Ванька прикинул, что проще всего было бы не работать, а просто отбирать шишки у коллег, но Шубина его предупредила еще при поступлении, что в интернате действует полиция из старшеклассников. Одни открыто ходят с повязками, другие – оперативники – их не носят. Если попадешься на воровстве, то, во‑первых, очень жестко задержат. А потом так оштрафуют, что до конца. учебного придется нищенствовать и на соседей работать!
К Ване на первых порах приставили экскурсовода, страшеклассника Юганова, который за эту услугу получал от дирекции двадцать шишек в час и поэтому относился к своим обязанностям очень серьезно.
– Не вздумай откупаться от тех, кто тебя застукал на нарушении правил, – предупредил он Ивана. – Если дашь взятку, потом два дня сидеть будет больно. И штрафанут. В общем, лучше не рыпаться. Слушай, а это правда, что твой отец – Александр Белый?
Иван настороженно посмотрел на Юганова и насупился. Криминальная слава отца не доставляла ему удовольствия:
– Ну и что? – с вызовом спросил он.
– Клево. Но за тобой, небось, особо будут следить.
– А твой папа кто? – спросил Иван.
– Мой‑то… Замминистра. По медицине. Бабок у него немерено, но тут курс двадцать пять баксов за шишку, и… Короче, жмется старикан.
– А помимо этого, официального? – спросил Ванька.
– Мимо тоже можно… Есть тут некоторые, меняют из‑под полы. По десятке. Но если поймают – конфискуют и опять же штрафанут. Тут, парень, порядки не то что там, за бортом. Тут полицией ведает один препод – такой зануда. Ничем его не купишь.
– А что, полицейским много платят?
– Не. Меньше, чем юннатам.
– Тогда чего же они?
– Ты в Америке ведь жил?
– Ну…
– А там разве много копам платят?
– Не, мало. Они даже бастуют.
– Вот. А не берут. Почему?
– Ну… Стыдно, наверное.
– Вот и нашим стыдно. Они же клятву там дают. Про честь и всякое такое.
– А юннаты – это кто? – перевел Иван разговор в более конкретное русло.
– Кому биология нравится. Тут так. Первые три класса тебя учат, как сами хотят. А потом – специализация: не хочешь геометрию – не учи, но вместо нее что‑то другое надо выбрать. Я выбрал финансовый менеджмент, а теперь думаю – не потяну. Лучше, наверное, геометрия.
– Слышь, а почем это, у юннатов?
– Ну, я точно не знаю. Хочешь, сходим, спросим?
– Хочу.
У юннатов шло занятие, о чем свидетельствовала надпись на электронном табло над дверьми: «Не входить. Идет урок». Правда, в большое стеклянное окно от пола до потолка было видно, что там происходит. Рядом с дверью был небольшой динамик, из которого слышен веселый голос молодой, в кокетливой прическе, училки:
– Вы уже знаете: крысы, которым в те центры мозга, которые ведают счастьем, вживили электроды, готовы тысячи раз, забыв про сон и еду, нажимать педальку, подающую ток на эти контакты. Обычно об этом говорят к тому, что удовольствия, в том числе зрелища, при манипулировании массами порой даже важнее хлеба, то бишь, голода. Если вы покажете толпе врага и дадите его разорвать, она простит вам недостаток пищи.
Гораздо реже вспоминают, что помимо центров рая, в мозгу есть и центры ада. Московские психологи ставили в клетку к крысам две автопоилки: одну с обычной водой, другую – с водкой, разбавленной молоком. Пока все шло нормально, животные пили только воду. Но когда начали подавать ток на электроды, вживленные в центры ада, крысы сразу переходили на водку – спасались от душевных мук. Они очень быстро становились алкоголиками, пили водку и после того, как переставали раздражать зону ада в мозгах. И только после того, как раз за разом воздействовали на их центры счастья, животные возвращались к нормальной воде. Какие выводы можно из этого сделать? Ну, скажи, Шкандыбин? – она кивком пригласила ответить стеснительного кудрявого мальчика.
