной компанией и одним из главных певцов и композиторов. Говорят, он пел при Моцарте на премьере «Фигаро». Михаэль О'Келли любит вспоминать о Моцарте.
– Прекрасно! – Джэсон сразу воспрянул духом.
– Но он ушел со сцены много лет назад, когда у него пропал голос.
Сколько еще трудностей ждет его впереди, разочарованно подумал Джэсон и спокойно спросил:
– А вы не знаете, где его можно разыскать? Молодой человек провел Джэсона через крытую галерею прямо к маленькой книжной лавке, над дверью которой красовалась вывеска:
«Михаэль О'Келли, импортер книг и композитор».
– Этот ход был построен для господ и дам, желающих незаметно покинуть оперу, – пояснил молодой человек. – О'Келли построил его, когда был управляющим: ход вел прямо в его лавку. Правда, лавка больше не принадлежит О'Келли, хотя имя его и осталось на вывеске; он теперь известный сочинитель песен. Но он часами просиживает здесь, предается воспоминаниям о Моцарте и что-то пишет. Говорит, что о Моцарте. О'Келли жил в Вене, когда там ставили «Фигаро», а вернувшись в Англию, долгие годы состоял управляющим Итальянской оперы.
В лавке никого не оказалось, и молодой человек позвал:
– О'Келли! Если он здесь, то тут же появится.
Из глубины лавки немедленно появился приземистый седой мужчина с румяным лицом. В руках он держал бутылку портвейна и, не дожидаясь представления, приветствовал Джэсона громким вопросом:
– Вы хотите расспросить меня о Моцарте? – Он махнул молодому человеку, чтобы тот оставил их наедине. – Им интересуются многие.
Джэсон растерялся. Неужели еще кто-то взял на себя такую же миссию? Нет, она принадлежит только ему. Он был разгневан и взволнован.
– Что вы хотите узнать? Уж не пишете ли вы о нем книгу? – О'Келли подозрительно посмотрел на Джэсона. – Вам нравится портвейн? Неплохо прочищает мозги.
– Прежде всего я хотел бы спросить вас об Энн Сторейс. Вы ее знаете? – спросил Джэсон.
– Энн я никогда не забуду, – О'Келли прослезился. – Она умерла.
– Умерла? Да Понте говорил…
– Да Понте! – И с удивительной точностью подражая поэту, О'Келли спросил: – Этот проходимец все еще жив?
– Он в полном здравии. Живет в Нью-Йорке. Дает уроки итальянского и рассказывает о себе.
– Узнаю да Понте. Обо мне он не говорил?
– Нет, он говорил об Энн Сторейс, Моцарте, Эттвуде и Сальери.
– Сальери, – усмешка исчезла с лица О'Келли. – Уж не друг ли вы Сальери?
– Нет. А Моцарт был его другом?
– Моцарт был прекрасным, добрым, благороднейшим человеком.
На глазах О'Келли появились слезы, и Джэсон почувствовал, что на этого человека можно положиться.
– Моцарт любил представлять меня всем как своего хорошего друга Михаэля Охелли. Его смешило, что в Вене вынуждены были переделать мое имя на итальянский лад, чтобы принять меня в труппу Итальянской оперы. Он рассказывал, что когда ребенком был в Италии, его там называли Амадео Вольфганго Моцарто.
– У Моцарта было много врагов, так говорил да Понте. Верно ли это?
– Любой человек, наделенный талантом, имеет врагов, а Моцарт талантом превосходил всех остальных.
– Вы считаете, что его преждевременная смерть произошла именно по этой причине?
– Меня не было в Вене, когда он умер. Сальери все еще жив?
– Да, но тяжело болен.
– Отчего вас интересуют все эти обстоятельства?
– Какие обстоятельства?
– Обстоятельства его смерти! Вы только об этом и расспрашиваете.
– Я изучаю его музыку. Я ведь тоже композитор.
– Для музыканта вы слишком хорошо одеты. Почему вас так волнует судьба Моцарта?
– Сначала я полюбил его музыку, а потом и его самого.
– Что ж, это понятно. Но интерес, который вы проявляете к его смерти, – больше, чем просто любопытство. Какова же истинная причина вашего приезда в Лондон?
Джэсон решил представиться О'Келли по всей форме и сказал, что он как музыкант интересуется судьбой Моцарта и его музыкой – это и является причиной того, что он разыскивает всех, кто знал Моцарта. Он скрыл от О'Келли свое все возрастающее подозрение, что в гибели Моцарта виноват Сальери, чувствуя, что О'Келли такое предположение покажется невероятным.
– Где вы остановились? – вдруг спросил ирландец и, услышав ответ, сказал: – Это одна из лучших гостиниц в Лондоне. Пожалуй, я представлю вас Эттвуду, он изучал науку композиции у Моцарта и был его любимым учеником. Вы когда-нибудь слушали «Свадьбу Фигаро»?
– Нет. В Америке не известны оперы Моцарта.
