Яков Кротов. Клайв С.Льюис
--------------------------------------------------------------- © Copyright Яков Кротов Email: ykrotov@yahoo.com WWW: https://www.krotov.org Date: 05 Mar 2002---------------------------------------------------------------КЛАЙВ С. ЛЬЮИС
Вступительная статья к романам
"За пределы безмолвной планеты"
"Переландра"
Английский писатель Клайв Стейплз Льюис не былангличанином. Он был ирландцем -- как и его старший современникБернард Шоу. В современной России, с нашим пристальнымвниманием к составу крови, Льюиса назвали бы полукровкой:предки его матери Флоренс Гамильтон жили на этой земле векадва, а вот дед Льюиса по отцовской линии -- Ричард Льюис -- былсыном фермера в Уэльсе, переехал в Ирландию и тут выбился винженеры. В современной Эстонии -- а может быть, и всовременной Северной Ирландии -- в эти тонкости вникать бы нестали и сочли бы всех предков Льюиса (и его самого) чужаками иоккупантами. Оккупация Ирландии англичанами совершилась всемнадцатом веке, но прошедшие столетия "этнических" ирландцевс нею не примирили. И если с точки зрения англичан Льюис былдостаточно ирландцем, чтобы подшучивать над его пристрастием кспиртному и поэзии как над особенностью национальной, то сточки зрения ирландцев Льюис и ему подобные были достаточноангличанами, чтобы их ненавидеть. Льюис, таким образом, родился в той части мира, гдереальность была как бы удвоена, где были сдвинуты все"нормальные" представления о национальности, культуре, религиикак о началах прежде всего объединяющих людей. Здесь религияпрежде всего разделяла, обозначая существование двух Ирландии:"коренной", католической, ирландской Ирландии и "оккупантской",протестантской, английской Ирландии. В одной из своих книг Льюис назвал "свою" Ирландию --Пуританией. Пуританами -- "чистюлями" -- вызывающе называлисебя борцы с католическими монархами Англии XVII века. Пуританеразом очистили христианство от "католических суеверий", очищалиАнглию от деспотизма и порабощали Ирландию. Теплая детская,семейная вера ушла от Льюиса вместе с детством; осталась женеприятная память о религии жарко националистической, ханжескойи агрессивной. Льюис старался вычеркнуть из памяти и вычеркнулиз своей духовной автобиографии -- и пращура матери епископаХуго, и ее отца, священника Томаса Гамильтона. Католиков пасторТомас считал "детьми сатаны". Его мнение о православныхнеизвестно. Впрочем, он был капелланом на английском флоте вовремя Крымской войны и именно на севере России, так что,вероятно, духовно ободрял артиллеристов, обстреливавшихСоловецкий монастырь. Христианство как национальное, народноеявление ассоциировалось, таким образом, в детские годы Льюиса счем-то весьма малоприятным, авторитарным, мертвящим. Так былоне только в Ирландии, но и в остальных частях европейскогомира, когда-то числившегося сплошь христианизированным.Любопытно заметить, что Томас Гамильтон считал, что даже "детисатаны" не будут мучиться вечно, но просто исчезнут в небытии. На личном уровне малоприятные ассоциации, связанные снациональной верой в Небесного Отца и Его Сына, подкреплялисьсложными отношениями с отцом. Льюис-сын считал себяпротивоположностью Льюису-отцу, видел себя жертвой отцовскогосамодурства, эгоизма и алкоголизма. Льюис родился 28 ноября1898 года (брат Уорни был старше его на три года), а 23 августа1908 года -- в день рождения отца -- умерла их мать. Две неделиспустя ребята были отправлены в английскую частную школу,ставшую для них опытом реального коммунизма: здесь ничего незначили деньги и тем страшнее былопереживание злабескорыстного. Издевательство здесь было ради издевательства,зло здесь было извращенно-бескорыстным, педагогический садизм-- вдвойне гнусным, ибо прикрывался заботой о воспитуемык. Не все английские частные школы были настолько плохи --здесь Льюису действительно не повезло. Но более всего "неповезло" ему с эпохой, которая вся одновременно и быладеспотичной, и мучилась от собственной деспотичности. Это эпохаФрейда, склонная все сводить к эдипову комплексу, видетьглубинную причину всех неприятностей в любви, которая "совластью соединена". Символом такой любви -- противоречивой,стесняющейся себя и от стеснительности грубой, а то и лживой --стала именно фшура отца. Ныне, из прекрасного далека видно,насколько отец и сыновья были похожи друг на друга.