ФОМА АКВИНСКИЙ
По закону своей природы человек приходит к умопостигаемому через чувственное,
ибо все наше познание берет свой исток в чувственных восприятиях (Сумма теол.,
I, q. 1, 9 с).
Путь доказательства может быть двояким. Либо он исходит из причины и потому
называется «propter quid», основываясь на том, что первично само по себе; либо
он исходит из следствия и называется «quia» [12], основываясь на том, что
первично в отношении к процессу нашего познания. В самом деле, коль скоро какое-
либо следствие для нас прозрачнее, нежели причина, то мы вынуждены постигать
причину через следствие. От какого угодно следствия можно сделать умозаключение
к его собственной причине (если только ее следствия более открыты для нас), ибо,
коль скоро следствие зависит от причины, при наличии следствия ему по
необходимости должна предшествовать причина. Отсюда следует, что бытие божие,
коль скоро оно не является самоочевидным, должно быть нам доказано через свои
доступные нашему познанию следствия (Сумма теол., I, q. 2, 2 с).
12 Quia (лат.) — так как.
Бытие божие может быть доказано пятью путями.
Первый и наиболее очевидный путь исходит из понятия движения. В самом деле, не
подлежит сомнению и подтверждается показаниями чувств, что в этом мире нечто
движется. Но все, что движется, имеет причиной своего движения нечто иное: ведь
оно движется лишь потому, что находится в потенциальном состоянии относительно
того, к чему оно движется. Сообщать же движение нечто может постольку, поскольку
оно находится в акте: ведь сообщать движение есть не чтс иное, как переводить
предмет из потенции в акт. Но ничто не может быть переведено из потенции в акт
иначе как через посредство некоторой актуальной сущности; так, актуальная
теплота огня заставляет потенциальную теплоту дерева переходить в теплоту
актуальную и через это приводит дерево в изменение и движение. Невозможно,
однако, чтобы одно и то же было одновременно и актуальным, и потенциальным в
одном и том же отношении, оно может быть таковым лишь в различных отношениях.
Так, то, что является актуально теплым, может одновременно быть не потенциально
теплым, но лишь потенциально холодным. Следовательно, невозможно, чтобы нечто
было одновременно, в одном и том же отношении и одним и тем же образом и
движущим, и движимым, иными словами, было бы само источником своего движения.
Следовательно, все, что движется, должно иметь источником своего движения нечто
иное. Следовательно, коль скоро движущий предмет и сам движется, его движет еще
один предмет, и так далее. Но невозможно, чтобы так продолжалось до
бесконечности, ибо в таком случае не было бы перводвигателя, а следовательно, и
никакого иного двигателя, ибо источники движения второго порядка сообщают
движение лишь постольку, поскольку сами движимы первичным двигателем, как-то:
посох сообщает движение лишь постольку, поскольку сам движим рукой.
Следовательно, необходимо дойти до некоторого перводвигателя, который сам не
движим ничем иным; а под ним все разумеют бога.
Второй путь исходит из понятия производящей причины. В самом деле, мы
обнаруживаем в чувственных вещах последовательность производящих причин; однако
не обнаруживается и невозможен такой случай, чтобы вещь была своей собственной
производящей причиной; тогда она предшествовала бы самой себе, что невозможно.
Нельзя помыслить и того, чтобы ряд производящих причин уходил в бесконечность,
ибо в таком ряду начальный член есть причина среднего, а средний — причина
конечного (причем средних членов может быть множество или только один). Устраняя
причину мы устраняем и следствия. Отсюда, если в ряду производящих причин не
станет начального члена, не станет также конечного и среднего. Но если ряд
производящих причин уходил бы в бесконечность, отсутствовала бы первичная
производящая причина; а в таком случае отсутствовали бы и конечное следствие, и
промежуточные производящие причины, что очевидным образом ложно. Следовательно,
необходимо положить некоторую первичную производящую причину, каковую все
именуют богом.
