– Опытный! Клоссет считался самым модным доктором в Вене! – Констанца вспыхнула, уничтожающе посмотрела на них, словно они запятнали ее безупречную репутацию. Она жаждала оправдаться и, презрев всякую сдержанность и осторожность, сказала:
– Я никогда не забуду той минуты, когда узнала, что Вольфганг серьезно заболел. Как смеют они обвинять меня в равнодушии, не испытав ничего подобного! Пусть поставят себя на мое место. Меня все покинули, когда я больше всего нуждалась в помощи. – И Констанца начала изливать свою душу.
– Это случилось в ноябре 1791 года, Вольфганг упросил меня остаться в Бадене после конца сезона. Я принимала там ванны, лечила свое слабое здоровье, тамошние воды хороши против подагры, ревматизма, паралича, всяких спазм, нервных расстройств, головных болей, болезней ушей, глаз и желудка. Мы с Вольфгангом верили в их целебные свойства, и я знала, что он не хочет торопить меня с возвращением.
Поэтому когда младшая сестра Софи срочно известила меня, что с Вольфгангом плохо, я поскорее вернулась в Вену. Путь не занял много времени, ведь от Вены до Бадена всего четырнадцать миль. В квартире на Раухенштейнгассе Вольфганг лежал в постели без сознания.
Софи сидела у его кровати. Он уже давно болен, сказала она, и я рассердилась на Вольфганга, что он мне ничего не сообщил. Но Софи не потеряла присутствия духа, она с самого начала позвала нашего семейного доктора Клоссета.
– Клоссет считался хорошим доктором? – перебил ее Джэсон.
– Самым лучшим, – раздраженно подтвердила Констанца. – Я же сказала вам, что Клоссет был самым модным доктором в Вене. Он был немногим старше Вольфганга, и когда мне его рекомендовали, он был известен во всей империи. Он пользовал многих знатных особ. Клоссет состоял личным лекарем князя Кауница, за что получал ежегодно тысячу гульденов; он лечил фельдмаршала Лоудона, нашего героя и полководца; к нему обращались даже члены императорской семьи. Я сделала верный выбор. Между прочим, Клоссет прекрасно говорил по-французски и по-итальянски.
– Кто его вам рекомендовал? – спросил Джэсон.
– Барон ван Свитен. Директор придворной библиотеки И цензор.
– Пользовался ли барон благосклонностью нового императора Леопольда?
– Иосиф к нему относился лучше. Отчего это вас интересует?
– Я спросил к слову. Каков же был диагноз Клоссета?
– Он ничего не мог сказать, – вздохнула Констанца. – Мне кажется, он так и не определил болезни.
– А по-вашему, госпожа Ниссен? Что же у него было? Она недоуменно покачала головой.
– Для меня это тоже осталось загадкой.
Дебора сделала знак Джэсону, чтобы тот замолчал, и Констанца возобновила рассказ.
– Софи сказала мне, что Вольфганг заболел после того, как съел какое-то кушанье. А ведь ему приходилось быть очень разборчивым в пище, но спросить, что такое он съел, я не могла, потому что когда он пришел в себя и увидел меня возле постели, то так обрадовался, что я не осмелилась его огорчать. Но позже Софи рассказала, что его тошнило и от любой пищи теперь открывалась рвота. Как-то вечером он снова впал в беспамятство, а когда пришел в себя и увидел у постели Клоссета, то воскликнул:
«Неужели меня отравили? Плохой пищей, доктор? На ужине у Сальери?»
Клоссет смутился и в растерянности ответил: «Чепуха! Это невозможно. Вы просто расстроены, Моцарт».
«Но у меня невыносимые боли в желудке».
«Все болезни прежде всего поселяются в желудке», – ответил Клоссет.
Когда же Вольфганг продолжал жаловаться на спазмы, Клоссет объявил, что у него лихорадка, и постарался прежде всего снизить жар и дал ему лекарство. В течение нескольких дней я верила диагнозу Клоссета, и, казалось, Вольфганг тоже ему верил, потому что его правда сильно лихорадило.
Только жар не спадал, и у него начали опухать руки, он не мог больше держать партитуру, – он работал над реквиемом, который, по его словам, писал уже для себя, – а боли в желудке не проходили, силы убывали, он страшно мучился и принялся опять твердить об отравлении; тогда мне вновь пришлось позвать доктора Клоссета.