– Я думаю, – сказал тот, – что чем примитивнее человек, тем скорее он, если у него стресс или фрустрация, прибегнет к алкоголю.
– Ну, это на поверхности. А какие из этого практические выводы можно сделать, а, Бадалка?
Встала мордастенькая, похожая на отличницу девочка и громко заявила:
– На пьяницу ни в каком деле положиться нельзя. Я бы за такого замуж никогда не вышла!
Сидевшая рядом с ней худышка в роскошном платье хихикнула:
– А где ты сейчас непьющего найдешь? У всех стресс, все и пьют!
– Тише, Дмитрохина. Скажи ты, Лугачев.
– Нужно, чтоб всегда была дешевая водка. И пусть желающие снимают стресс. Это лучше, чем восстание неудачников против тех, кому в жизни повезло.
– Но это же ведет к массовому алкоголизму! – возмутилась Бадалка.
– Ну и бог с ним, – отмахнулся Лугачев. – Зато меньше станут бунтовать.
– Интересная мысль. Это ты сам догадался? – спросила учительница.
– Нет, это мама говорит: не запретили бы водку, СССР до сих пор бы существовал.
– Верно подмечено. Молодец, что к месту вспомнил. Получаешь десять шишек. Еще Екатерина II говорила, что пьющим народом легче управлять. Поэтому в середине позапрошлого века, когда крестьяне громили кабаки и не давали в их селах торговать спиртным, их расстреливали из пушек, как самых опасных бунтовщиков.
– Жалко людей, – сказала девочка со смешными косичками.
– Жалко, Андропович? А себя, своих родных, когда попрут на них трезвые неудачники, тебе не жалко? – удивилась учительница.
Ивану стало скучно: эти ученики все такие умные‑занудные, все знают, на все у них готов ответ. Пьяных он не любил, и слушать о них просто не имело смысла. Пустая Трата времени! Ванька потянул провожатого за рукав и увел от прозрачной стены:
– Не, мне это неинтересно. А где тут у вас платят больше всего?
– Как где? В дирекции конечно!
XXIII
Ольга Белова стояла у высокого окна офиса Фонда Реставрации и смотрела на два встречных световых потока фар на дне улицы. Снизу доносилось урчание моторов, скрип тормозов, гудки нетерпеливых водителей и шум толпы, сильно приглушенные тройным стеклопакетом. Лакированные крыши машин сверкали в свете вечерних фонарей, их пассажиры спешили куда‑то, на что‑то надеялись, радовались жизни. Все, кроме нее, Ольги.
Она только что ознакомилась со справкой о доходах и расходах Фонда за третий квартал текущего года. И последних, то есть раходов, было гораздо больше, чем первых, то есть доходов. А Шмидт при этом как ни в чем ни бывало сидит за столом Белова и играет на его компьютере в какую‑то стрелялку, ушел с головой в киберпространство. Нет его здесь. Вот эта способность мужиков играть в свои игрушки, когда мир рушится и не понятно, что будет завтра, приводила ее в бешенство. Да еще включил звук на полную мощность. И Белов был точно такой же!
– Что ты собираешься делать? – спросила она, не оборачиваясь.
Молчанье было ей ответом. Да еще взрывы, выстрелы, хрипы и стоны несчастных монстров.
Она повернулась и уставилась на Митю тем тяжелым взглядом, от которого у того сразу портилось настроение.
Но с недавних пор ему стало плевать, что она им недовольна. И как ни странно, это ее к нему и притягивало. Избалованная Ольга никак не могла понять, как это она может кого‑то оставить равнодушным?!