Третий путь исходит из понятий возможности и необходимости и сводится к
следующему. Мы обнаруживаем среди вещей такие, для которых возможно и быть, и не
быть; обнаруживается, что они возникают и гибнут, из чего явствует, что для них
возможно и быть, и не быть. Но для всех вещей такого рода невозможно вечное
бытие; коль скоро нечто может перейти в небытие, оно когда-нибудь перейдет в
него. Если же все может не быть, когда-нибудь в мире ничего не будет. Но если
это истинно, уже сейчас ничего нет, ибо не-сущее не приходит к бытию иначе, как
через нечто сущее. Итак, если бы не было ничего сущего, невозможно было бы,
чтобы что-либо перешло в бытие, и потому ничего не было бы, что очевидным
образом ложно. Итак, не все сущее случайно, — но в мире должно быть нечто
необходимое. Однако все необходимое либо имеет некоторую внешнюю причину своей
необходимости, либо не имеет. Между тем невозможно, чтобы ряд необходимых
сущностей, обусловливающих необходимость друг друга, уходил в бесконечность
(таким же образом, как это происходит c производящими причинами, что доказано
выше). Поэтому необходимо положить некую необходимую сущность, необходимую самое
по себе, не имеющую внешней причины своей необходимости, но самое составляющую
причину необходимости всех иных; по общему мнению, это есть бог.
Четвертый путь исходит из различных степеней, которые обнаруживаются в вещах. Мы
находим среди вещей более или менее совершенные, или истинные, или благородные;
и так обстоит дело и c прочими отношениями того же рода. Но о большей или
меньшей степени говорят в том случае, когда имеется различная приближенность к
некоторому пределу; так, более теплым является то, что более приближается к
пределу теплоты. Итак, есть нечто в предельной степени обладающее истиной, и
совершенством, и благородством, а следовательно, и бытием; ибо то, что в
наибольшей степени истинно, в наибольшей степени есть, как сказано во II кн.
«Метафизики», гл. 4. Но то, что в предельной степени обладает некоторым
качеством, есть причина всех проявлений этого качества; так, огонь, как предел
теплоты, есть причина всего теплого, как сказано в той же книге. Отсюда следует,
что есть некоторая сущность, являющаяся для всех сущностей причиной блага и
всяческого совершенства; и ее мы именуем богом.
Пятый путь исходит из распорядка природы. Мы убеждаемся, что предметы, лишенные
разума, каковы природные тела, подчиняются целесообразности. Это явствует из
того, что их действия или всегда, или в большинстве случаев направлены к
наилучшему исходу. Отсюда следует, что они достигают цели не случайно, но будучи
руководимы сознательной волей. Поскольку же сами они лишены разумения, они могут
подчиняться целесообразности лишь постольку, поскольку их направляет некто
одаренный разумом и пониманием, как стрелок направляет стрелу. Следовательно,
есть разумное существо, полагающее цель для всего, что происходит в природе; и
его мы именуем богом.
Фома Аквинский. Сумма теологии // Антология мировой философии М., 1969, Т. I. Ч.
2. C. 827 — 831
Ф. БЭКОН
Нельзя упускать и то, что во все века естественная философия встречала
докучливого и тягостного противника, а именно суеверие и слепое, неумеренное
религиозное рвение. Так, мы видим у греков, что те, которые впервые предложили
непривычному еще человеческому слуху естественные причины молнии и бурь, были на
этом основании обвинены в неуважении к богам [13]. И немногим лучше отнеслись
некоторые древние отцы христианской религии к тем, кто при помощи вернейших
доказательств (против которых ныне никто в здравом уме не станет возражать)
установил, что земля кругла и как следствие этого утверждал существование
антиподов [14]...
13 См.: Аристофан. Облака. 368 — 407.
14 Ср.: Лактанций. Divinus Institutiones (Божественные установления), III, 24;
Августин. О граде божьем (De Civitas Dei). XVI, 9.
Наконец, мы видим, что по причине невежества некоторых теологов закрыт доступ к
какой бы то ни было философии, хотя бы и самой лучшей. Одни просто боятся, как
бы более глубокое исследование природы не перешло за дозволенные пределы
благочестия; при этом то, что было сказано в священных писаниях о божественных
тайнах и против тех, кто пытается проникнуть в тайны божества, превратно
применяют к скрытому в природе, которое не ограждено никаким запрещением. Другие
более находчиво заключают, что если обычные причины не известны, то все можно
легче приписать божественной длани и жезлу; и это они считают в высшей степени
важным для религии. Все это есть не что иное, как «желание угождать богу ложью».