Алкоголиком, как Альберт Льюис, стал и старший сын Уорни -- ноэто не помешало ему стать историком семьи, автором прекрасныхисторико-популярных книг. Главное же -- Льюис преданно и нежнолюбил брата во всех его состояниях, прощая ему то, чего не смогпростить отцу. Сходство же между Альбертом и Клайвом Льюисамисущественно. Альберт мечтал стать политиком, а стал солиситором-- "казенным адвокатом". Помешал карьере длинный язык всочетании с чувством юмора. Та же страсть говорить и острить,чего бы это ни стоило карьере, приводила в постояннуюконфронтацию с окружающими Льюиса-сына. Оба обожали литературу,оба были мастерами громогласного словесного боя, не брезгуя приобсуждении вечных вопросов приемами сиюминутного красноречия.Оба умели любить свою лучшую половину. Оба не умели любитьдетей. Оба, наконец, умерли в христианской вере. До конца своихдней Льюис так и не смог ни простить отца, ни простить себенеприязнь к отцу. Между тем, отец сделал для сына все, что мог,все, что не требовало эмоционального усилия, преодолениячопорности. Прежде всего, это означает, что отец оплатил учебуЛьюису в Оксфордском Университете -- трата не маленькая. Едва поступив в Университет, Льюис покинул его ради службыв армии. Военная подготовка ограничилась несколькими неделями.Он провел их в одной комнате со своим ровесником исоотечественником -- ирландцем Пэдди Муром (их фамилии стоялирядом по алфавиту). Отец Льюиса не нашел в себе сил приехать котправляющемуся в окопы сыну; опорой и утешением обоим ребятамстала мать Мура Джейн -- блондинка сорока пяти лет. Расставаясьпри отправлении на фронт, Пэдди и Джек (Льюиса практическиникто и никогда не звал Клайвом, все звали его детскимпрозвищем Джек) дали друг другу трогательное обещание: еслиодного из них убьют, выживший позаботится о семье убитого.Убили Пэдди. Льюиса только ранило шрапнелью, достаточно легко,чтобы эта рана никогда его не беспокоила, и достаточно тяжело,чтобы раз и навсегда освободить его от армии. Вернувшись в Оксфорд в январе 1919 года, Льюис поселилсявместе с миссис Мур. В конце концов -- в 1930 году -- они напаях купили дом с неплохим садом, где Льюис и жил. Отсоучеников, а впоследствии от коллег это трогательное единениетщательно скрывалось: в Оксфорде еще были сильны средневековыетрадиции, по которым безбрачие прямо предписывалось ученыммужам. Ситуация, во всяком случае, была необычная. От Джейн МурЛьюис получал и материнскую ласку и теплоту семейного очага --так что его жизнь с нею была отнюдь не только героическимсамопожертвованием. Дочь миссис Мур не была в восторге от"названого брата", но он платил за ее образование. Брат Льюиса,выйдя в отставку майором, поселился с ним и тоже не был ввосторге от миссис Мур. Обстановка в доме была поистинесемейная и живая, наподобие куста роз: лепестки облетают, шипытупеют. Любовь здесь смешивалась с дружбой, дружба -- снеприязнью. Чем старше становились все участники этой небольшойтрагикомедии, тем больше миссис Мур превращалась в почтеннуюпожилую леди, а Льюис -- в почтительного сына. Кто знакомился сЛьюисом после войны, с трудом мог заподозрить ее в чем-либофривольном и, напротив, легко мог счесть ее тяжелым крестом дляЛьюиса. Истина лежала где-то посередине, будучи милее и добреелюдской молвы. Льюис оставался в Оксфорде до 1954 года. Довольно скоровыяснилось, что он не поэт, и скоро же обнаружилось, чтоглавный его талант, позволяющий заработать, -- читательский.Льюис стал "доном" (слово, происходящее от латинского "доминус"-- "господин", но по значению ближе к отечественному "доцент")по кафедре английской литературы. В число малоприятныхобязанностей "дона" входит каждую неделю выслушивать реферат наодну и ту же тему от десятка студентов -- причем порознь откаждого. Оксфордский университет возник на два века раньшеанглийской литературы, и этот предмет казался подозрительнымнововведением. В моде был Север и германская мифология, впочете -- античная литература. А Мильтона читали все, чтоделало его "несерьезным" научным объектом. Соответствующие"доны" обязаны были читать еще и какой-нибудь "серьезный"предмет, вроде истории или латинской классики. Подозрительноотносились и к литературной критике -- и небезосновательно. НоЛьюис оказался блистательным литературоведом: ему всегда быловажнее не то, к каким обстоятельствам сводится написание книгии психология ее автора, а то, как надо читать текст, чтобыполучить максимальное удовольствие. Поэтому его научные труды("Аллегория любви" -- 1936 г., "Введение к Мильтону" -- 1942г., "Английская литература шестнадцатого столетия" -- 1954 г.)