Но еще больше ее беспокоило собственное финансовое положение. Когда Белов был рядом, она могла говорить о том, что на деньги и роскошь ей плевать. Но сейчас, когда вокруг не было заметно желающих из всех сил ей услужить, ее мироощущение несколько изменилось. И не потому, что она стала корыстолюбивой. Для этого тоже нужен определенный характер, которым Ольга не обладала. Просто срабатывал простой рефлекс: то, что кажется не очень нужным, пока оно есть, становится крайне необходимым, когда это отбирают для кого‑то другого.
А ее Митю, того самого немногословного услужливого Шмидта, который еще недавно готов был целовать ей ноги, точно подменили. Судя по справке, он тратит безумные деньги на собственную охрану и гораздо меньше уделяет внимания делам Фонда.
– Ну что ты молчишь? Ты собираешься хоть что‑нибудь делать? – спросила она снова более требовательным тоном.
Шмидт будто не слышал: он воевал с монстрами. Тогда Ольга подошла к блоку питания компьютера и выдернула вилку из розетки… Словно очнувшись, Шмидт закинул руки за голову, потянулся и лениво спросил:
– А ты хочешь что‑то делать? Пожалуйста. Проблем хватает. Налицо организованный накат на все наши филиалы. Таможня задержала наши вагоны с металлом. И не известно, куда делся наш состав с холодильниками и кондиционерами. Банк напутал со счетами, и нечем смазать таможню и забашлять железнодорожников. Еще? Кабан набрал силу и снова вышел на тропу войны. Он наезжает на наши точки по всей Москве! Вот… – Шмидт выдвинул ящик стола, достал‑из него пистолет и, положив на стол перед собой, пододвинул к Ольге. – Вот, возьми. Это на тот случай, если решишь Кабана загасить. Белов бы именно так и поступил. Еще? Подрядчик должен нашу долю от дома на Краснохолмской, но он клянется, что все забрали Тушковские и менты. Поедешь разбираться? Тачка – у входа, броник – в шкафу, пистолет у тебя уже есть.
– Как тебе не стыдно! – пустила Ольга в ход главный козырь. – Кто из нас мужчина?
– И в самом деле, – удивился Шмидт, – кто тут мужик? Неужели я? Тогда, значит, ты – женщина?! Тогда чего рот открываешь, пока тебя не спросили? Ты уж определись, дорогая. Если‑ты главная, то – разруливай ситуацию сама. А если нет, то умолкни и жди, когда взрослые дяденьки что‑нибудь придумают. Если все так плохо, незачем было покупать эту чертову скрипку, – Дмитрий уже не первый день пенял ей за это более чем несвоевременное приобретение, а ей нечего было возразить. Она все‑таки купила ee.
Ольга замолчала. Ей было известно, что в США ежегодно создается примерно шестьсот тысяч фирм. Затем в течение года около четырехсот пятидесяти тысяч из них – разоряются. И это в Соединенных Штатах, где дети с искусственным молоком из пластиковой бутылки, поскольку американские матери берегут форму груди, усваивают рыночные заповеди.
А в России, где маркетинг все еще существует на уровне «не обманешь – не продашь, не обвесишь – не заработаешь», разоряются почти девяносто девять процентов вновь образованных фирм. Жесткий естественный отбор в действии.
Но Ольге казалось, что эта печальная статистика никоим образом ее не касается. Она надея‑лась, что ей удастся уберечь от распада и разорения империю Белова, которая досталась ей по наследству от пропавшего без вести мужа. Расставаться с этой иллюзией ей не хотелось и даже было больно. Главным образом потому, что это означало бы признание своей собственной некомпетентности и, следовательно, его, Белова, превосходства. При нем‑то Фонд пусть и не без проблем, но развивался по восходящей. «Чтоб ты сдох, Белов», – подумала в сердцах Ольга.