Иные опасаются, как бы движения и изменения философии не стали примером для
религии и не положили бы ей конец. Другие, наконец, очевидно, озабочены тем, как
бы не было открыто в исследовании природы чего-нибудь, что опрокинет или по
крайней мере поколеблет религию (особенно у невежественных людей). Опасения этих
двух последних родов кажутся нам отдающими мудростью животных, словно эти люди в
отдаленных и тайных помышлениях своего разума не верят и сомневаются в прочности
религии и в главенстве веры над рассудком и поэтому боятся, что искание истины в
природе навлечет на них опасность. Однако если здраво обдумать дело, то после
слова бога естественная философия есть вернейшее лекарство против суеверия и тем
самым достойнейшая пища для веры. Поэтому ее справедливо считают вернейшей
служанкой религии: если одна являет волю бога, то другая — его могущество...
Неудивительно, что естественная философия была задержана в росте, так как
религия, которая имеет величайшую власть над душами людей, вследствие невежества
и неосмотрительного рвения некоторых была уведена от естественной философии и
перешла на противоположную сторону.
Бэкон Ф. Новый Органон // Сочинения.: П 2 т. М., 1978 Т. 2. C. 51, 52, 53
Б. СПИНОЗА
...Все люди родятся не знающими причин вещей, и... все они имеют стремление
искать полезного для себя, что они и сознают. Первым следствием этого является
то, что люди считают себя свободными, так как свои желания и свое стремление они
сознают, а о причинах, располагающих их к этому стремлению и желанию, даже и во
сне не грезят, ибо не знают их. Второе следствие — то, что люди все делают ради
цели, именно ради той пользы, к которой они стремятся. Отсюда выходит, что они
всегда стремятся узнавать только конечные причины (causae finales)
совершившегося и успокаиваются, когда им укажут их, не имея, конечно, никакого
повода к дальнейшим сомнениям. Если же они не имеют возможности узнать их от
другого, то им не остается ничего более, как обратиться к самим себе и
посмотреть, какими целями сами они руководствуются обыкновенно в подобных
случаях; таким образом, они необходимо по себе судят о другом. Далее, так как
они находят в себе и вне себя немало средств, весьма способствующих
осуществлению их пользы, как-то: глаза для зрения, зубы для жевания, растения и
животные для питания, солнце для освещения, море для выкармливания рыб и т.д.,
то отсюда и произошло, что они смотрят на все естественные вещи как на средства
для своей пользы. Они знают, что эти средства ими найдены, а не приготовлены ими
самими, и это дает им повод верить, что есть кто-то другой, кто приготовил эти
средства для их пользования. В самом деле, взглянув на вещи как на средства, они
не могли уже думать, что эти вещи сами себя сделали таковыми. Но по аналогии c
теми средствами, которые они сами обыкновенно приготовляют для себя, они должны
были заключить, что есть какой-то или какие-то правители природы, одаренные
человеческой свободой, которые обо всем озаботились для них и все создали для их
пользования. О характере этих правителей, так как они никогда ничего не слыхали
о нем, они должны были судить по своему собственному. Вследствие этого они и
предположили, что боги все устраивают для пользы людей, дабы люди были к ним
привязаны и воздавали им высочайшие почести. Следствием было то, что каждый по-
своему придумывал различные способы почитания бога, дабы бог любил его больше
других и заставил всю природу служить удовлетворению его слепой страсти и
ненасытной жадности. Таким-то образом предрассудок этот обратился в суеверие и
пустил в умах людей глубокие корни. Это и было причиной, почему каждый всего
более старался понять и объяснить конечные причины всех вещей. Но, стремясь
доказать, что природа ничего не делает напрасно (т.е. что не служило бы в пользу
людей), доказали, кажется, только то, что природа и боги сумасбродствуют не
менее людей. Посмотрите, прошу вас, до чего, наконец, дошло! Среди стольких
удобств природы должны были найти также немало и неудобств, каковы бури,
землетрясения, болезни и т.д., и предположили, что это случилось потому, что
боги были разгневаны нанесенными им от людей обидами или погрешностями,
допущенными в их почитании. И хотя опыт ежедневно заявлял против этого и
показывал в бесчисленных примерах, что польза и вред выпадают без разбора как на
долю благочестивых, так и на долю нечестивых, однако же от укоренившегося
предрассудка не отстали... Приняли за истину, что решения богов далеко
превосходят человеческую способность понимания...