были не только на порядок научнее среднего академическогоуровня, по и сами доставляли удовольствие читателю. Можно было предположить, что талант не облегчит Льюисукарьеру. Для большинства коллег он бьи слишком груб в манерах,слишком агрессивен в интеллектуальных баталиях. Он был чужак, исреда отторгла его. Впрочем, можно было предположить и то, чтопри самой благоприятной карьере вряд ли круг читателей еготрудов будет шире нескольких тысяч человек. Проверить такоепредположение невозможно. В жизнь Льюиса вмешался могучийфактор неопределенности: вера. С подросткового возраста Льюис был аморфным и заурядным --для того времени -- скептиком в религиозным вопросах. Надопризнать, что скептицизм действительно связан с религией -- покрайней мере, стоит скептически относиться к любым попыткамобъяснить религиозный путь человека. Потерю Льюисом детскойверы некоторые биографы связывают со смертью матери, носовершенно несомненно, что можно найти биографию человека, вкоторой его религиозность именно потерей близкого человека иобъяснят. Сам Льюис попытался "разъяснить" свое обращение вмемуаре, озаглавленном "Восхищен Радостью". Но объяснения осебе не удались, хотя удалось нечто большее: свидетельство оБоге. Однако из того, что сказано в книге (и что в нейзамолчано), можно запомнить несколько важных для жизни Льюисачерт. Он связывал обращение с интенсивными и острымиразмышлениями, с переживанием самой мысли каксверхъестественного действия Обращение ассоциировалось для пегос чтением (в частности, эврипидовского "Ипполита") -- книгапоколебала его наивную решимость жить без чувств Обращениесделало его ближе к знакомым христианам, в том числе квернейшему другу детских лет Артуру Гривсу, Барфилду, лингвистуи тоже близкому другу, а еще к коллеге по Оксфорду ДжонуТолкину, и к любимейшему из современных английских писателейГилберту Честертону. Сама встреча с Богом произошла вобстановке обыденнейшей и мирной -- в автобусе. Льюиспочувствовал себя комом снега, который сейчас начнет таять,почувствовал невидимый корсет, который задушит его, если отэтой дряни не избавиться. Эти образы еще можно как-тоистолковать: оковы рационализма, снег эгоизма. Но главное вобразы не умещалось и осталось невысказанным. Летней ночью 1929года в своем кабинете в колледже он встал на колени и неохотносказал Богу, что Бог есть Бог (лишь это: об Иисусе как БогеЛьюис тогда не помышлял). 25 сентября 1929 года умер отецЛьюиса -- к счастью для его духовной биографии. Случись этасмерть накануне обращения, веру в Небесного Отца объяснили быразлукой с отцом земным. Впрочем, некоторые биографы все равнотак и поступали, не смущаясь расхождением в датах. Сразу после обращения Льюис особенно подружился сТолкином, хотя с богословской точки зрения был ему не ближе,чем мусульманин. Толкин был потомственный католик, внешне --полная противоположность Льюису. Дружба была особая -- Льюисоставался крайне замкнутым человеком, не допускал посторонних всвой "семейный круг" и сам не интересовался, скажем, семейнымипроблемами Толкина, вопившими о дружеской поддержке. Именноосенью 1929 года Толкин написал первое сочинение из тех,которые завершились знаменитой трилогией "Повелитель колец".Льюис стал первым читателем: он восхитился Толкином, воочиюувидел перед собой Настоящего Писателя и понял, что таким небудет никогда. Льюис стал первым критиком Толкина, первымпоклонником и двигателем его дальнейшего труда. Толкин писалмедленно, а Льюис его подгонял: как гениальному читателю, емуочень хотелось узнать, "что будет дальше". Бывают односторонне направленные дружеские отношения;дружба Толкина и Льюиса насыщала обе стороны. Вспоминая о своемобращении ко Христу, Льюис упомянул и Толкина. Само обращениеопять произошло незаметно: 28 сентября 1931 года Льюис поехал смиссис Мур и ее дочкой в зоопарк. "Когда мы выехали, я не верилв Иисуса как Христа, Сына Божия -- когда мы приехали в зоопарк,я веровал", -- так он описал обращение в духовнойавтобиографии. В письме к другу он добрым словом помянулразговор с Толкином, шедший до утра, когда создатель самогознаменитого мифа-вымысла XX столетия убеждал Льюиса, чтоЕвангелие -- не вымысел, а нечто, что могло быть сказано лишьязыком мифа. В двадцатом столетии миллионы людей прошли путь от неверияко Христу. Многие из них даже не заметили, что вера в Бога ивера в Христа -- не одно и то же. Льюису было дано пережитьприход христианской веры как нечто очень и очень постепенное,пережить различные оттенки веры. Была ему дана инаблюдательность, и хорошая