Кибальник С.А.
Явный пародийный характер повести Ф.М.Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели» и его главного героя Фомы Фомича Опискина побуждал исследователей, начиная с момента появления ее в печати, пытаться ответить на вопрос, на кого или на что направлена эта пародия. Их ответы на него отличались весьма разительно. Ю.Н.Тынянов обосновал высказанное еще А.А.Краевским [i] мнение, что это стиль и личность позднего Гоголя, в особенности Гоголя времен «Выбранных мест из переписки с друзьями». [ii] В.В.Виноградов полагал ее объектом собирательный тип претенциозного беллетриста-рутинера 40-х годов и произведения не только Гоголя, но и Н.Полевого, Кукольника и др.[iii] Разделяя этот подход, В.Н.Захаров отмечал, что пародийный свод романа «включает многие имена: тут и Н.Полевой, А.Писемский, Н.Карамзин, Барон Брамбеус, А.Дружинин, А.Афанасьев и др.» – и одновременно развивал мысль Н.К.Михайловского [iv] о том, что это автопародия. [v] А.Левинсон и Л.П.Гроссман считали, что это пародия на В.Г.Белинского, [vi] а Л.М.Лотман – на поведение «лишнего человека» рудинского типа». [vii]
Очевидно, что пародийный план «Села Степанчикова» имеет довольно непростую природу и не так легко уловимый характер. Возможно, в нем следовало бы выделять конкретную и широкую направленность, а также различать явный и скрытый планы. Так, например, если говорить о конкретной направленности, то пародийность по отношению к позднему творчеству Гоголя бросается в глаза с первых страниц и в дальнейшем преимущественно сохраняет этот открытый характер, а пародийность по отношению к Белинскому, если она присутствует в произведении, имеет своего рода криптографический характер. Впрочем, возникает вопрос, считать ли подобную пародийность криптографией или всего лишь отрывочными биографическими чертами и деталями из жизни тех или иных людей, лишь использованными для создания пародии более широкого плана. И главное, что собой представляет этот более широкий план, как соотносится с ним план узкий и как в этом узком плане скоординированы его скрытый и явный пародийный аспекты.
Прежде всего хотелось бы отметить, что криптопародийный план «Села Степанчикова» не исчерпывается Белинским, а включает в себя также и пародию на М.В.Петрашевского и петрашевцев. Н.Н.Мостовская обратила внимание на то, что в образе Опискина есть некоторые детали, которые заставляют видеть в нем в какой-то степени и пародию на петрашевцев. Уже во «Вступлении» к «Селу Степанчикову» посреди рассказа о многочисленных, в том числе и литературных неудачах Опискина, обращают на себя внимание следующие строки: «Фома Фомич был огорчен с первого литературного шага и тогда же окончательно примкнул к той огромной фаланге огорченных, из которой выходят потом все юродивые, все скитальцы и странники» (3, 12; курсив мой – С.К.).
Исследовательница справедливо увидела в них реминисценцию из второго тома «Мертвых душ», где о Тентетникове сказано: «Два философа из гусар, начитавшиеся всяких брошюр, <…> да промотавшийся игрок затеяли какое-то филантропическое общество, под верховным распоряжением старого плута и масона и тоже карточного игрока, но красноречивейшего человека. Общество было устроено с обширной целью – доставить прочное счастие всему человечеству, от берегов Темзы до Камчатки <…> В общество это затянули его два приятеля, принадлежавшие к классу огорченных людей, добрые люди, но которые от частых тостов во имя науки, просвещенья и будущих одолжений человечеству сделались потом форменными пьяницами. Тентетников скоро спохватился и выбыл из этого круга». [viii] Эти гоголевские строки Мостовская верно квалифицировала как «иронический намек Гоголя на самые злободневные события в общественной жизни России конца 40-х годов, на деятельность многочисленных оппозиционно настроенных по отношению к правительству кружков – возможно, в том числе и на общество Петрашевского, в которое входил Достоевский». [ix]
В приведенном выше фрагменте «Села Степанчикова» обращает на себя внимание выражение «фаланга огорченных». Идущий вслед за этим текст: «С того же времени, я думаю, и развилась в нем эта уродливая хвастливость, эта жажда похвал и отличий, поклонений и удивлений. Он и в шутах составил себе кучку благоговевших перед ним идиотов. Только чтоб где-нибудь, как-нибудь первенствовать, прорицать, поковеркаться и похвастаться – вот была главная потребность его!» (3, 12) – заставляет еще больше задуматься о том, что за сообщество имеется в виду под «фалангой огорченных». И хотя ответить на этот вопрос однозначно вряд ли возможно, однако так же вряд ли можно считать случайным употребление здесь слова «фаланга».