...Нельзя пройти здесь молчанием также и того, что сторонники этого учения,
желавшие похвастаться своим умом в указании целей вещей, изобрели для оправдания
означенного своего учения новый способ доказательства, именно приведение не к
невозможному, а к незнанию; а это показывает, что для этого учения не оставалось
никакого другого средства аргументации. Если бы, например, c какой-либо кровли
упал камень на чью-нибудь голову и убил его, они будут доказывать по этому
способу, что камень упал именно для того, чтобы убить человека; так как если бы
он упал не c этой целью по воле бога, то каким же образом могло бы случайно
соединиться столько обстоятельств (так как часто их соединяется весьма много)?
Вы ответите, может быть, что это случилось потому, что подул ветер, а человек
шел по этой дороге. Однако они будут стоять на своем: почему ветер подул в это
время? почему человек шел по этой дороге именно в это же самое время? Если вы
опять ответите, что ветер поднялся тогда потому, что море накануне начало
волноваться при спокойной до тех пор погоде, а человек был приглашен другом, они
опять будут настаивать, так как вопросам нет конца: почему же море волновалось?
почему человек был приглашен в это время? И таким образом, не перестанут
спрашивать о причинах причин до тех пор, пока вы не прибегнете к воле бога...
Все то, что способствует их благосостоянию или почитанию богов, люди назвали
добром, противоположное ему — злом. А так как не понимающие природы вещей ничего
не утверждают относительно самих вещей, а только воображают их и эти образные
представления считают за познание, то, не зная ничего о природе вещей и своей
собственной, они твердо уверены, что в вещах существует порядок. Именно если
вещи расположены таким образом, что мы легко можем схватывать их образ в
чувственном восприятии и, следовательно, легко припоминать их, то мы говорим,
что они хорошо упорядочены, если же наоборот — что они находятся в дурном
порядке или в беспорядке. А так как то, что мы легко можем вообразить, нам
приятнее другого, то люди порядок ставят выше беспорядка, как будто бы порядок
составлял в природе что-либо независимо от нашего представления, и говорят, что
бог все сотворил в порядке, и таким образом, сами того не зная, приписывают богу
воображение, если только не думают, что бог, заботясь о человеческом
воображении, расположил все вещи таким образом, чтобы они как можно легче могли
быть воображаемы...
Остальные понятия также составляют не что иное, как различные способы
воображения, что, однако, не препятствует незнающим смотреть на них как на самые
важные атрибуты вещей; ибо, как мы уже сказали, они уверены, что все вещи
созданы ради них, и называют природу какой-либо вещи хорошей или дурной,
здоровой или гнилой и испорченной, смотря по тому, как она на них действует.
Так, например, если движение, воспринимаемое нервами от предметов,
представляемых посредством глаз, способствует здоровью, то предметы, служащие
причиной этого движения, называются красивыми. В противном случае они называются
безобразными. Далее, то, что действует на чувство через ноздри, называют
благовонным или вонючим, что действует через язык — сладким или горьким, вкусным
или невкусным, через осязание — твердым или мягким, тяжелым или легким и т.д.
Что, наконец, действует на ухо, про то говорят, что оно издает шум, звук или
гармонию. Последняя так обезумила людей, что они стали верить, будто и сам бог
также услаждается ею. Существуют также философы, убежденные, что и небесные
движения образуют гармонию. Все это достаточно показывает, что каждый судил о
вещах сообразно c устройством своего собственного мозга или, лучше сказать,
состояния своей способности воображения принимал за самые вещи. Поэтому (заметим
мимоходом) не удивительно, что среди людей возникло столько споров, а из них,
наконец, — скептицизм.
Спиноза Б. Этика // Избранные произведения: В 2 т. М., 1957/ Т. 1. С. 395 — 400
ВОЛЬТЕР
Давайте же, братья мои, по крайней мере, посмотрим, насколько полезна... вера и
сколь мы заинтересованы в том, чтобы она была запечатлена во всех сердцах.