Рассчитывать ей сейчас было не на кого, кроме Шмидта. Она умела давать неплохие советы. Но одно дело советовать, а другое – их реализовать. Она, например, ничего не понимала в силовых акциях. Это мог и знал, как делать, только Митя. Она постаралась улыбнуться ему и сказала, в оптимальной пропорции перемешав в голосе нежность, ласку и ехидство:
– Ну и что же эти замечательные дяденьки придумали?
– Давно бы так, – без малейшего торжества в голосе ответил Шмидт, пропуская мимо ушей ее язвительный тон. – Ты не задавалась самым очевидным вопросом?
– Каким?
– Почему Белов бросил и тебя, и Фонд Реставрации, в который вложил столько сил и средств? И почему до сих пор я жив?
– Он не знает про нас с тобой?
– Не смеши. Белов не знает о том, что ты мне дала?
– Какая ты свинья! – крикнула обиженная до глубины души Ольга, тбпнув ногой.
– В смысле? – удивился Шмидт. – А‑а, ну пусть будет – спала со мной, если это тебе больше нравится? Или копулировала – еще лучше? Разве тут в словах дело? Ты в суть смотри, в корень.
Ольга смотрела на него полными слез глазами. Она начала понимать, что Шмидт чем‑то страшно обижен и мстит ей. Но за что? За что? За то ли, что она ему отдалась, думая, что приобретает нового, надежного друга. Сначала ведь он относился к ней с трепетом, чуть ли не носил на руках! Все изменилось после того дорожного* происшествия с Ванькой, когда тот чуть не попал под рефрижератор, а Дмитрий его спас. Головой он что ли ударился?
Да, что‑то здесь не срастается. Саша жив, и что он должен думать о них со Шмидтом? А то, что теперь их связь, возникшая после покушения, выглядит, как причина этого покушения! Но если так, тогда почему, действительно, Шмидт до сих пор жив?
– Ты думаешь, небось: «нет человека – нет проблемы», так? – усмехнулась она. – А ты не задумывался над тем, что становится с теми, кто активно применял этот принцип? Где они? Вспомни. Они там же – в могиле. Ты знаешь, на чем горит большинство? На непонимании одного простого закона. Он гласит: решение любой проблемы означает появление как минимум двух новых! Как минимум. Возьми простой и типичный случай. У человека нет денег. И он думает: вот бы мне хоть немного разбогатеть, сразу станет легче. И вот, допустим, нашел он деньги. И что? Одна его проблема решилась. Зато появились другие: эти деньги надо куда‑то спрятать, чтобы не украли, эти деньги надо во что‑то вложить, чтобы не обесценились, эти деньги надо на что‑то тратить, а соблазнов и возможностей вокруг столько, что выбрать не просто, глаза разбегаются! А ведь еще появился риск быть в любую минуту убитым из‑за этих денег… То же самое и с убийствами. Я думаю, Белов под конец уже начал это понимать: каждое убийство не столько решает, сколько порождает все новые и новые проблемы. С наследниками, с дележкой, со свидетелями, с конкурентами, с милицией, наконец…
– Ну‑ну, это все слишком заумно, философия, а в жизни все гораздо проще, – покачал головой Шмидт. – Ты не увиливай от ответа, почему Белов оставил в живых нас с тобой?
О себе Ольга не думала. Она была почему‑то уверена, что Белов по‑прежнему ее любит. Ей даже в голову не приходило, что он способен поднять на нее руку. И вдруг она догадалась! Она прямо‑таки физически ощутила, что Шмидту за что‑то стыдно перед Беловым, и он вымещает на ней свои комплексы. Да, что‑то между ними когда‑то произошло, чего она не знает! Он комплексует, а из нее делает козу отпущения! Это объясняет и его холодность, и все его выкрутасы за последние полгода.