Как известно, это не только слово, означавшее построение тяжеловооруженной пехоты у греков и употребляемое также в значении «ряд, шеренга», [x] но и термин Ш.Фурье, означавший производительно-потребительное товарищество или ассоциацию.[xi] Слово «фаланга» в языке Ш.Фурье встречается гораздо чаще, чем «фаланстер». При этом выражение «фаланга огорченных» находит себе у Фурье такую, например, параллель, как «фаланга Тибура» [xii] или «фаланга порядка согласованности». [xiii] В языке самого Достоевского как термин Фурье чаще встречается слово «фаланстер» или «фаланстера», нежели «фаланга». [xiv] Так же обстоит дело и в языке Петрашевского, который постоянно писал о «фаланстере», [xv] а вместо слова «фаланга» [xvi] употреблял сочетание «фаланстерийская община». [xvii] Зато слово «фаланга» постоянно употребляет, например, Н.Я.Данилевский в своем изложении «учения Фурье». [xviii]
«Если принять во внимание сложившееся у Достоевского в конце 40-х годов скептическое отношение к различного рода “пестрым кружкам”, о которых он писал в “Петербургской летописи” (18, 12-13) и упоминал в своих показаниях по делу петрашевцев (18, 121, 133-134), – отмечала также Н.Н.Мостовская, – то можно предположить, что эпизод из II тома “Мертвых душ” о “филантропическом обществе” и его членах, принадлежащих к “классу огорченных”, заинтересовал автора “Села Степанчикова” и нашел своеобразное преломление в контексте повести». Исследовательница усматривает в произведении Достоевского еще одно место, которое, по ее мнению, «усиливает скрытый намек на общественно-политические события в русской жизни (непосредственным участником которых был сам Достоевский), звучащий в строках о «фаланге огорченных». Это ироническое замечание Бахчеева о Фоме Опискине (во второй главе): «За правду, говорит, где-то там пострадал в сорок не в нашем году» (3, 27; курсив наш, – Н.М.)».[xix]
Однако это не единственный образ, который подтверждает возможную пародийную направленность повести против петрашевцев и социалистов вообще. Также этой цели служит образ «всеобщего счастья». «Тут польза, тут ум, тут всеобщее счастье!» (3, 33). – говорит Ростанев в III главе первой части по поводу «науки» и ученых людей, а глава Y второй части озаглавлена «Фома Фомич созидает всеобщее счастье» (3, 145).[xx] Причем Опискин говорит в ней Ростаневу: «– Остаюсь и прощаю. Полковник, наградите Фалалея сахаром: пусть не плачет он в такой день всеобщего счастья» (3, 155; выделено мной – С.К.). [xxi] Любопытно, что этот образ также встречается во втором томе «Мертвых душ», и даже более того, в том же самом фрагменте, который Н.Н.Мостовская цитировала в связи с «фалангой огорченных»: «Общество было устроено с обширной целью – доставить прочное счастие всему человечеству» (здесь и далее курсив мой – С.К.). [xxii]
Однако восходит он к Фурье и его школе, а также к русским фурьеристам – к “bien-être generale”, которое обыкновенно переводили как «всеобщее благоденствие» или «счастие человечества». Например, у Н.Я.Данилевского мы находим первое, у И.Л.Ястржембского второе, а у К.И.Тимковского сразу «счастие и благоденствие всему роду человеческому». [xxiii] Близкие формулировки: «общее благо», «общая гармония», «благосостояние общественное» – встречаются и у самого Петрашевского. [xxiv] Формулировка «Фома Фомич созидает всеобщее счастье» (3, 145) в особенности обнаруживает близость к некоторым фурьеристским сочинениям. Так, например, одно из них, о знакомстве с которым свидетельствовал Ф.Г.Толь, называлось “Sur l’organisation de la liberté et du bien-être general” [xxv] («Об установлении (организации, созидании) свободы и всеобщего благоденствия»).
Еще один пассаж из седьмой главы первой части также наводит на ассоциации с социалистами: «– Ученый! – завопил Фома, – так это он-то ученый? Либерте-эгалите-фратерните! Журналь де Деба! Нет, брат, врешь! в Саксонии не была! Здесь не Петербург, не надуешь! Да плевать мне на твой де деба! У тебя де деба, а по-нашему выходит: “Нет, брат, слаба!”. Ученый! Да ты сколько знаешь, я всемеро столько забыл! вот какой ты ученый!» (3, 76). В академическом издании полного собрания сочинений Достоевского к нему дан в общем-то верный комментарий: «Журналь де деба (франц. «Journal des Débats”) – французская политическая газета, основанная в 1789 г., имела большой литературный отдел. В 1850-е годы газета была органом, близким к правительству; поэтому Фома Опискин напрасно связывал с нею представления о вольномыслии» (3, 512). [xxvi] Однако этот комментарий нуждается в некоторых дополнениях и уточнениях.