Ни одно общество не может существовать без вознаграждений и кар. Истина эта
столь очевидна и признана, что древние иудеи допускали, по крайней мере,
временные кары. «Если же ты нарушишь свой долг, — гласит их закон, — Господь
пошлет тебе голод и нищету, прах вместо дождя... зуд и чесотку неисцелимые...
тяжкие язвы в ногах и суставах... c женою обручишься, и другой будет спать c
нею, и т.д.» [15].
15 Второзаконие, XXVIII, 15 — 30.
Подобные проклятия могли сдержать народ, грубо нарушающий свой долг; но могло
также случиться, что человек, виновный в свершении тягчайших преступлений, вовсе
не страдал от язв на ногах и не погибал от нищеты и голода. Соломон стал
идолопоклонником, но нигде не сказано, будто он был поражен каким-либо из
подобных недугов. Хорошо также известно, что на Земле полно счастливых
преступников и угнетенных невинных. Поэтому необходимо было прибегнуть к
теологии многочисленных более цивилизованных наций, которые задолго до того
положили в основу своих религий кары и воздаяния в том состоянии человеческой
природы, которое, являясь ее развитием, быть может, и представляет собой ее
новую жизнь.
Кажется, доктрина эта была самим гласом природы, к которому прислушивались все
древнейшие люди и который был заглушён на определенный срок иудеями, но в
дальнейшем вновь обрел всю свою силу.
У всех народов, слушающих голос своего разума, есть всеобщие представления, как
бы запечатленные в наших сердцах их владыкой: такова наша убежденность в
существовании бога и в его милосердной справедливости; таковы основополагающие
принципы морали, общие для китайцев, индийцев и римлян и никогда не
изменявшиеся, хотя наш земной шар испытывал тысячекратные потрясения.
Принципы эти необходимы для сохранения людского рода. Лишите людей представления
о карающем и вознаграждающем боге — и вот Сулла и Марий c наслажденьем купаются
в крови своих сограждан; Август, Антоний и Лепид превосходят в жестокости Суллу,
Нерон хладнокровно отдает приказ об убийстве собственной матери. Безусловно,
учение о боге-мстителе в те времена угасло у римлян; преобладал атеизм, а ведь
нетрудно исторически доказать, что атеизм иногда может быть причиной стольких же
зол, как и самое варварское суеверие.
В самом деле, уж не думаете ли вы, будто Александр VI признавал бога, когда,
чтобы обелить кровосмешение сына, он подряд пустил в ход предательство, открытое
насилие, кинжал, веревку и яд? Вдобавок, издеваясь над суеверной слабостью тех,
кого он убивал, он давал им индульгенции и отпущение грехов во время их
предсмертных конвульсий. Несомненно, причиняя людям эти варварские муки, он
оскорблял божество, над которым он насмехался. Признаемся себе: когда мы читаем
историю этого монстра и его мерзкого сына, мы все уповаем, что кара их все же
настигнет. Таким образом, идея бога-мстителя необходима.
Может статься, — и это бывает слишком часто — убежденность в божественной
справедливости не окажется уздой для вспышки страстей. То будет состояние
опьянения; угрызения совести наступают, лишь когда разум вступает в свои права,
но в конце концов они мучат виновного. Атеист вместо угрызений совести может
ощущать тайный и мрачный ужас, обычно сопровождающий крупные преступления.
Расположение духа у него бывает при этом беспокойным и ожесточенным; человек,
замаранный кровью, становится нечувствительным к радостям общения; душа его,
ожесточившись, оказывается невосприимчивой ко всем жизненным утешениям; кровь
приливает к его лицу от ярости, но он не раскаивается. Он не страшится, что c
него спросят отчет за растерзанную им жертву; он всегда злобен и все больше
черствеет в своей кровожадности. Напротив, человек, верящий в бога, обычно
приходит в себя. Первый из них остается всю свою жизнь монстром, второй впадает
в варварство лишь на мгновенье. Почему? Да потому, что последний имеет узду,
первого же ничто не удерживает.