– Ты думаешь, это не в его стиле? Согласна. Он очень злопамятный, поганец. Но объяснить это несложно. Подумай: если бы Белов хотел нас с тобой убить, он бы давно убил. Так? Значит, не хочет. Почему? Потому что это не настоящий Белов! – внезапно к ней пришло озарение, она нашла ответ, который все объясняет и ставит на свои места. – Да, настоящий Белов – мертв! А этот – подставной. С его помощью просто хотят прибрать наш Фонд Реставрации. Понимаешь? Нас с тобой просто пугают покойником!
– Ты хочешь сказать, – удивился Шмидт, – что нам надо его выследить и того, отправить к настоящему?
– Ни в коем случае! – возмутилась Ольга. – Зачем? Накликать новые проблемы? Надо гасить огонь огнем, встречным палом. Переведи стрелку, навесь на мнимого Белова грехи настоящего. Ты ведь знаешь о Белове достаточно, чтобы он всю оставшуюся жизнь эту кашу расхлебывал! И ты знаешь тех, кого это заинтересует!
Дмитрий откинулся на спинку кресла и с интересом посмотрел на возбужденную своим открытием любовницу… Он то в отличие от нее видел Белова, и знал, что тот жив на все сто процентов. Но какова Ольга‑то! Прямо леди Макбет.
XIV
Павел Викторович Пчелкин после гибели сына немного подвинулся рассудком. Во всяком случае, Валентине Степановне пришлось привыкать к тому, что он начал разговаривать с самим собой. Сначала она пыталась воздействовать на него, уговаривать по‑хорошему, все без толку.
Но потом терапевт в поликлинике, с которым она поделилась своими проблемами, посоветовал ей оставить все как есть. Разговор с самим собой – хорошая профилактика невроза для пенсионера, который потерял любимого сына. Тем более что ему крепко за семьдесят.
А вот Валентина Степановна все носила в себе и молчала, хотя это еще хуже, чем постоянное бормотание мужа.
Большую часть жизни ветеран войны Павел Викторович Пчелкин честно трудился механиком в автоколонне. Вовремя приходил на работу, делал все, что велят, и старался не ссориться с начальством. Он работал, как писали тогда газеты, по‑коммунистически, выполняя и перевыполняя план, хотя особых денег это не приносило.
Он всегда голосовал за тех, кого назначила Советская власть, жил, как завещал великий Ленин и учила Коммунистическая партия. И никогда не жалел об этом, хотя им пришлось большую часть жизни ютиться в маленькой двухкомнатной хрущевке, пока сын Витя не купил им эту квартиру в новом доме на Гуриевича.
А вот машину – не успел. Так и остался Пчелкин старший при своем старом‑престаром «Москвиче‑408». И хотя средства были, сын оставил родителям приличный счет в банке, покупать новую машину Павел Викторович не стал. Этот дряхлый бордовый раритет был ему дорог как память о Вите! Ведь они целый год вместе, в четыре руки, восстанавливали его после того, как купили с рук в обездвиженном состоянии.
Они прожили жизнь, как все. Профсоюз автоколонны выдавал продуктовые наборы к праздникам и путевки в дома отдыха, и даже выделил Пчелкиным дачный участок недалеко от МКАД. А когда Павла Викторовича провожали на пенсию, от профсоюзной организации ему подарили на память красный вымпел с профилем Ленина и желтой бахромой по краям, вымпел, который столько раз получал Пчелкин как победитель социалистического соревнования.
Павел Викторович и Валентина Степановна жили на свои мизерные пенсии. Как‑то так само собою вышло, что с Витиного счета они старались без крайней необходимости денег не снимать. Неприятно им было пользоваться этими деньгами, из‑за которых единственный сын погиб так рано и такой жестокой смертью.
И еще одна беда донимала Валентину Степановну. Старый Пчелкин так оглох, что едва слышал включенный на всю громкость телевизор.
Телевизор, подарок сына, импортный, большой, с мощными динамиками – орал у него на полную мощность с утра до вечера. Из‑за этого жильцы их дома, уставшие от телевизионного рева, прозвали старика Рупором.