Во-первых, органом, близким к правительству, газета была не только в 1850-е, но и в 1840-е годы. Тем не менее, она была довольно популярна не только среди французов, но и среди русских. Популярность эта была связана прежде всего с тем, что из нее, как и из других газет, русские читатели узнавали новости о французской революции 1848 года. [xxvii] Во-вторых, в “Journal des Débats” нередко заходила речь и о социалистах – разумеется, в отрицательном освещении, но читатель обычно воспринимал эту газету с внутренней поправкой на «кривое зеркало». Так, например, Н.Г.Чернышевский в дневнике от 28 июля 1848 г. записал: «Дочитал “Débats” до 15 июля, особенного ничего не заметил, только все более утверждаюсь в правилах социалистов». При этом регулярное на протяжении 1848 года чтение этой газеты не только не мешало, но, напротив, способствовало его радикализму: «2 августа. <…> Кажется, я принадлежу к крайней партии, ультра; Луи Блан особенно, после Леру увлекают меня, противников их считаю людьми ниже их во сто раз по понятиям устаревшими, если не по летам, то по взглядам, с которыми невозможно почти и спорить. В этом убеждают “Débats”, которые только голословно высказывают свои убеждения, не будучи в состоянии развить и доказать их».[xxviii]
Неоднократно «Journal des Débats” упоминают Петрашевский и петрашевцы – и главным образом в негативном контексте. Так, в «Кратком очерке основных начал системы (учения) Фурье» Петрашевский причисляет эту газету к тем источникам информации о ней, которым «не следует давать никакой веры»: «Те, кто обвиняет эту систему в безнравственности и т.п., ясно сими утверждениями обнаруживают, что им неизвестна система ни из одного настоящего изложения этой системы – или знают ее из тех нечестивых опровержений этой системы, которые в гг. опровергателях обнаруживают отсутствие знания предмета, смысла или прямо в высочайшей степени недобросовестность». [xxix] При этом Петрашевский был убежден, что антисоциалистическая пропаганда на страницах официальных изданий, таких как «Journal des Débats”, будет больше способствовать пропаганде, чем разоблачению социалистических идей: «Либералы и банкиры суть властители (феодалы) в настоящее время в З. Европе. Одни господствуют влиянием на мнение общественное, другие же, через посредство биржи промышленности – по своему произволу распоряжаются явлениями жизни общественной. <…> – Journal des débats, Constitutionel, Presse, изъяснение действительной причины гонению, воздвигнутом[у] Thiers et Co на социалистов, – его association de la propagande antisocialiste, которая для социализма – в чем я не сомневаюсь, – да и все социалисты вероятно со мною согласны, принесет более пользы, чем вреда, – его распространит более» [xxx]
На собраниях петрашевцев этот печатный орган неоднократно вызывал резкие отзывы о нем. Так, например, согласно донесению Антонелли по делу И.Л.Ястржембского «в собрании 8 апреля (267) Ястржембский с Петрашевским разбирали сочинения Фуррие и Прудона. О сочинениях Фуррие оба они выражались с громкою похвалою, а Прудона и хвалили, и бранили, находя в нем недостатки. <…> Наконец, они нападали на рассуждения в журнале “Des Débats”, говоря, что эти рассуждения до чрезвычайности пошлы и даже подлы». [xxxi] То, что эти «нападки» относились именно к «отзывам об учении Фурье, которые казались» ему «пристрастными», подчеркивает и Н.С.Кашкин в ответ на вопрос «Почему вы рассуждения Journal des Débats признавали пошлыми и даже подлыми?». [xxxii]
Сказать, что Опискин «связывал» с этой газетой «представления о вольномыслии», безусловно, означает слишком вольно интерпретировать текст Достоевского. Соответственно, нельзя и сказать, что он это делал «напрасно». Опискин всего лишь цитировал лозунги Великой французской революции в одном ряду с Journal des Débats, бывшей одним из основных источников сведений о французской революции 1848 года. Скорее он связывал вольнолюбивые настроения молодежи и интерес к французской революции с Петербургом. И в этом отношении в целом обнаруживал верное представление о том, чем жил в то время Петербург – кстати, вовсе не обязательно 1850-х, а, может быть, и 1840-х годов.