Мы нигде не можем прочесть о том, будто архиепископ Тролль, приказавший убить у
себя на глазах всех магистратов Стокгольма, хотя бы раз удостоил притвориться,
что он желает искупить свое преступление каким-то раскаянием. Коварный и
неблагодарный атеист, клеветник, кровожадный разбойник рассуждает и действует
соответствующим образом, если он уверен в своей безнаказанности со стороны
людей. Ибо, если вообще бога нет, такое чудовище оказывается самому себе богом;
оно приносит себе в жертву все, чего желает или что стоит на его пути. Самые
нежные мольбы, самые здравые рассуждения оказывают на него не большее
воздействие, чем на волка, озверевшего от жажды крови.
Когда папа Сикст IV приказал убить обоих Медичи в церкви Репараты *, в тот самый
миг, как перед лицом народа прославляли бога, коему этот народ поклонялся, Сикст
IV спокойно пребывал в своем дворце, ничего не страшась — ни того, что заговор
удастся, ни того, что он потерпит провал; он был уверен: флорентийцы не отмстят
за себя, он совершенно свободно отлучит их от церкви, и они будут на коленях
просить у него прощения за то, что осмелились принести жалобу.
* Церковь Santa Reparata (Святой Целительницы; ст.-ит.) во Флоренции — Прим.
перев.
Весьма правдоподобно, что атеизм был философией всех могущественных людей,
проведших свою жизнь в том заколдованном кругу преступлений, который глупцы
именуют политикой, государственным переворотом, искусством править.
Меня никогда не заставят поверить, будто кардинал, знаменитый министр, считал,
что он действует по указанию бога, когда он приказал двенадцати убийцам в
судейских мантиях [16], состоявшим у него на жалованье, осудить на смертную
казнь одного из высокопоставленных лиц государства, причем происходило это в его
собственном загородном доме и в то самое время, как он предавался блуду со
своими девками рядом c помещением, где его лакеи, украшенные титулом судей,
угрожали пытками маршалу Франции, смерть которого они уже мысленно смаковали...
16 Имеется в виду судебный процесс против маршала Марийяка, организованный по
приказу французского короля Людовика XIII (1610 — 1643) и кардинала Ришелье
(1624 — 1642) — всесильного первого министра.
Признано, что иудеи поклонялись телесному богу. Но разве это причина, по которой
мы должны иметь подобную идею верховного бытия?
Если доказано, что они верили в телесного бога, то не менее ясно, что они
признавали бога — создателя Вселенной.
Задолго до того как они пришли в Палестину, финикийцы имели своего единого бога
Яхо; имя это было у них священным, так же как позднее у египтян и иудеев. Кроме
того, они называли верховное бытие более распространенным именем — Эль. По
своему происхождению это халдейское имя. Именно от него город, именуемый нами
Вавилоном, назывался Бабель — Врата бога. От него же иудейский народ, пришедший
со временем в Палестину и там обосновавшийся, стал называть себя «Израэль», что
означает видящий бога, как это сообщает нам Филон в своем Трактате о воздаяниях
и карах и как пишет историк Иосиф в своем ответе Апиону.
Египтяне вопреки всем своим суевериям признавали верховного бога; они именовали
его Кнеф и изображали в виде шара.
Древний Зердуст, именуемый нами Зороастром [11], учил лишь об одном боге, коему
подчинено злое начало. Индийцы, похваляющиеся тем, что они — древнейшее
общество, располагают вдобавок древними книгами, которые, по их утверждению,
были писаны четыре тысячи восемьсот шестьдесят шесть лет назад. Ангел Брама или
Габрама, говорят они, посланник бога, служитель верховного существа, продиктовал
книгу на языке санскрит. Эта священная книга называется Шастабад, и она гораздо
древней самой Веды, которая c давних времен является священной книгой на берегах
Ганга.
Два этих тома, представляющие собой закон всех браминских сект — Яджур-Веду,
являющуюся началом Веды, — повествуют лишь о едином боге.