Он говорил, что слуховой аппарат, который родное государство бесплатно ему предоставило, ему жмет, давит на ухо, и поэтому он не может им пользоваться. А так как он смотрел все новостные и политические программы подряд и по нескольку раз, если они повторялись, и соседям, и его жене приходилось несладко.
Сама Валентина Степановна, когда это происходило, удалялась в соседнюю комнату или на кухню, включала радиоприемник и слушала на средних волнах свой любимый Христианский церковно‑общественный канал. К старости интересы супругов разошлись диаметрально. Старик Пчелкин остался на позициях убежденного коммуниста, а его супруга ушла в религию. Хоть эту радость дал ей Бог под конец жизни во утешение.
Но были люди, которым орущий телевизор Пчелкина не только пришелся по душе, но даже являлся и подспорьем в работе. Это были гости соседней квартиры – за той стеной, у которой и стоял злополучный телевизор.
Квартира обычно пустовала, постоянно в ней никто не проживал. Но иногда – не реже, чем раз или два в неделю, обычно сюда приходили гости. Первым появлялся и своими ключами открывал входную дверь всегда один и тот же человек, полковник ФСБ Игорь Леонидович Введенский. А вот другие посетители квартиры варьировались.
Сегодня на внеочередную встречу с Введенским пришел Тимур Нагоев. Псевдоним у него был Гном – именно потому, что на него высокий, стройный карачаловец Нагоев никак не походил. У Тимура была яркая внешность: сросшиеся на переносице черные брови, темно‑карие глаза, нос с горбинкой, широкий и мужественный подбородок. Естественно, жилось ему в Москве с таким портретом непросто. И кто знает, пошел бы он под крышу ФСБ, если бы не регулярные проблемы с милицией у него и у его родни? Всех их так достали постоянные «проверки на дорогах», что Тимур был на все готов, лишь бы избавиться от ментовского патроната.
Сначала Введенский думал, что Нагоев попросил его о внеочередной встрече из‑за притеснений со стороны прокуратуры, наехавшей на предприятие его племянника. Действительно, именно с этого он и начал:
– Совсем, Игорь Леонидович, оборзели менты, – говорил он с сильным акцентом, отчаянно при этом жестикулируя. – Представляете, штуку баксов в неделю требуют, хотя у него всего‑то пара ларьков несчастных. И еще несколько складов, от которых никакой прибыли. Да он столько в месяц не зарабатывает. А менты накат организовали, когда он отказался платить. И санинспекция, и пожарные, и прокуратура…
Введенский молча слушал ропот агента, а за стеной орал телевизор Пчелкина:
«Бесконтрольно действующие силовые структуры государства все больше коррумпируются, сливаясь с криминалом. А ведь всем известно, что вышедшие из‑под контроля гражданского общества спецслужбы неизбежно замыкаются в себе и начинают служить собственным интересам, а это и приводит в конечном счете к образованию авторитарных режимов…»
Обычно громкий звук телевизора служил не более чем фоном к разговорам, происходившим в служебной квартире. Ни Введенский, ни его гости обычно не слушали, что именно там вещают. Но тут Гном обратил внимание полковника на инсинуации журналистов в адрес его родной Конторы:
– Как они вас, а? Совсем, слушай, не уважают!
– Ну и пусть. Они свое дело делают, а мы свое, – Игорь Леонидович тихо рассмеялся. – Средства массовой информации позволяют выпустить пар, когда давление в общественном котле поднимается слишком высоко.