Явно более к Петрашевскому и петрашевцам, чем к кому бы то ни было из прочих предположительных адресатов пародии, может относиться и следующий пассаж Ростанева: «Сочинение пишет! – говорил он, бывало, ходя на цыпочках еще за две комнаты до кабинета Фомы Фомича. – Не знаю, что именно, – прибавлял он с гордым и таинственным видом, – но уж, верно, брат, такая бурда… то есть в благородном смысле бурда. Для кого ясно, а для нас, брат, с тобой такая кувырколегия, что… Кажется, о производительных силах каких-то пишет – сам говорил» (3, 15). О «производительных силах» Петрашевский писал в «Карманном словаре иностранных слов, вошедших в состав русского языка, издаваемом Н.Кирилловым», в статье «Организация производства или произведения»: «При настоящей организации общественной главными производительными силами, или началами во всяком произведении или производстве являются талант, капитал и работа». Петрашевский вполне сознавал и даже подчеркивал, что его представление о «производительных силах» идет вразрез с общепринятым. После рассмотрения всех этих трех «производительных сил» по отдельности он замечал: «Вот коренные, существенные и жизненные вопросы политической экономии, которые вовсе не западают в головы прежних экономистов, привыкших держаться своих экономических фактов, убитых несчастным формализмом и смешной генерализацией (см. эту статью в Приб. к Словарю) частного явления» [xxxiii]
«Некоторые поступки Фомы (обучение дворовых французскому языку, беседы с крестьянами об астрономии, электричестве и разделении труда), – верно отметила А.В.Архипова, опираясь на М.Гуса, – связаны с образом Кошкарева, который мечтал, чтобы “мужик его деревни, идя за плугом”, читал бы “в то же время <…> книгу о громовых отводах Франклина, или Вер<гилиевы> “Георгики”, или химическое исследование почв» (3, 501). Кошкарев же, в свою очередь, представляет собой, как известно, пародию на социалистов. Однако беседы с крестьянами «об астрономии, электричестве и разделении труда», а, между прочим, также и «о министрах» (3, 15), возможно, связаны и с личными впечатлениями Достоевского от личности Петрашевского, который, по свидетельству К.Веселовского, «не довольствуясь приобретением себе адептов в среде интеллигентной», «пробовал проводить излюбленную им доктрину и в более простые души, полагая, по-видимому, что для восприятия его проповеди довольно иметь уши. Собрав однажды дворников домов своих и соседних, он прочитал им лекцию о фурьеризме и спросил: “поняли, ребята?”.
– Поняли, сударь, поняли, как не понять!
Довольный таким ответом, Петрашевский дал им по двугривенному на брата и пригласил придти еще в другой раз и привести с собою и других своих товарищей». [xxxiv] В подкрепление всего сказанного выше напомню, что в романе «Бесы» с Петрашевским соотнесен Петр Верховенский. «Придерживаться более типа Петрашевского», «Нечаев отчасти Петрашевский» (11, 106) – гласят авторские записи самого Достоевского к «Бесам». Наконец, призрак петрашевцев еще раз – причем снова в пародийном виде – мелькает в отзыве ультрарационального и одновременно наивного в своей доверчивости приобретателя Мизинчикова о неудачном похищении Обноскиным Татьяны Ивановны: «– Дурак! дурак! Погубить такое превосходное дело, такую светлую мысль! <…> И как держат, как терпят таких людей в обществе! Как не ссылают их в Сибирь, на поселение, на каторгу! (3, 129; выделено мной – С.К.)
Помимо этих более или менее конкретных деталей, в характере Опискина есть еще немало черт, которые сближают его с Петрашевским и петрашевцами. Это такая же, как и у Петра Верховенского, склонность Петрашевского к эксцентрическим выходкам и позерство, не раз вызывавшие насмешки и отвращавшие от него, а также сама внутренняя парадоксальность его деятельности, поскольку, направленная на словах на освобождение человека, она, на деле была в значительной степени продиктована самолюбием и вела к его более полному закрепощению. Все эти черты Петрашевского не раз отмечал сам Достоевский: «Петрашевский, мол, дурак, актер и болтун» (18, 191), [xxxv] «Меня всегда поражало много эксцентричности и странности в характере Петрашевского. Даже знакомство наше началось тем, что он с первого разу поразил мое любопытство своими странностями» (18, 118), «Петрашевский известен почти всему Петербургу своими странностями и эксцентричностями, а поэтому и вечера его известны <…> хотя в людской молве было больше насмешки к вечерам Петрашевского, чем опасения» (18, 129-130). [xxxvi]
Побудительной причиной деятельности Петрашевского Достоевский полагал самолюбие: «У меня было давнее, старое убеждение, что Петрашевский заражен некоторого рода самолюбием. Из самолюбия он созывал к себе в пятницу, и из самолюбия же пятницы не надоедали ему» (18, 135). При этом он усматривал в Петрашевском и в других русских фурьеристах немало смешного: «вреда серьезного, по моему мнению, от системы Фурье быть не может, и если фурьерист нанесет кому вред, так разве только себе, в общем мнении у тех, в которых есть здравый смысл. Ибо самый высочайший комизм для меня – это ненужная никому деятельность. <…> Деятельность фурьеристов была бы самая ненужная, след<ственно>, самая комическая» (18, 134; курсив Достоевского – С.К.), «как ни изящна она, она все же утопия самая несбыточная. Но вред, производимый этой утопией, если позволят мне так выразиться, более комический, чем приводящий в ужас. Нет системы социальной, до такой степени осмеянной, до такой степени непопулярной, освистанной, как система Фурье на Западе» » (18, 133; курсив Достоевского – С.К.).