Небу было угодно, чтобы один из наших соотечественников, проживший тридцать лет
в Бенгалии и превосходно владевший языком древних браминов, оставил нам
извлечение из книги Шастабад, написанной за тысячелетие до Веды. Она разделена
на пять глав. В первой главе речь идет о боге и его атрибутах, и начинается она
так: «Бог един; он создал все, что есть; он подобен совершенной сфере, не
имеющей ни конца ни начала. Он правит всем c целокупной мудростью. Не ищи его
сущность и природу — то будет напрасным и преступным поиском. Довольствуйся тем,
чтобы день и ночь поклоняться его творениям, его мудрости, мощи и благости. Будь
счастлив, чтя его».
Вторая глава трактует о творении небесных интеллектов.
Третья — о падении этих вторичных божеств.
Четвертая — об их наказании.
Пятая — о милосердии бога.
Китайцы, чьи истории и обычаи указывают на очень далекую древность, хотя и
меньшую, нежели древность индийцев, всегда поклонялись Тьен, Шань-ти, Небесной
добродетели. Все их книги, посвященные морали, все эдикты императоров
рекомендуют быть угодными Тьен, Шань-ти и заслуживать ее милости.
Конфуций вовсе не был основателем китайской религии, как это утверждают невежды.
Задолго до него императоры четырежды в год вступали в храм, дабы принести Шань-
ти земные плоды.
Таким образом, вы видите: цивилизованные народы — индийцы, китайцы, египтяне,
персы, халдеи, финикийцы — все признавали одного верховного бога. Я не стану
утверждать, будто у этих столь древних наций не было атеистов; я знаю, их много
в Китае; мы видим их в Турции, они есть в нашем отечестве и у многих народов
Европы. Но почему их заблуждение должно поколебать нашу веру? Разве ошибочные
мнения всех философов относительно света мешают нам твердо верить в ньютоновские
открытия, касающиеся сего непостижимого элемента? Разве неверная физика греков и
их смехотворные софизмы способны разрушить интуитивное знание, данное нам
экспериментальной физикой?
Атеисты были у всех известных народов; но я сильно сомневаюсь, чтобы атеизм этот
был полной убежденностью, ясной уверенностью, в которых наш разум пребывает,
лишенный сомнений, спокойный, как тогда, когда дело идет о геометрических
доказательствах. Разве это скорее не полуубежденность, усиленная яростной
страстью и высокомерием, занимающими место полной уверенности? Фаларис и Бусирис
[17] (а такие люди попадаются в любой среде) резонно высмеивали басни о Кербере
и Эвменидах: они отлично понимали, как смешно воображать, будто Теэей целую
вечность просидел на скамеечке и будто гриф постоянно разрывал вновь отрастающую
печень Прометея. Подобные нелепости, бесчестящие божество, уничтожали его в
глазах этих людей. Они смутно говорили себе в своем сердце: нам всегда
повествовали о божестве одни лишь нелепости, а значит, божество это — только
химера. Они попирали ногами утешительную и одновременно страшную истину, ибо она
была окружена ложью.
17 Бузирис — легендарный древнеегипетский царь, убивавший всех попадавших в его
страну чужеземцев и приносивший их в жертву богам.
О, злополучные теологи-схоласты, пусть бы хоть этот пример научил вас не делать
бога смешным! Именно вы своими пошлостями распространяете атеизм, c которым вы
боретесь; именно вы создаете придворных атеистов, которым достаточно лишь
благовидного предлога, оправдывающего все их омерзительные деяния. Но если бы
поток дел и мрачных страстей оставлял им время одуматься, они бы сказали: обманы
жрецов Исиды или Кибелы должны восстанавливать меня лишь против них, но не
против божества, которое они оскорбляют. Если не существует Флеге-тонта и
Кокита, это вовсе не препятствует существованию бога. Поэтому я пренебрегу
баснями и стану поклоняться истине. Мне рисуют бога смешным тираном, но я не
буду из-за того считать его слабомудрым и несправедливым...
Не станем здесь скрывать: бывают добродетельные атеисты. Секта Эпикура дала
весьма честных людей; сам Эпикур был добродетельным человеком, я это признаю.