На этот раз Клоссет позвал для консилиума еще одного доктора, доктора фон Саллаба. Это меня обнадежило, потому что Саллаба, при всей его молодости, пользовался еще большей славой, чем Клоссет, и тоже был в моде – он состоял главным врачом Венской городской больницы. Саллаба осмотрел Вольфганга, послушал его дыхание – Вольфганг дышал с трудом. Саллаба слыл знатоком болезней сердца, в то время как никто лучше Клоссета не лечил лихорадку. Затем они отошли в угол комнаты и принялись совещаться.
Вольфганг, бледный как полотно, лежал на постели и ожидал самого худшего. Они подозвали меня к себе, и Клоссет печально объявил:
«Мне очень жаль, госпожа Моцарт, но надежды нет никакой».
Саллаба подхватил меня: я упала в обморок.
А когда они привели меня в чувство, Клоссет вновь с жалостью повторил:
«Воспаление зашло слишком далеко. Мы не в силах ему помочь».
«И сердце тоже ослаблено болезнью, – добавил Саллаба, – он долго не протянет. Кроме того, он страдает водянкой головы».
Что я могла сказать Вольфгангу? Я сама едва держалась на ногах. Когда я передала Софи слова докторов, это ее потрясло.
«Но, по всем признакам, у него поражены почки, – сказала Софи. – У него головокружения, рвота и он без конца теряет сознание, а теперь опухли не только руки, но и все тело».
Я слегла от горя, а спустя неделю после разговора с докторами, всего лишь неделю, Вольфганга не стало.
Омраченная воспоминаниями, Констанца замолчала. Но она рассказывала не о Моцарте, подумал Джэсон, она рассказывала о себе. Он ожидал узнать от вдовы больше, чем от кого бы то ни было, но пока она не прибавила ничего нового к тому, что он уже знал.
– Где теперь доктор Клоссет? – спросил Джэсон.
– Умер. В 1813 году. Насколько я знаю, от лихорадки.
– А доктор Саллаба?
– Тоже умер. Через несколько лет после Вольфганга. Они были лучшими докторами Вены. Я сделала для Вольфганга все, что было в моих силах.
– Мы в этом не сомневаемся, – стараясь утешить ее, сказала Дебора. – Для вас это было ужасным испытанием, госпожа фон Ниссен.
Констанца бросила на нее полный благодарности взгляд.
– Моя сестра Софи, которая была рядом со мной в те тяжелые дни, может подтвердить, что это были самые лучшие доктора.
– Мы не сомневаемся в этом, – подхватил Джэсон. – Но вы сказали, что симптомы указывали на болезнь почек. Будь он отравлен, наверное, в первую очередь пострадали бы почки?
– Я осталась бедной вдовой, – продолжала Констанца. – И с плохим здоровьем. Кто посмеет сомневаться в словах личного врача самого канцлера?
– Значит, ни того, ни другого уже нет в живых? – словно не веря, повторил Джэсон. Важнейшая часть доказательств оказалась навсегда потерянной.
– Они умерли давным-давно. Но довольно об этом. Мне сейчас тяжело вспоминать о смерти Вольфганга. Одно мое решение – это мои сыновья, их у меня двое. Какой они были для меня опорой!
– Не могли бы мы с ними познакомиться? – спросила Дебора.
– Нет. Мой старший сын сейчас в Италии, а младший Польше. Это я нашла для Вольфганга самых лучших докторов. Никто не смеет бросить мне обвинение.
– Разумеется, – подтвердила Дебора. – Вы вели себя мужественно.
– Я сделала все, что было в моих слабых силах.
– А что вы можете рассказать о последних часах его жизни? – спросил Джэсон. – О последней ночи? Как он умирал?
Констанца принялась всхлипывать:
– Я не могу об этом говорить.
– Простите, я не хотел вас огорчать.
– И все-таки огорчили, – Констанца вытерла слезы спросила:
– Так вы не хотите купить партитуры Вольфганга?
– Я бы с радостью, но мы приехали не за тем.
– Понимаю. – В голосе Констанцы появились холодные нотки. Она поднялась. – Днем я всегда принимаю ванну, нам привозят воду из Бад Гостейна, здесь неподалеку. Она не такая целебная, как баденская, но прекрасно действует а кожу. Я не хочу показаться невежливой, но мне нечего вам больше сказать.
Констанца поджала губы, и Джэсон понял, что она не намерена продолжать разговор. Но ему необходимо было узнать еще кое-что, и он постарался подыскать разумную причину:
– Эрнест Мюллер говорил, что ваши сестры тоже хорошо знали Моцарта.
– Эрнест Мюллер? – Констанца повторила имя с явной неприязнью. – Он одолжил у Вольфганга деньги и так никогда их не вернул.
– Я знаю, он говорил об этом.