– Я пел в первой постановке «Фигаро». В Англии мы ставим его оперы уже много лет. – И О'Келли с гордостью перечислил: «Свадьбу Фигаро», «Дон Жуана», «Так поступают все», «Волшебную флейту». Вы хотите послушать «Фигаро»?
– Я буду счастлив!
– Хорошо, я закажу для вас ложу. Но это обойдется недешево.
– Сколько? – спросил Джэсон.
– Хорошая ложа на четверых, – не забудьте про вашу жену и Эттвуда, – стоит фунтов двадцать. Эттвуд придворный композитор Георга IV. Он написал музыку для его коронации. Эттвуд не примет моего приглашения, если я не посажу его на самое почетное место.
Джэсон вручил О'Келли двадцать фунтов, и глаза последнего удивленно расширились при виде толстой пачки денег, которую американец носил при себе.
– Возможно, вы захотите брать у Эттвуда уроки композиции, – вдруг предложил он. – Он действительно был любимейшим учеником Моцарта.
– Сколько лет вы и Эттвуд были знакомы с Моцартом?
– Четыре, может, пять лет. Но мне кажется – целую вечность, он был тогда на вершине славы. Я как сейчас вижу перед собой его милое, приветливое лицо.
– А когда умерла Энн Сторейс?
– Почти десять лет назад. Моцарту она очень нравилась. Я должен познакомить вас с человеком, который был другом ее сердца здесь, в Англии. Это Джон Браэм, наш прославленный певец.
– А кто еще в Англии знал Моцарта?
– Никто не знал его так близко, как мы с Эттвудом. Вот увидите, вам понравится Эттвуд. В последнее время он стал держаться чуть натянуто – тому виной слава и возраст – но стоит ему узнать о вашем интересе к Моцарту, как он станет совсем другим. Я закажу самую лучшую ложу. – О'Келли с благоговением держал в руке двадцать фунтов, словно это было целое состояние.
О'Келли сдержал слово. Спустя неделю он пригласил Джэсона, Дебору и Эттвуда на «Свадьбу Фигаро», поставленную Итальянской оперной компанией в Королевском театре. Это было торжественное событие, ибо ожидалось прибытие в театр королевской семьи, и О'Келли гордился тем, что сумел заполучить одну из лучших лож. В ожидании Эттвуда О'Келли объяснил:
– Эттвуд всегда является в последний момент. Любит произвести впечатление, ведь в музыке он самая важная персона после короля.
О'Келли стал рассказывать Джэсону и Деборе о прославленном Королевском театре.
– Наша ложа во втором ярусе расположена идеально. Это один из лучших оперных театров мира. Идущие в Англии иностранные оперы все ставятся на этой сцене. Само здание его было выстроено в 1705 году (архитекторы Ванбру и Конгрив), но после пожара 1789 года, который я наблюдал своими глазами – дым виден был за много миль, – его перестроили, оно стало гораздо больше. В 1818 году здание усовершенствовали, и теперь это, вероятно, самый большой театр в мире. Он больше театра на Друри-Лейн и Ковент Гардена, и единственный театр в Англии со сценой в форме подковы. Обратите внимание, как она изгибается – великолепное нововведение, а газовые люстры – это же чудо века. Ну, скажите, госпожа Отис, где вы видели что-либо подобное?
Дебора призналась, что ничего подобного ей видеть не приходилось. Королевский театр освещался огромной люстрой, состоящей из двух этажей газовых рожков: казалось, посередине потолка сияет хрустальное солнце. Свет несколько резок и невыгоден для дам с плохим цветом лица, подумала Дебора, но за себя она не опасалась. Из их ложи широко обозревался зрительный зал, хотя, несмотря на подковообразную форму, была видна не вся сцена.
– Наша ложа обычно резервируется для какой-нибудь важной персоны, – пояснил О'Келли.
Деборе нравилось дружеское и галантное обхождение О'Келли. Он относился к ней так, словно собирался представить ее своему суверену, и весь сиял в ожидании начала спектакля. А ей хотелось угадать мысли Джэсона; с тех пор, как они пришли в театр, он не промолвил ни слова.
Эттвуд вошел в ложу почти одновременно с появлением в зале королевской семьи. О'Келли представил его, композитор отвесил поклон, и Деборе показалось, что Эттвуд пришел к началу увертюры намеренно, дабы избежать лишних разговоров.
Наружность Эттвуда ей понравилась. Он был высок ростом, с тонкими чертами лица, гладкой кожей и красивыми глазами; на вид ему было около шестидесяти, и вьющиеся седеющие волосы совсем не старили его. В своем черном парадном сюртуке Эттвуд держался непринужденно и с достоинством.
Джэсон прослушал весь первый акт в немом восхищении. Музыка превзошла все его ожидания. Но, наслаждаясь ее красотой, он невольно грустил, сознавая, что никогда не сможет достичь подобного мастерства и совершенства.
В конце акта актеры появились перед занавесом, и Эттвуд поднялся с кресла, чтобы привлечь к себе внимание именитой публики, собравшейся в зале. Он пожаловался, что исполнители не более чем посредственности, но тут же просиял, когда ему кивнули из королевской ложи. Композитор поспешил присоединиться к знатным вельможам, чтобы удостоиться кивка монарха. О'Келли пригласил Джэсона и Дебору последовать за композитором, но при выходе из ложи они столкнулись с Тотхиллом.