Инстинкт добродетели, обитающий в мягком и далеком от всякого насилия нраве,
может отлично сосуществовать c ошибочной философией. Эпикурейцы и наиболее
славные атеисты наших дней, стремящиеся к удовольствиям, даруемым общением,
познанием и заботой о безмятежном покое души, укрепили в себе этот инстинкт,
заставляющий их никогда никому не вредить и отречься от беспокойных дел,
возмущающих душу, а также от развращающего ее высокомерия. В обществе существуют
законы, более строго соблюдаемые, нежели законы государства и религии. Тот, кто
заплатил за услуги своих друзей черной неблагодарностью, кто оклеветал честного
человека и проявил в своем поведении отталкивающую непристойность или кто
известен своей безжалостной и гнусной скаредностью, не будет наказан законами,
но его покарает общество честных людей, кои вынесут против него не подлежащий
обжалованию приговор об изгнании: в этом обществе он никогда не будет принят.
Таким образом, атеист, обладающий мягким и приятным нравом, во всем прочем
сдерживаемый уздой, налагаемой на него человеческим обществом, вполне может
вести безобидную, счастливую и уважаемую жизнь. Примеры мы наблюдаем из века в
век, начиная со славного Аттика, одновременно бывшего другом и Цезаря и
Цицерона, и кончая знаменитым судьей де Барро, заставившим слишком долго ждать
истца, процесс коего он вел, и уплатившим ему за это из своего кармана сумму, о
которой шла речь.
Мне могут еще назвать, если угодно, софиста-геометра Спинозу, чьи умеренность,
бескорыстие и благородство были достойны Эпиктета. Мне также скажут, что
знаменитый атеист Ламетри был человеком мягким и приятным в обществе, уважаемым
при жизни и осыпанным после смерти милостями великого короля, который не обращал
внимания на его философские убеждения и награждал его за его достоинства. Однако
дайте этим мягким и спокойным атеистам высокие должности, включите их в
политическую фракцию или заставьте сражаться c Цезарем Борджа либо c Кромвелем,
а может быть, c кардиналом де Ретцем — и неужели, думаете вы, в подобных случаях
они не станут такими же злодеями, как их противники? Учтите, какую вы ставите
перед ними альтернативу; если они не порочны, они покажут себя глупцами; им надо
либо защищаться тем же оружием, либо погибнуть. Несомненно, их принципы не
противостанут убийствам и отравлениям, которые они сочтут неизбежными.
Итак, мы показали: атеизм может, самое большее, позволить существовать
общественным добродетелям в спокойной апатии частной жизни; однако среди бурь
жизни общественной он должен приводить к всевозможным злодействам.
Приватное общество атеистов, кои никогда меж собою не ссорятся и спокойно
растрачивают свою жизнь в чувственных наслаждениях, может невозмутимо
существовать какое-то время; однако если бы мир управлялся атеистами, то c таким
же успехом можно было находиться под непосредственным владычеством адских сил,
которые нам изображают яростными мучителями своих жертв. Одним словом, атеисты,
держащие в своих руках власть, были бы столь же зловещи для человечества, как
суеверные люди. Разум протягивает нам спасительную руку в выборе между двумя
сими чудищами: то будет предметом моей второй речи.
Вольтер. Назидательные проповеди // Философские сочинения М., 1988 С. 382 — 390
Д. ЮМ
Мир, в котором мы обитаем, представляет собой как бы огромный театр, причем
подлинные пружины и причины всего происходящего в нем от нас совершенно скрыты,
и у нас нет ни знания достаточного, чтобы предвидеть те бедствия, которые
беспрестанно угрожают нам, ни силы достаточной, чтобы предупредить их. Мы
непрестанно балансируем между жизнью и смертью, здоровьем и болезнью, изобилием
и нуждою, — все это распределяется между людьми тайными, неведомыми причинами,
действие которых часто бывает неожиданным и всегда — необъяснимым. И вот эти-то
неведомые причины становятся постоянным предметом наших надежд и страхов; и если
наши аффекты находятся в постоянном возбуждении благодаря тревожному ожиданию
грядущих событий, то и воображение наше также действует, создавая представления
об указанных силах, от которых мы находимся в столь полной зависимости. Если бы
люди могли расчленить природу в соответствии c требованиями наиболее вероятной
или по крайней мере наиболее вразумительной философской системы, то они
обнаружили бы, что данные причины суть не что иное, как ос<