И тут, как назло, невидимый журналист перешел к конкретике:
«Посмотрите, сколько их, чеченцев, в нашей столице? Такое впечатление, что вся Ичкерия перебралась в Москву, не давая русским и здесь жизни. Южане захватывают целые отрасли бизнеса – как например, торговлю на рынках. Они развращают взятками милицию и чиновников в управах. А мэр Тушков им, этим кавказцам, потворствует! И до каких пор…»
– Слушай, ну совсем достали, а? – расстроился Тимур. – Ну, прохода же нет! Чуть что: стой, чеченская морда! А какой я им чеченец, а? Мы – карачаловцы. Нас всего сто человек осталось! Мы совсем отдельный народ? Мы русских любим и культуру. Да я Пушкина и Достоевского знаю во сто крат лучше, чем любой русский мент! Я просто жить хочу, работать, детей кормить‑воспитывать, а меня к земле гнут! Что делать, скажи?
Гном не преувеличивал. Он был кандидатом филологических наук и ничуть не липовым, а вполне настоящим. Его диссертацией о Есенине как интуитивном наследнике творческого метода Пушкина зачитывались и люди весьма далекие от поэзии.
– Ну, это просто мнение одного какого‑то не слишком умного журналиста, – успокоил его Игорь Леонидович. – Не он делает погоду. Вы полноправные граждане России и имеете право жить и передвигаться по ее территории без ограничений. Я, например, уважаю людей, которые за работой бегают, а не от нее, – полковник хорошо знал менталитет своих агентов и не спешил с вопросами о том, что интересовало его самого.
Это было бы проявлением неуважения к собеседнику. Сначала надо поговорить «за жизнь», о том, что интересует его, поддержать, пообещать помочь в случае надобности.
И надо сказать, что все это Введенский делал не по службе или из меркантильных, корыстных соображений. Нет, он действительно любил помогать своим подопечным и относился к ним как старшина к своими солдатам. А они чувствовали эту заботу и, испытывая благодарность, еще охотнее оказывали ему помощь в его работе. Он умел создать у них представление, что они помогают лично ему как другу и просто хорошему человеку.
– Суть проблемы в том, что в каждом человеке, в мозгу его, заложена от природы система опознавания «свой‑чужой», – продолжал Введенский. – Как в ракетах, слышал, может? Она у всех разная, действует на уровне подсознания у каждого индивидуально. У тебя ведь есть знакомые, которых ты считаешь врагами? Так и на уровне общества. Раньше врагом был американский империализм, а теперь вот чеченцы. Перед войной с Дудаевым русские сочувствовали чеченцам, комплекс вины у нас был за сталинские репрессии. Теперь все изменилось, после того, как на рынке появились видеокассеты с записями пыток и расстрелов пленных федералов. Ведь так, Тимур?
– Ну, допустим. Но ведь не все чеченцы враждебно настроены к России. Так всегда было, и при Шамиле тоже. Кто‑то за турок воевал с русскими, а кто‑то с русскими против турок. Зачем же всех под одну гребенку грести. Да и дети в любом случае не виноваты. А из них ведь тоже бандитов делают.
– Конечно, это никуда не годится! Конечно! Но джинн выпущен из бутылки. Это уже неконтролируемый процесс. Ты же видел эти видеосъемки, когда рабов в ямах держат, когда боевики захваченным работягам головы топором рубят и хохочут при этом?
– Извини, Илья Леонидович, но это опасные рассуждения. Ну, согласись же и ты, Россия сама этот пожар в Чечне организовала. Сама! Сама оружия туда напихала, а теперь бросается на них и грызет, как зверь, правах и виноватых. Ну, ведь так?
– Так, – вздохнул Введенский, – именно так. Но ведь потому это так, что у войны свои законы. Американцы, вон, до основания разбомбили Дрезден, жители которого ничего плохого им не делали. И прямо скажем, восемьдесят процентов немцев не имели отношения к зверствам нацистов. Потому что – война. А на войне для врага – общая ответственность. И для солдат, и для стариков, и для женщин, и для детей. Раз напали, раз полезли чеченцы в Дагестан и начали войну, то или сдавайтесь, или вас уничтожат. Логично? Пойми, я не оправдываю наших дураков‑генералов, которые только бомбить по старинке и умеют. Но есть у войны жуткий закон, который не в силах люди отменить: на одного убитого или раненного солдата приходится три‑четыре мирных жителя. Ну, так?