Банкир прикинулся удивленным, а Джэсон подумал, что эта встреча отнюдь не случайна. Тотхилл стоял на таком видном месте, что им волей-неволей пришлось с ним поздороваться; на этот раз, словно подчеркивая важность события, Тотхилл вылил на себя чуть не целый флакон духов.
Такое непрошенное вторжение, должно быть, не понравится Эттвуду, подумал Джэсон, но когда Тотхилл представился, Эттвуд повел себя с ним на редкость предупредительно.
– Компания «Тотхилл и Тотхилл» на Ломбард-стрит? – поинтересовался Эттвуд.
– Я старший партнер, – ответил банкир. – А вы, сэр?
– Томас Эттвуд, композитор двора его величества.
– О, да, разумеется. Вы также и органист собора святого Павла. Я посещаю там службу.
– А это мои дорогие друзья, господин и госпожа Отис из Бостона, – добавил О'Келли.
– Я имею честь быть с ними знакомым. Отец госпожи Отис – мой почтенный коллега. Один из самых уважаемых банкиров в Америке.
– Вот как? – сказал Эттвуд. – И вы, значит, представляете здесь интересы господина Отиса?
– В какой-то степени. Пожелай они этого, я бы мог помочь моим любезным американским друзьям устроиться в Лондоне с еще большим комфортом.
Джэсон, с любопытством отметив, как сразу переменился к нему Эттвуд, сдержанно поклонился.
Тотхилл гордился собой. Узнав от клерка в гостинице, что Отисы собираются ехать в оперу, он решил отправиться на спектакль в надежде, что сумеет завоевать доверие Отиса.
Он отлично знал, кто такой Эттвуд. Эттвуд обитал в Мейфер в великолепном особняке, что, должно быть, стоило огромных денег даже такому богачу, каким был придворный королевский композитор. Тотхилл не сомневался, что Эттвуд отнесется к нему с должным почтением. Стоило этим музыкантам проникнуть в высшее общество, как очень скоро они попадали в зависимость от него, Тотхилла.
«Тотхилл и Тотхилл» был одним из самых влиятельных банкирских домов в Англии и имел тесные связи с двором. Эттвуд это знал. О'Келли намекнул ему, что Отис богат и преклоняется перед Моцартом, а значит, молодой американец может стать для него выгодным учеником, но Эттвуд не слишком доверял О'Келли. О'Келли мало разбирался в денежных делах; именно по этой причине певец и потерпел крах в качестве управляющего оперы и владельца книжной лавки. Но на этот раз О'Келли, кажется, высказал разумную мысль. Эттвуд любил Моцарта не менее других. Интересно, мелькнуло у Эттвуда, сколько стоят бриллианты банкира, они просто великолепны.
– Господин Эттвуд, – напомнил Джэсон, – мы, кажется, хотели пройти в приемную?
– Мы опоздали. Там теперь не проберешься сквозь толпу. Насколько я понимаю, вы интересуетесь Моцартом. Как вам понравилась «Свадьба Фигаро»?
– Я никогда не слыхал ничего подобного. Вы были близко знакомы с Моцартом?
– Весьма близко. Но это долгий разговор. Вы окажете мне честь, если согласитесь отобедать у меня. Вот тогда мы сможем вволю побеседовать о Моцарте. Вы сыграете мне некоторые из ваших сочинений, а я, наверное, смогу помочь вам полезным советом.
– Благодарю вас, господин Эттвуд, но как же господин О'Келли?
– Михаэль тоже будет моим гостем. И, надеюсь, господин Тотхилл также не откажется принять приглашение?
– Почту за честь, – отозвался Тотхилл.
– Я также приглашу Браэма, который много лет состоял в любовной связи со Сторейс. Должно быть, он слышал о Моцарте немало интересного, ведь Энн хорошо знала Моцарта, – сказал Эттвуд.
– Не затруднит ли вас, господин Эттвуд, принять столько гостей? – спросил Тотхилл. На что Эттвуд с гордостью ответил:
– В моей столовой могут свободно разместиться двенадцать человек.
Заметив, что Джэсон колеблется, О'Келли прибавил:
– В Лондоне многие были бы счастливы удостоиться такой чести, господин Отис.
В продолжение всей оперы Джэсон следил за Эттвудом, но выражение лица композитора оставалось бесстрастным и холодным. Очарование и красота музыки доходили до сознания Джэсона словно длинный монолог из могилы. Ему припомнились слова да Понте, как сильно «Свадьба Фигаро» оскорбила знать. Моцарт был мертв, но Джэсону хотелось крикнуть, что Моцарт жив, он чувствовал, как его кровь пульсирует в этих ариях.
Если бог существует, думал Джэсон, то он живет в таком творении, как «Фигаро». Музыка казалась настолько живой и осязаемой, что создатель ее не мог лежать в могиле. Моцарт жив, иное просто казалось немыслимым.