память, и -- вспомним отца -- дар иохота убеждать красноречием. Его коллег не-христиан поражало,как это верующий Льюис сохранил безудержную воинственность,ораторскую агрессивность, привычку лупцевать оппонентааргументами, не давая возможности подумать. Он сохранил илюбовь к пиву и табаку. Раз в год он давал студентамторжественный ужин, торжественность которого была в том, чтовсякий -- включая Льюиса -- обязан был петь непристойные песнии надираться до наступления темноты. На юных английскихджентльменов обрушивался клич окопов первой мировой: "Нынче нислова о том, что выше пояса или ниже колен!" Все этососуществовало в Льюисе с упорно растущей верой, создаваяличность внешне явно не святую, но крайне живую. Увы, о многиххристианах можно сказать лишь обратное. Льюис стал неофитом -- это греческое слово, означающее"новообращенный", часто имеет уничижительный оттенок: верующий,чья вера слишком заносчива, который склонен к ригоризму,нетерпимости. Если неофит умеет писать, он бросается писать взащиту новонайденной веры -- но никто его не читает: одно делоиметь веру в сердце, другое -- соединить сердце с мозгами.Льюис стал блистательным исключением. Самые знаменитые егокнижки были написаны в совершенно неофитском состоянии. Первая-- "Кружной путь, или Возвращение паломника" -- уже весной 1932года. Словно озарение приходит к нему свой стиль: природнаясклонность к занудству остается, но сверхъестественнопокрывается изящной, скульптурной точностью самых абстрактныхрассуждений. В 1940 он пишет "Страдание" -- книгу на сложнейшуюбогословскую тему, в 1941 -- "Письма Баламута" (каксвидетельствует биограф Льюиса Уилсон, посвящена Толкину). Сэтой книги, рассказывающей об основных проблемах духовной жизнинеофита в виде отчетов демона-искусителя своему адскомуначальнику, началась мировая известность Льюиса: тираж еепревысил миллион экземпляров. Льюиса приглашают выступать слекциями -- они же, впрочем, и проповеди -- о христианстве.Каждую среду вечером ему дают пятнадцать минут на радио; изэтих бесед рождается книга "Просто христианство". В 1945 г.последовало "Расторжение брака", в 1947 -- "Чудо". В эти жегоды Льюис пишет три романа, которые Вам и предстоит прочесть. Все эти книги не принесли Льюису богатства (этот крупныйчеловек болезненно переживал после войны необходимостьсократить потребление картошки и невозможность съездить вотпуск на родину, в Ирландию). Замечательно, что его примерноодинаково невзлюбили и верующие, и неверующие коллеги поОксфорду: ученые литературоведы могут смириться с тем, чтознаменитым писателем станет водопроводчик, но не их собственныйколлега. Косо смотрели не столько на христианство Льюиса,сколько вообще на его известность. Зато для тысяч людей он сталдуховным руководителем -- и продолжает оставаться по сей день.Более того, он исправно отвечал на письма читателей(приходившие в основном из стран Континента и из Америки, но неиз Англии), раздавая утешения, советы, поучения. Во время войныодна из почитательниц его книг -- Джун Флюэт -- попала в домЛьюиса, спасаясь от бомбежек Лондона. Она прожила в доменесколько месяцев, прежде чем поняла, что ее любимый писатель,книги которого наставляют ее на духовном пути, и краснолицыйгубошлеп-хозяин -- одно лицо. Тогда она незамедлительно ибезнадежно в него влюбилась -- и попала в роман "Мерзейшаямощь" под именем Джейн Стэддок. Нелюбовь коллег мало трогала Льюиса. Вряд ли от смирения:скорее, их мнение было ему глубоко безразлично. Не принятый в"узкий круг" оксфордских "донов", он создал вокруг себя ещеболее узкий круг друзей, в который, кроме Льюиса и Толкина,входили еще несколько человек (не только литераторов). Этоткружок получил название "Инклинги"; неологизм напоминает и"намек", и о слове "чернила", и о "хафлингах" -- так называлиэльфы толкиновских хоббитов. В общем, можно перевести названиекружка как "черниляне": члены маленького племени, перемазанныечернилами и болтающие о литературе как индейцы о бобрах. Здесьчитались рукописи книг, которые затем становились вехами вистории литературы. Но шли годы, и нарастало отчуждение откружка близких друзей. Чем бы это ни объяснялось, явно одно:эта дружба оказалась из тех связей, которые соединяютсяневидимой Рукой Творца для какого-то важного дела, а в нужноевремя -- и развязываются. Лишь в 1947 году Льюис осознал, насколько он малопопуляренсреди коллег: его прокатили на профессорских выборах.