Достоевский ясно видел и у сен-симонистов, и у фурьеристов начала деспотизма: «Он говорил, что жизнь в Икарийской коммуне или фаланстере представляется ему ужаснее и противнее всякой каторги». [xxxvii] Между тем, как известно, «Петрашевский со своим окружением менее критически подошел к фурьеризму. Выступая против мелочной регламентации быта и фантастической космогонии Фурье, петрашевцы многие утопические идеи его, в том числе и “казарменные”, воспринимали вполне сочувственно». [xxxviii] Герцен в эпилоге к своей известной книге «О развитии революционных идей в России» (1850) писал о западных и русских фурьеристах и в первую очередь об «обществе Петрашевского»: «Фаланстер – не что иное, как русская община и рабочая казарма, военное поселение на гражданский лад, полк фабричных. Замечено, что у оппозиции, которая открыто борется с правительством, всегда есть что-то от его характера, но в обратном смысле. И я уверен, что существует известное основание для страха, который начинает испытывать русское правительство перед коммунизмом: коммунизм – это русское самодержавие наоборот». [xxxix] В какой-то степени аналогичную диалектику деспотизма и рабства – не на общественно-политическом, а на социальном и бытовом уровне – Достоевский воплотил в «Селе Степанчикове».
Как известно, среди петрашевцев было немало поэтов демократического происхождения и романтической направленности: А.Н.Плещеев, А.П.Пальм, А.П.Баласогло, Д.Д.Ашхарумов, С.Ф. Дуров. [xl] Уже в 1840-е сложилась прочная традиция критики их за туманность и фразерство, подобная той, которую Салтыков-Щедрин в своей повести «Запутанное дело» продолжил в образе поэта Алексиса Звонского (в нем усматриваются некоторые черты А.Н.Плещеева). [xli] В юности писал стихи и сам Петрашевский. [xlii] При этом многие из петрашевцев пытались во второй половине 1840-х годов создать «фаланстеры», хотя бы в виде коммун на паях в совместно снимаемых квартирах. [xliii] Так, членом подобной «ассоциации» вместе с братьями Бекетовыми, Залюбецким и другими в 1846-1847 гг., как уже отмечено выше, был и Достоевский.
И все же в какой мере все выше сказанное позволяет говорить нам о том, что Опискин представляет собой пародию на Петрашевского и петрашевцев? Для того, чтобы ответить на этот вопрос, обратим внимание на то, что черты, роднящие Опискина с Петрашевским и петрашевцами, одновременно сближают его, например, с Белинским и отчасти с самим Достоевским. Как хорошо показал Л.П.Гроссман, перенесенные гонения, слабая литературная одаренность, необъятное самолюбие, нетерпение и раздражительность – то есть практически те же, черты, которые сближают Опискина с Петрашевским и петрашевцами – являются общими для героя Достоевского и Белинского (вновь к этому добавляются некоторые конкретные вещи, вплоть до буквального совпадения в отзывах). [xliv] Демократическое происхождение Опискина определенно сближает его с Белинским, а не с Петрашевским. [xlv]
Совершенно аналогичные приведенным выше упрекам в адрес Петрашевского Достоевский высказывал и в адрес Белинского: «Письмо Белинского написано слишком странно, чтоб возбудить к себе сочувствие. Ругательства отвращают сердце, а не привлекают его; а все письмо начинено ими и желчью написано. Наконец, вся статья образец бездоказательности – недостаток, от которого Белинский никогда не мог избавиться в своих критических статьях <…> болезнь, сведшая его в могилу, сломила в нем даже и человека. Она ожесточила, очерствила его душу и залила желчью его сердце. Воображение его, расстроенное, напряженное, увеличивало все в колоссальных размерах и показывало ему такие вещи, которые один он и способен был видеть. В нем явились вдруг такие недостатки и пороки, которых и следа не было в здоровом состоянии. Между прочим явилось самолюбие, крайне раздражительное и обидчивое» (18, 126-127). А если вспомнить, например, позднейший упрек Достоевского Гоголю в том, что он врал и паясничал, «да еще в своем завещании» (16, 330), то мы увидим, что и из Гоголя для создания образа Опискина берутся примерно те же черты, что и из Петрашевского и Белинского. [xlvi] Учитывая же то обстоятельство, что, например, гражданская казнь петрашевцев была таким спектаклем, до которого далеко было и Петрашевскому, и Гоголю, у Достоевского было более чем достаточно оснований полагать фарсовую театральность едва ли не стилем эпохи. [xlvii]