– Так‑то оно – так… Только чеченцам ведь и сдаться‑то не дают по‑хорошему, их просто вынуждают к сопротивлению. Есть такое выражение – не связывайся с тем, кому нечего терять! – Тимур Нагоев наконец решил перейти к разговору о самом главном. – Недавно приезжал в Москву один ваххабит – не наш, арабский, Азизом зовут. Так вот, он нашим, карачаловцам, открытым текстом говорил: чеченцы – лентяи и воры. Деньги берут, а воевать не хотят. Плачутся, говорят, что и так вся республика в запустение пришла. Ни работы, ни заработка. Только те, кто успел в Россию удрать, а еще лучше – в Европу, только тем и хорошо. Очень Азиз проклинал чеченцев. Говорит, что заставит их воевать с помощью русских бомб.
– Так, так, так. А кто этот Азиз? – оживился Игорь Леонидович. – Насколько, по‑твоему, значимая фигура?
– Ну, точно‑то я не знаю. Говорят, что у него хозяева в Турции, и деньги его оттуда. А главная база не в Чечне, а у нас, в Карачалове. Кажется, только это не очень точно, особенно много у него сторонников, ваххабитов, в Дагестане. Там в горах лагеря есть, где готовят тех, кто будет смертников нацеливать.
– Это серьезно? Не трепотня?
– Да не похоже. Так оно и вырисовывается: базируются они в мусульманских районах, сбивают с толку молодежь, кидают дурачков для отсева в чеченскую мясорубку. Поэтому им никак нельзя, чтобы там затихло. И знаешь, Илья Леонидович, похоже, Азиз с помощью наших, карачаловцев, что‑то очень подлое тут, в Москве, готовит. Они на моего племянника вышли – у него небольшой склад, кажется, на Краснодарской. Возле подшипникового завода. И этот Азиз хочет у него там секретный груз разместить.
– Много?
– Вроде около тонны.
– Ого! Думаешь, взрывчатка?
– А что ж еще? Они даже дали племяннику пять тысяч долларов на откуп от ментов и за аренду.
– Уже отдали? Не пообещали, а именно дали? – уточнил Игорь Леонидович.
– В том‑то и дело. Наличными. Причем – настоящими. А раз они деньги дают, значит, всерьез нацелились. Игорь Леонидович, помоги моему дураку отвязаться от прокурорских, и я через него узнаю, где у Азиза есть еще склады, и куда он с них собирается развозить груз.
– Так, может, твоему родичу проще откупиться от них? – несколько демонстративно засомневался Игорь Леонидович. – Зачем нам с тобой лишний раз засвечиваться?
– Не проще. Этот дурак деньги уже спустил. В казино. И потом, если ему от меня помощи не будет, он же и рассказывать об их, ваххабитских, делах перестанет. Так?
– Так, – согласился Введенский.
Он располагал информацией о миссии Азиза из других источников. И понимал, что Нагоев смертельно рискует. Но и отговаривать его он права не имел. Слишком много жизней было поставлено на карту в этой игре.
XXV
Широкие лучи света мощных ручных фонарей рассекали тьму по обеим сторонам дороги и тут же вязли в ночном лесу. Хотя эти густые заросли кустарника трудно было назвать полноценным лесом. Кое‑где на фоне подсвеченного тумана возникали и тут же исчезали причудливые тени боевиков. Иногда раздавался треск сломанной ветки, но в целом они двигались почти бесшумно.
Благодаря фонарям было нетрудно установить их местонахождение, поэтому Саша, дрожа от влажного холода, то и дело менял позицию в зависимости от их передвижений. До сих пор ему удавалось оставаться незамеченным. Метрах в пятнадцати от него вспыхнул фонарь. Саша приник к земле и замер, стараясь не дышать…