Профессионально он был не лучшим из кандидатов, а простоединственным -- но решающим оказалось не ремесло. В начале 1948в Сократическом клубе Льюис оказался наголову разбит впубличном диспуте о его книге "Чудо" с Элизабет Энском.Поражение было тем болезненнее, что верх одержала женщина, чтопобедила сухая философская логика над поверхностно-риторическойлогикой сына адвоката. А главное: Энском была не атеисткой, ахристианкой. Это было поражение от "своих". Широкая публика обэтом ничего не узнала, но Льюис переживал болезненно. (Кстати,русский перевод "Чуда" сделан по более позднему, ужепереработанному изданию.) То был урок, и писатель его усвоил сполна: слишком сильноон верил в возможность своими доводами доказать недоказуемуюверу. Миллионам людей его апологетические трактаты были нужны иполезны -- но не самому Льюису. Толкин замечал, что в нихслишком много "ольстеризма" -- характерной для ирландскихпротестантов нахрапистости и поверхностности, только обращенныхне на католиков, а на безбожников ("ольстеризмом" грешил иБернард Шоу). Неудивительно, что лучше всего эти книгидействовали на некотором расстоянии от автора: в сочинениях"ольстеризма" было намного меньше, чем в сочинителе. Кстати,его "приемная мать" ни на йоту не приблизилась к христианствуза время жизни с Льюисом, Она умерла 12 января 1951 года.Несколько месяцев спустя Льюиса еще раз прокатили на выборах впрофессора. 17 мая 1952 года умер, совершая литургию, УолтерАдамс -- духовный руководитель Льюиса с 1942 года. Именно в эти послевоенные годы Льюис написал семь сказок остране Нарнии. В них он сравнялся с Толкином -- не какподражатель, а как соседняя вершина. Их очень интересно читать,в них нет сюсюканья и есть совершенно гениальная простота.Местами в них попадаются фразы, напоминающие о Льюисе--адвокате христианства, но ни малейшего привкуса принудиловкии занудства здесь нет. Вдумываться в эти сказки не нужно --зато очень приятно вглядываться. Поэтому, видимо, этим сказкампредлежит более долгая и широкая читательская судьба, нежелидаже "Письмам Баламута". Летом 1954 года Льюис наконец стал профессором -- но не вОксфорде, а в Кембридже. Два университета соперничали издревле:во время гражданской войны XVII века Оксфорд поддерживалкороля-католика, Кембридж -- протестантов. Льюис отмечал, что вКембридже нет такого засилия материализма, как в Оксфорде, чтоздесь просто больше христиан. Как профессор он был избавлен отизнурительной рутинной работы со студентами. Появилось большевремени. Правда, ему было 56 лет -- главные научные труды былинаписаны, как и самые знаменитые апологетические книги. Оннаписал еще очерк своей духовной жизни -- "Восхищен Радостью",пару романов, но главное уже не вместилось в тексты. Последнее десятилетие жизни Льюиса оказалось самыминтересным как для него, так и для окружающих. Вокруг негосоздалась своего рода легенда, которая в чистом виде былазапечатлена его коллегой по Оксфорду Николаем Зерновым (русскимэмигрантом, православным мыслителем, экуменистом). В своихвоспоминаниях Зернов создал миниатюрное житие Льюиса, котороестоит привести целиком. Хотя оно далеко не во всех деталяхвыверено, зато рисует образ цельный и яркий, рисует оченьпо-русски: "Внешне он напоминал скорее фермера, чем профессора,философа и поэта. Небрежно одетый, с крупным, красным лицом, онлюбил громко смеяться за кружкой пива среди друзей. Но за этойпрозаической наружностью скрывался человек ррыцарскогоблагородства и глубокой духовности, умевший проникать в тайникидуши. [...] Все его друзья считали Льюиса убежденнымхолостяком, но и тут он удивил всех, женившись в 1957 году наамериканке Джой Давидман (1915-1960). Она была писательницаеврейского происхождения, обращенная в христианство его жекнигами. Брак был совершен в госпитале, у кровати тяжелобольной женщины. Льюис хотел облегчить тревогу умирающей забудущее ее двух мальчиков, сыновей от первого брака. Льюисобещал ей взять на себя их воспитание. Но все вышло по иному.Госпожа Давидман чудесным образом оправилась, выписалась изгоспиталя и даже смогла совершить свадебное путешествие вГрецию. Брак дал им обоим подлинное счастье. Льюис умер от ракакрови через три года после смерти жены. В своей последней книгеон описал ту агонию, которую он пережил, потеряв жену. Духовныйкризис, испытанный им, углубил его веру". Это поразительно характерное для православного "житие", вкотором на первом месте поставлено милосердие Льюиса.