В связи с этим возникает более общий вопрос: не представляет ли «Село Степанчиково» в каком-то смысле пародию на Петрашевского и на общество петрашевцев, а, возможно, также и на Белинского, написанную отчасти по лекалам второго тома «Мертвых душ»? [xlviii] С той лишь разницей, что второй том «Мертвых душ» местами представляет собой явную на них пародию, [xlix] а в «Селе Степанчикове» элементы такой пародийности глубоко скрыты. Совершенно очевидно, что после каторги и ссылки писателю было неудобно вернуться в литературу с произведением, которое слишком бы смахивало на декларацию отступничества от прежних взглядов, хотя это отступничество по многим, хотя и не по всем, пунктам было у писателя совершенно искренним.
Однако во втором томе «Мертвых душ» есть также и элементы криптопародийности по отношению к Белинскому – в частности, в приведенном выше гоголевском образе «огорченных людей». И у Гоголя, и у Достоевского образ «огорченных людей» это в какой-то степени реминисценция из переписки Белинского с Гоголем, за чтение которой в обществе петрашевцев Достоевский, как известно, и был главным образом осужден. [l] В своем первом письме к Белинскому (от 8 (20) июня 1847 г.) Гоголь называет его статью о «Выбранных местах…» «голосом человека, на меня рассердившегося», далее варьирует этот оборот: «глазами рассерженного человека», затем упоминает о логике, которая «может присутствовать в голове только раздраженного человека». Он также пишет: «Я вовсе не имел в виду огорчить вас ни в каком месте моей книги. Как это вышло, что на меня рассердились все до единого в России, этого я покуда еще не могу сам понять. Восточные, западные и неутральные – все огорчились». [li] И, между прочим, именно с фразы: «Вы только отчасти правы, увидав в моей статье рассерженного человека: этот эпитет слишком слаб и нежен для выражения того состояния, в какое привело меня чтение Вашей книги» – начинается письмо Белинского к Гоголю. [lii]
Белинский в этом письме иногда впадает в чрезмерную напыщенность и договаривается до забавных вещей: «И в это-то время великий писатель, который своими дивно-художественными, глубоко истинными творениями так могущественно содействовал самосознанию России, давши ей возможность взглянуть на себя самое как будто в зеркале, – является с книгою, в которой во имя Христа и церкви учит варвара-помещика наживать от крестьян больше денег, ругая их неумытыми рылами!.. И это не должно было привести меня в негодование?.. Да если бы Вы обнаружили покушение на мою жизнь (курсив мой – С.К.), и тогда бы я не более возненавидел Вас за эти позорные строки…». [liii] Гоголь не мог отказать себе в удовольствии вложить это выражение «неистового Виссариона» в уста Чичикова: «Я также, если позволите заметить, – сказал он, – не могу понять, как при такой наружности, какова ваша, скучать. Конечно, если недостача денег или враги, как есть иногда такие, которые готовы покуситься даже на самую жизнь...». [liv] Более того, ту же самую формулу мы находим и в характеристике «бабы и дурака» приказчика Тентетникова: «И стал он (Тентетников – С.К.) хозяйничать и распоряжаться не на шутку. На месте увидел тотчас, что приказчик был баба и дурак, со всеми качествами дрянного приказчика, то есть вел аккуратно счет кур и яиц, пряжи и полотна, приносимых бабами, но не знал ни бельмеса в уборке хлеба и посевах, а, в прибавленье ко всему, подозревал мужиков в покушеньи на жизнь свою». [lv] Таким образом, Достоевский в «Селе Степанчикове» действительно в какой-то степени развивал криптопародийность, отчасти реализованную Гоголем во втором томе «Мертвых душ».
Рецепт подобной криптопародийности, как отчасти уже было отмечено, [lvi] Достоевский мог найти и в опубликованной лишь в 1855 году пушкинской «Заметке о “Графе Нулине”». В ней был вскрыт не только пародийный характер поэмы относительно французской романтической историографии с ее культом детерминизма, но и созревший еще до восстания декабристов скептицизм Пушкина относительно возможности изменения истории посредством единичного исторического события. [lvii] Однако в первую очередь – и вдобавок в применении к тому же самому материалу – Достоевский нашел его во втором томе «Мертвых душ».