– Это его не оправдывает. В особенности перед бедной вдовой с двумя маленькими детьми.
– Сколько он взял взаймы, госпожа Ниссен?
– Не помню… Пятнадцать-двадцать…
– Двадцать пять гульденов? – докончил Джэсон.
– Да, кажется, так.
Джэсон подал ей двадцать пять гульденов.
– Эрнест просит прощения, что вам пришлось так долго ждать.
– Целых тридцать пять лет! Это вы не из своего кармана, господин Отис?
– Нет, я исполняю просьбу Эрнеста Мюллера. Констанца не стала упорствовать.
– Вы не любите Мюллеров, не так ли, госпожа Ниссен?
– А за что их любить? При жизни Вольфганга они втерлись к нему в доверие, льстили ему, чтобы он занимал их в оркестре, а теперь только мутят воду. Поднимают шум вокруг его смерти. О, я знаю, это они навели вас на мысль заняться поисками.
– Какими поисками?
– Искать улики против Сальери. Они всегда ненавидели Сальери.
– А разве Моцарт его любил?
– Это другое дело. У Вольфганга были на то свои причины. – И тут же поправилась: – Все оперные композиторы ненавидят друг друга. Так уж водится.
– Такой добрейшей души человек, как Моцарт?
– Вот именно, добрейшей. А Сальери считал любого композитора соперником, кроме Глюка, своего наставника.
– Значит, Моцарт справедливо считал Сальери своим врагом?
– У Вольфганга было много врагов. – Констанца снова сжала губы.
– Но он не доверял Сальери?
– А вы разве доверяете всем и каждому, господин Отис? Джэсон промолчал.
– Возможно, причиной его ранней смерти была ошибка, допущенная докторами, – спросила Дебора. – Возможно, они поставили неверный диагноз?
– Нет, – твердо ответила Констанца. – Это были лучшие доктора в империи. Если они ошиблись, значит, ошибся бы и любой другой. Пусть Вольфганг покоится в мире.
Но где, молчаливо возмутился Джэсон. Он теперь не сомневался, что Клоссет и фон Саллаба способствовали смерти Моцарта, пусть они совершили не прямое убийство, но своим небрежным отношением, невежеством и равнодушием ускорили кончину композитора. Они явились невольными убийцами, а возможно, и не такими уж невольными, кто знает. У дверей он спросил:
– Госпожа фон Ниссен, позвольте задать вам еще один вопрос.
Констанце не терпелось расстаться с ними, но, движимая любопытством, она остановилась.
– Вы были знакомы с Катариной Кавальери? Взгляд ее сделался бесстрастным.
– С Кавальери, которая пела партию Констанцы в «Похищении из сераля», – пояснил Джэсон.
– Ах, с ней! Да, я знала Кавальери.
– Говорят, она была любовницей Сальери. Констанца пожала плечами, словно не придавая этому значения.
– Вы были с ней близко знакомы?
Не успела Констанца ответить, как в дверях появилась пожилая женщина; она с надменным видом прошла в гостиную, очевидно, выбрав для своего появления самый подходящий момент. Констанца, с трудом сдерживая раздражение, представила незваную гостью:
– Моя старшая сестра госпожа Алоизия Ланге. Так вот она, та самая Алоизия Вебер, первая любовь Моцарта, красавица в семье. От ее красоты теперь не осталось и следа. Алоизия, прищурившись, высокомерно рассматривала гостей, в лице ее было что-то хищное – острый нос и подбородок, резко очерченные скулы. Обильные румяна только подчеркивали многочисленные морщины.
– Я близко знала Кавальери, – сказала Алоизия, – была ее дублершей в «Похищении из сераля» и много раз пела с ней.
– Моя сестра была раньше оперной певицей, – пояснила Констанца.
Похоже было, что Алоизия подслушивала их разговор соседней комнате.
– Как, по-вашему, Кавальери относилась к Моцарту? Благожелательно или нет? – спросил Джэсон.
– В зависимости от того, в каких ролях он ее занимал. Я припоминаю…
– Господин Отис, я устала от беседы, – прервала Алоизию Констанца.
– Извините, госпожа фон Ниссен. Мы можем прийти завтра.
– Нет. Завтра у меня ванна.
– Я могла бы рассказать вам о Кавальери все, что вас интересует, – поспешно вставила Алоизия. – Я знала ее лучше, чем моя сестра.
Но Констанца, желая закончить разговор, повела себя весьма решительно:
– Я дам знать, когда снова смогу уделить вам время. Возможно, на днях, – объявила она и плотно закрыла за Джэсоном и Деборой дверь, прежде чем они успели опомниться.