Почитатели Льюиса из числа католиков творили о нем свой миф,подчеркивая его девственность (которая сомнительна и до брака сДжой). Почитатели из баптистов умудряются создавать образЛьюиса -- абстинента, не ведающего вкуса алкоголя и табака. "Насамом деле" все было менее иконописно, но более интересно. ДжойДавидман действительно была американкой еврейскогопроисхождения и писательницей. Написала мало и успехом нималейшим не пользовалась. Для читателя в России отметим, что ееближайшей подругой была внучка Шолом Алейхема Бел Кауфман --автор действительно хорошей и популярной в 1960-е книги обамериканской школе "Вверх по лестнице, ведущей вниз". Джой былачленом американской компартии. К религии пришла, по еесобственным словам, когда узнала что ее муж-алкоголик, отецдвоих ее детей, ей еще и изменяет. Ничего не известно о роликниг Льюиса в ее обращении к христианству, но известно, что онавпервые написала ему в 1950 году, пытаясь опровергнутьрассуждения в одной из его книг. Муж бросил Джой и ушел кдругой, оставив почти без денег. В 1952 она приехала в Англию ипознакомилась с Льюисом. Летом 1954 года получила развод; кэтому времени она уже любила Льюиса. Гражданский брак былзарегистрирован тайно от всех друзей летом 1956 г. Льюисстеснялся того, что церковный брак с Джой был невозможен. Она-- разведена, а законы англиканской Церкви в этом отношенииболее строги, чем даже католические и православные. Только через несколько месяцев после заключения брака уДжой нашли рак. В марте 1957 года врачи вынесли ей смертныйприговор. 21 марта у постели Джой был совершен обряд венчания:пожертвовал собой отнюдь не Льюис, а его друг-священник,осмелившийся преступить прямой запрет епископа. Детям Джой былоуже одному тринадцать, другому двенадцать лет. Позаботиться оних было кому и без Льюиса. Более того, старший настольконевзлюбил Льюиса, что принял иудаизм и демонстративно елособую, "чистую" пищу. К концу 1957 года произошло чудо: у Джой началасьремиссия. Собственно, все решили, что она исцелилась --"чудесным образом оправилась", как выразился Зернов. Льюис, укоторого одновременно начались сильные боли (у него началсярак, от которого он и умер шесть лет спустя) верил, что Господьдаровал ему возможность искупить своим страданием страданияДжой. Они были счастливы. Льюис позвал всех своих друзей, откоторых до сих пор таился. Друзья посетили Льюисов; второй раз, правда, не пришелпочти никто. Во-первых, Льюис сам приучил друзей к тому, чтосемейная жизнь от дружбы должна быть крепко изолирована.Во-вторых, жена не понравилась друзьям: она была слишкомамериканка по манерам и абсолютно не дотягивала до ихинтеллектуального уровня. Сам Льюис преодолевал этот разрывмужской своей любовью, но было бы странно, если бы то жечувство одновременно прорезалось у Толкина и прочих. Возможно,именно неприязнь друзей к Джой родила стойкое мнение, что Льюис"на самом деле" долго не мог ее полюбить. Верить в это ужасноне хочется. Через два счастливых года ремиссия кончилась. В марте 1960года Льюисы действительно съездили в Грецию на две недели(единственный заграничный вояж Льюиса -- не считая вояжа вокопы Франции), но Джой испытывала страшные боли -- и обазнали, что ей осталось жить немного. 13 июля 1960 года онаумерла в страшных мучениях. Что испытал Льюис -- можно прочестьв его последней книге: "Горе изнутри". Книга страшная: в нейЛьюис судится с Богом с силою, подобной силе Иова. Многиечитатели (неверующие) не смогли дочитать ее до конца и закрылив убежденности, что Льюис просто потерял веру в Бога. А насамом деле, он дошел до глубины веры и там наконец нашел неаргументы, а Сына Божия Страдавшего, Распятого и Воскресшего.Христос -- единственный и точнейший ответ Бога на всепретензии. 22 ноября 1963 Льюис умер, соединившись с Ним. Жизнь Льюиса многое открывает в его книгах. Но полезновзглянуть на Льюиса извне. Во-первых, он все-таки --англичанин, особенно для той широкой мировой публики, котораямало что знает о распрях между Ирландией и Англией. Уне-англичан есть свои мифы об англичанах, и на Льюиса полезновзглянуть с точки зрения этих мифов. Глубокие чувства, сказалодин мудрец, не бывают национальны. Можно по-английски острить,нельзя по-английски рыдать. Но вера -- отнюдь не толькочувство. Поэтому возможна национальная глубокая вера -- и этообъясняет, почему зарубежная христианская (и не толькохристианская) литература легко осваивается сейчас в России,несмотря на свой отчетливо нерусский характер. Вера не толькочувство, но прежде всего -- дело, решение некоего насущноговопроса. Вера -- особый изгиб