В.Алекин, в целом убедительно вскрывший черты А.Е.Врангеля в Ростаневе и отражения отношений между Достоевским и Врангелем в паре «Опискин – Ростанев», лишь отчасти показал, что некоторые из перечисленных выше черт отмечались современниками и в самом Достоевском по выходе его из острога. Примеры, доказывающие это, можно умножить. Так, например, о том, что Достоевский «страшно самолюбив и неуживчив, что он перессорился со всеми» (18, 194) упоминал в своих воспоминаниях и А.Н.Майков. О том, что Достоевский «сделался раздражительным до последней степени» и что «его обвиняли в чудовищном самолюбии, в зависти к Гоголю» писал Д.В.Григорович.[lviii] С.Д.Яновский вспоминал, что в конце 1848 года с Достоевским произошла резкая перемена, результате которой «он сделался каким-то скучным, более раздражительным, более обидчивым и готовым придираться к самым ничтожным мелочам», а «по возвращении из Сибири явно обнаруживал два свойства, которые мы все заметили в нем: беспримерное самолюбие и страсть порисоваться». [lix]
Таким образом, в облике, характеристиках и речах Опискина можно найти черты и Гоголя, и Белинского, и Петрашевского, и «лишнего человека» рудинского типа, и, наконец, самого Достоевского. При этом довольно явное пародирование Гоголя, по-видимому, служит среди прочего также и некоторым прикрытием пародийности по отношению к Белинскому, Петрашевскому и петрашевцам. Однако этот узкий, криптографический план пародии, будучи лишь едва намечен, так что он выявляется только с помощью скрупулезного филологического анализа, вместе с явным гоголевским планом образует в повести широкий план пародии, который, по нашему убеждению, и является в ней основным.
В этом-то и заключается художественное новаторство Достоевского в «Селе Степанчикове», появившемся на фоне целой литературной традиции памфлетного пародирования Петрашевского, петрашевцев и других литературных и общественных деятелей 1840-х годов: драмы А.А.Григорьева «Два эгоизма», в которой пародийно выведены К.С.Аксаков и М.В.Петрашевский, повести Салтыкова-Щедрина «Запутанное дело» с пародией на А.Н.Плещеева в образе Алексиса Звонского или позднейшего «романа с ключом» А.И.Пальма «Алексей Свободин». [lx] Объект этой типизированной пародии, воспользовавшись выражением, которое часто употреблял сам Достоевский, можно определить следующим образом: люди сороковых годов, [lxi] то есть наивные мечтатели, пламенные романтики и односторонние идеалисты, парадоксальным образом обнаруживавшие свою близость друг к другу в болезненном самолюбии, безграничном актерстве и крайнем деспотизме, грубо пользовавшемся прекраснодушной уступчивостью, независимо от принадлежности к тому или иному политическому лагерю и той или иной политической платформе или утопии. [lxii]
< 2 X>
Криптопародийность «Села Степанчикова» заключается, однако, не только в скрытом шаржировании отдельных черт русских социалистов и «лишних людей» 1840-х годов, но и в травестировании и полемической интерпретации некоторых идей французского утопического социализма и вольномыслия в самом широком смысле этого слова. В повести есть и прямые выпады в адрес вольнодумства и атеизма. Так, в эту сторону направлено описание смерти генерала Крахоткина, «вольнодумца и атеиста старого покроя» (3, 7): «Бывший вольнодумец, атеист струсил до невероятности. Он плакал, каялся, подымал образа, призывал священников. Служили молебны, соборовали. Бедняк кричал, что не хочет умирать, и даже со слезами просил прощения у Фомы Фомича. <…> Дочь генеральши от первого брака, тетушка моя, Прасковья Ильинична <…> подошла к его постели, проливая горькие слезы, и хотела было поправить подушку под головою страдальца; но страдалец успел-таки схватить ее за волосы и три раза дернуть их, чуть не пенясь от злости» (3, 8-9).