человеческой жизни, по которомупостепенно -- если вера углубляется -- устремляются и всепрочие наши чувства. Религиозность, милосердие,рассудительность -- не могут не быть национальны. Самое, однако, замечательное, что вся эта "диалектика"абсолютно ни к чему не может принудить живую личность. Трихристианских писателя Англии обрели в современной Россииизвестность большую, чем кто-либо из современных британскихбеллетристов: Честертон, Льюис и Блюм. Как они непохожи друг надруга, невзирая на общее место жительства! Непохожиконфессионально: католик, протестант и православный. Непохожипрофессионально: литератор, литературовед и митрополит. Подуховному самосознанию: аристократ, обыватель (в лучшем смыслеэтого слова, т.е. очень близко к понятию "бытие") иинтеллигент. По времени: представители соответственно первой,второй и третьей четвертей нашего столетия. Митрополит АнтонийБлюм вообще "русский", невзирая на шведскую фамилию -- и все жеесть в нем нечто, что сделало успешной его проповедь именно вАнглии, а не во Франции, где он провел первые десятилетияжизни; он -- проповедник-джентльмен: суховатый, точный,довольно замкнутый. Впрочем, джентльмены бывают разные, иЧестертон джентльмен, только фальстафского типа, проповедниксочный, размашистый и тоже замкнутый. Замкнутость, видимо, иесть главный признак той вежливости и воспитанности, котораяподразумевается понятием "благородный человек" -- "джентльмен".Эта замкнутость соединяет в себе желание открыть вам ЦарствоБожие с нежеланием открыть вам дверь своего дома. Льюис тоже --вежлив, он тоже джентльмен, как и всякий англичанин послеопределенного пункта истории. Причем Льюис, может быть, болеевсего джентльмен и англичанин из этих троих. Все-такимитрополит Антоний остается экзотом, а в Честертоне неистребимпривкус католического космополитизма или, если угодно,вселенскости. Для него вся вселенная -- остров, в то время какдля "типичного англичанина" его остров -- вселенная. Честертони Блюм -- джентльмены-в-себе, Льюис -- джентльмен-для-других. Некогда джентльмены спасали от драконов. Льюис спасал отневерия. Разумеется, то же делали и Честертон, и Блюм -- нопервый имел дело с поколением, которое было дальше от Христа,чем поколение Льюиса, а второй -- с поколением, которомуХристос был доступнее (в том числе, благодаря усилиямЧестертона и Льюиса). Честертон обращался еще к людям почтидевятнадцатого столетия: неверующим, но знающим христианство ив целом доброжелательным к нему как к приятному пейзажу заокном поезда. Блюм обращается уже к пастве конца двадцатогостолетия: это люди мало знающие о Христе, но верующие в Него,живущие в том самом пейзаже. Льюис обращается к неверующим,которые и не знают христианства, и недолюбливают его, длякоторых Христос -- призрак прошлого, заслуживающий такогоотношения, как и любой призрак -- презрительно-враждебного. Книги Льюиса относятся к древней традиции христианскойапологетики. Апологии -- это открытые письмахристиан-интеллектуалов римским императорам, преследовавшимЦерковь. Книги Честертона и Блюма -- не апологетичны, потомучто читатели первого -- безразличны к христианам, читателивторого -- симпатизируют нам. Подлинно апологетичен толькоЛьюис, ибо он адресуется к читателям враждебным. Он почтителен,развлекателен, осторожен -- ибо в каждом читателе видитчеловека-императора, жаждущего и могущего вновь казнить Того, вКом более всего нуждается человек-грешник. Как литератор, Льюис более национален, чем Честертон и,тем более, Блюм. Митрополит Антоний трудится винтернациональном жанре проповеди. Честертон, когда он нетрудился в жанре интернационального же детективного рассказа,любил обращаться к той средневековой традиции, которая еще струдом может быть названа прямо английской -- слишком многомостов соединяло до Кромвеля Остров с Континентом. Что-то --выразившееся и в протестантизме, и в промышленной революции, ив революциях политических -- произошло именно в середине XVIIвека. Карл I еще европеец, Карл II уже -- англичанин. И вот,именно в середине XVII века была написана книга, на протяжениивсего Нового времени бывшая визитной карточкой английскогохристианства -- "Путь паломника" Дж. Бэньяна. Уже в прошломвеке ее на русском издавали с постраничными комментариями: ведьвся эта книга -- одна огромная аллегорическая картина. Человекидет в город -- преодолевает опасности -- приходит. В описанияхего приключений, знакомств, бесед все имеет двойное дно.Аллегорична каждая деталь, и каждая деталь есть предмет длямаленькой проповеди. Конечно, Бэньян не был первооткрывателем -- всесредневековье пронизано литературой, в которой Любовь,Коварство, Смирение и Хитрость ходят, разговаривают идействуют. Но Бэньян совершил революцию -- в буквальном смысле,то есть переворот -- в его книге не абстрактные добродетели ипороки обозначены человеческими фигурами, а конкретные, оченьживые и реальные люди несут в себе добродетели и пороки. Именно"и" -- в отличие от средневековых аллегорий, тле фигура Любвине может вмешать в себя ни грана Ненависти или хотя быМаловерия, аллегорические персонажи Бэньяна вмещают в себявсегда больше одного какого-то качества. Более того, этиперсонажи не статичны -- недаром книга называется "Путь" -- онидвижутся, одни из них просто гибнут, другие гибнут и воскресаютдуховно. Бэньян совершил революцию более великую, чемкромвелевская. "Путь паломника" открыл дорогу всей современнойбеллетристике, начиная с "Принцессы Клевской". Перевернутаяаллегория очень быстро перестала быть аллегорией -- по крайнеймере, внешне, хотя нельзя понять сам факт существования всовременной культуре не только литературы, но и совершеннонеизвестного в других культурах литературоведения, если неучитывать именно аллегорический в основе своей характер такихшедевров реализма, как "Война и мир", "Преступление инаказание" и т.д. и т.п. Но со времен Бэньяна литература,естественно, стремилась избавиться от аллегоризма, довершитьначатый им переворот, убрать то, что было когда-то наверху, всамый-самый низ. В "Робинзоне Крузо" аллегоризм очень явственнопросвечивает, вплоть до видений, а в "Ярмарке тщеславия" --почти нет. На смену средневековой по сути своей модепервооткрывателей ХVI-ХVII веков называть новые земли в честьаллегорий: Мыс Надежды, Остров Отчаяния -- пришел обычайназывать их именами людей. Средневековая аллегоричность исчезлабез следа, бэньяновская стала уделом детской литературы."Мудрец из страны Оз", "Приключения Пиноккио", -- все это те жегравированные образы "Пути Паломника", только раскрашенныегуашью. (Бедный совок! нам достались совершенно ужеобезвоженные "Волшебник Изумрудного города" и "ПриключенияБуратино" -- а все-таки как мы их любили, не подозревая, чтолюбим гомеопатически разбавленную притчу Иисуса о двух путях вЦарство Небесное, введенную в беллетристику Бэньяном). Первойсреди написанных Льюисом апологетических книг стала "Кружнойпуть, или Возвращение паломника" -- плотное подражание Бэньяну(на английском подражание декларировано уже заглавием -- уБэньяна "Прогресс пилигрима", у Льюиса "Регресс пилигрима").Семь сказок о волшебной Нарнии суть все то же Евангелие -- или,точнее, евангельское христианство -- аллегоризированное так,чтобы помогать детям приходить ко Христу. Хотя, надо твердосказать, Россия -- не Британия, и у нас сказки Льюиса впоруиздавать с такими же комментариями, как в свое время "Путьпаломника". Наши родители не знают и не смогут объяснитьребенку, что сказочный льюисовский Лев -- это Иисус, что этообраз Царя и Льва от колен Израилевых, короче говоря -- у насвсегда есть опасность, что сказки Льюиса останутся мостом,ведущим в никуда. Зато не грозит такая опасность "Расторжению брака". Этовсе та же бэньяновская аллегория. Только эта аллегория живее --все-таки двести лет изящной литературы не прошли даром даже дляЛьюиса, который в целом беллетрист слабенький (хотя бы всравнении с его другом Толкином -- католиком! -- чей "прамиф"может быть и является обобщенным образом предка всех мифов -- авсе-таки при этом остается правнуком Нового Завета ипроизведением реалистическим не менее "Войны и мира").Во-вторых, и это самое важное, это аллегория, толкующая самоесебя. Экскурсия в рай из ада для рассказчика -- и читателей --происходит не в порядке отдыха или выбора, как для прочихгероев, а в порядке именно экскурсии, где все -- отизумрудно-каменной травы до обезьяны на цепочке -- немедленноразъясняется и поясняется. Может быть, именно поэтому"Расторжение брака" читается и воспринимается взрослыми намноголегче льюисовских сказок. "Расторжение брака" начинается с того, чем кончается"Мастер и Маргарита" -- с ада. Булгаков, конечно же, не могизобразить Христа -- впрочем, и не пытался. А вот сатана у негоочень подлинный -- как сказано в Евангелии -- "отец лжи".Воланд все врет -- в том числе про загробную жизнь. Надо прямосказать, что аллеи и свечи, музыка Баха и лунный свет,обещанные Мастеру, -- все это не просто "покой", как обещаетВоланд. Это покой