При гершензоновском «медленном чтении» в повести отчетливо ощущаются и далеко не явные отзвуки размышлений Достоевского над идеями «социалистов и коммунистов». [lxiii] Разумеется, было бы некоторым преувеличением видеть в доме Ростанева пародию на фаланстер или сен-симонистскую «ассоциацию». [lxiv] Однако картина противоположных материальных интересов, бесчисленных противоречий и борьбы самолюбий между проживающими в доме полковника Ростанева людьми, вызывающая недвусмысленную реакцию: «”Однако здесь что-то похожее на бедлам”» (3, 42) – даже у готового ко многому героя-рассказчика, в контексте социально-философской мысли эпохи не может не восприниматься как скептическая ремарка писателя по поводу благостности всякого рода «ассоциаций». [lxv] Тем более что у него самого был некоторый и, как мы знаем, далеко не во всем положительный опыт близкого общения и даже совместного проживания в одной квартире с разными и, на первый взгляд, близкими ему людьми.
Другой аспект проблематики романа также может восприниматься на фоне социалистических идей и в этом случае приобретает характер криптопародии на них. Так, имущественное неравенство является одним из главных зол, а уменьшение или уничтожение его основной панацеей во всех социалистических утопиях. Значительное имущественное неравенство в положении Опискина в доме сначала генерала Крахоткина, а затем и полковника Ростанева подчеркивается неоднократно: «Явился Фома Фомич к генералу Крахоткину как приживальщик из хлеба – ни более, ни менее. Откуда он взялся – покрыто мраком неизвестности» (3, 7). Ростанев с самого начала намеревается, а затем и делает попытку хотя бы отчасти исправить такое положение вещей. Вспомним¸ как его крестьянин Васильев изображает планы своего помещика пожертвовать Опискину Капитоновку: «На тебе, говорит, Фома! вот теперь у тебя, примерно, нет ничего; помещик ты небольшой <…> А вот теперь, как запишу тебе Капитоновку, будешь и ты помещик, столбовой дворянин, и людей своих собственных иметь будешь, и лежи себе на печи, на дворянской вакансии…» (3, 23). В сознании крестьян Ростанева замысел их помещика четко осознается как ни с чем несообразная попытка сделать неимущего человека недворянского происхождения, приживала, ровней ему самому, дворянином и помещиком.
Вряд ли случайно и то, что в главе, в которой Ростанев пытается осуществить это намерение, он начинает с того, что предлагает Опискину поговорить «братски» (3, 83). Сам Фома тут же подхватывает слова Ростанева о «братстве» и, обращая их против него, обнаруживает при этом отчетливое сознание внутренней связи между понятиями «братство» и «равенство»: «А между тем я, в чистоте моего сердца, думал до сих пор, что обитаю в вашем доме как друг и как брат! Не сами ль, не сами ль вы змеиными речами вашими тысячу раз уверяли меня в этой дружбе, в этом братстве? <…> разве платят другу иль брату деньгами – и за что же? Главное, за что же? «На, дескать, возлюбленный брат мой, я обязан тебе: ты даже спасал мне жизнь: на тебе несколько иудиных сребреников, но только убирайся от меня с глаз долой!» (3, 85: курсив мой – С.К.).
Более того, Опискин прямо называет также и второй из трех лозунгов Французской революции «Свобода. Равенство. Братство»: «Вы слишком надменны со мной, полковник. Меня могут счесть за вашего раба, за приживальщика. Ваше удовольствие унижать меня перед незнакомыми, тогда как я вам равен, слышите ли? равен во всех отношениях» (3, 74). [lxvi] Так, попытка имущего Ростанева обращаться «по-братски» и стремление сделать равным себе неимущего Опискина приводит лишь к бросающемуся в глаза унизительному положению хозяина в своем собственном доме («я видел ясно, что дядю в его же доме считали ровно ни во что» – 3, 47), непомерному росту самолюбия Опискина и возвышению его над Ростаневым. Характерно, что глава, в которой Ростанев «братски» предлагает Опискину деньги, чтобы тот купил себе дом и жил отдельно, став ему ровней по положению, называется «Ваше превосходительство» и кончается тем, что он и в самом деле начинает обращаться к Опискину подобным образом, тем самым признавая его значительное превосходство над самим собой.
Как известно, Достоевский развивал эту тему, внутренне отталкиваясь от интерпретации ее И.С.Тургеневым в пьесе «Нахлебник» (<1857>). В особенности актуализирует это отталкивание как раз глава «Ваше превосходительство», которая находит зеркальное соответствие в пьесе Тургенева и в которой герой Достоевского ведет себя диаметрально противоположным образом: «Кузовкин отказывается от предложенных ему Елецким десяти тысяч, движимый чувством собственного достоинства. Фома Опискин, отказываясь от ростаневских пятнадцати тысяч, это чувство собственного достоинства лишь симулирует, унижая и посрамляя своего благодетеля» (3, 515). Позаимствовав у Тургенева мотив денежного откупа от «приживала», Достоевский показал ту бездну самолюбия, которая разрастается в человеке тем больше, чем меньше для этого имеется оснований, порвав тем самым с т