А как-то один из его учеников, у которого, по-видимому, была склонность к киническому образу жизни, спросил его: «Каким именно должен быть человек, ведущий кинический образ жизни, и каково общее понятие об этом деле?» – Мы рассмотрим это, – сказал он, – на досуге. А пока лишь то могу тебе сказать, что принимающийся за такое великое дело без бога навлекает на себя его гнев и хочет только срамиться на людях. Не говорит ведь никто сам себе, явившись в хорошо управляемый дом: «Я должен быть домоправителем». Иначе господин, вернувшись и увидя, что он нагло распоряжается, разделается с ним. Вот так и в этом великом граде. Есть ведь и здесь некий домохозяин, устрояющий все. «Ты – солнце: ты можешь, совершая круговращение, творить год и времена года, давать рост и питание плодам, поднимать и унимать ветры, согревать в надлежащей мере тела людей. Иди совершай круговращение и вот так приводи в движение все, от величайшего до мельчайшего. Ты – теленочек: когда появится лев, ты делай свое дело, иначе – горе тебе. Ты – бык: выступай на бой, тебе ведь это надлежит и подобает, и ты можешь делать это. Ты можешь вести войско на Илион: будь Агамемноном. Ты можешь вступить в единоборство с Гектором: будь Ахиллом». А если бы Терсит явился с притязаниями на власть, то он или не достиг бы ее, или, если бы достиг, осрамился бы при еще большем множестве свидетелей.
И ты тоже, обдумай это дело тщательно. Оно не такое, каким кажется тебе. «Потертый плащишко и сейчас я ношу, и тогда он у меня будет, я сплю и сейчас на жестком, и тогда буду спать так, возьму еще котомочку и палку и начну странствовать и просить подаяние, бранить встречных, и если увижу, что кто-то удаляет у себя волосы дропаком [421]или что разгуливает с уложенными кудрями или в пурпурных одеждах, буду порицать его». Если ты чем-то таким представляешь себе это дело, то – подальше от него, не подходи к нему, оно не имеет никакого отношения к тебе. Если же, представляя его себе таким, как оно есть, ты не считаешь себя недстойным его, то рассмотри, за какое великое дело ты берешься.
Прежде всего, во всем том, что касается самого тебя, ты должен больше не являть себя ни в чем подобным тому, каким ты сейчас все делаешь, не винить бога, не винить человека. Стремление ты должен устранить совершенно, избегание перенести только на зависящее от свободы воли. У тебя не должно быть ни гнева, ни ярости, ни зависти, ни жалости. Тебе не должны представляться прекрасными ни девчонка, ни бренная слава, ни мальчишка, ни лепешечка. Ведь ты должен знать о том, что у всех остальных людей прикрытием служат стены, дома, темнота, когда они делают что-нибудь такое, и много у них средств скрывания. Запер дверь, поставил кого-нибудь перед спальней: «Если кто придет, говори, что вышел, занят». А у киника вместо всего этого прикрытием должна служить совесть, иначе, нагой и под открытым небом, он осрамится. Это ему дом, это – дверь, это – поставленные у спальни, это – темнота. Он ведь и не должен хотеть скрывать что бы то ни было свое (иначе, значит, он пропал, утратил в себе киника, жителя под открытым небом, свободного, начал страшиться чего-то из относящегося к внешнему миру, начал нуждаться в средстве скрывания), и, даже если захочет, не может. В самом деле, где он скроет себя или как? А если этот наставник общий, этот воспитатель попадется случайно, каково ему придется? Так в состоянии ли боящийся этого еще взять на себя смелость всей душой руководствовать остальных людей? Невероятно, невозможно.
Так вот прежде всего ты должен свою верховную часть души сделать чистой и жизненную установку такой: «Теперь у меня предметом является моя мысль, как у плотника – дерево, как у сапожника – кожа, а делом – правильное пользование представлениями. А бренное тело не имеет никакого отношения ко мне, его части не имеют никакого отношения ко мне. Смерть? Пусть приходит, когда хочет, будь то всего целиком, будь то какой-то части его. Изгнание? И куда? Может ли кто-нибудь изгнать меня за пределы мироздания? Не может. А куда ни пойду, там солнце, там луна, там звезды, сновидения, предзнаменования, общение с богами».
Затем, имея уже такую подготовку, истинный киник не может довольствоваться этим, но должен знать, что он послан к людям как вестник от Зевса, с тем чтобы показывать им, что относительно благ и зол они заблуждаются и ищут сущность блага и зла в ином месте, там, где ее нет, а там, где она есть, не думают искать, и, подобно Диогену, отведенному к Филиппу после сражения у Херонеи [422], быть лазутчиком. Киник ведь действительно лазутчик того, что людям дружественно и что враждебно. И он должен, тщательно разведав, придти и сообщить истинное положение, ни страхом не пораженный, так чтобы из-за этого донести о несуществующих врагах, ни каким-нибудь иным образом под влиянием представлений не впав в смятение или в замешательство.
Так вот, он должен уметь, если так придется, возвысив голос и взойдя на трагическую сцену, говорить в духе Сократа: «О, люди, куда вы несетесь?! [423]Что делаете, о несчастные?! Как слепые, блуждаете вы кругом. Вы идете по иному пути, оставив сущий, вы ищете благоденствие и счастье в ином месте, там, где его нет, и когда другой указывает, где оно, вы не верите ему. Что вы ищете его вовне? В теле его нет. Если не верите, посмотрите на Мирона, посмотрите на Офеллия [424]. В имуществе его нет. Если не верите, посмотрите на Креза, посмотрите на нынешних богачей, скольких стенаний полна их жизнь. В должности его нет. Иначе, конечно, бывшие дважды и трижды консулами должны были бы быть счастливыми. А они не счастливы. Кому мы будем верить в этом? Вам, взирающим на их положение со стороны и ослепленным под влиянием своего представления их внешним блеском, или им самим? Что они говорят? Послушайте их, когда они охают, когда стенают, когда мнят, что именно из-за этих самых консульств, славы и блеска они в более несчастном и более опасном положении. В царской власти его нет. Иначе Нерон был бы счастливым, и Сарданапал тоже. Но даже Агамемнон не был счастливым, хотя он лучше Сарданапала и Нерона, но вот когда все остальные храпят себе, он что делает?
Прядями рвал на своей голове он волосы с корнем [425]
И сам он что говорит?
Просто брожу так [426],
говорит он, и:
объят я смятеньем, а сердце готово
Выскочить вон из груди [427]
Несчастный, с чем твоим обстоит плохо? С имуществом? Нет. С телом? Нет. Но ты богат и золотом и медью [428]. Так в чем же у тебя зло? В том, что та часть – какая же часть! – твоя оставлена в пренебрежении и погублена, та, которой мы стремимся, которой мы избегаем, которой мы влечемся и невлечемся. Как это оставлена в пренебрежении? Она не знает сущности блага, для которой по своей природе рождена, и сущности зла, не знает, что у нее свое собственное и что чужое. И когда с чем-то чужим обстоит плохо, она говорит: Увы мне! Эллины в опасности! – Несчастная верховная часть души, единственно оставленная без внимания и без ухода! – Им грозит смерть от троянцев! – А если троянцы их не убьют, неужели они не умрут? – Да, но не все разом. – Какая же разница? Ведь если умереть – зло, то вместе ли, поодиночке ли, все равно – зло. Разве может произойти что-то иное, кроме отделения бренного тела от души? – Ничего. – А для тебя, если эллины погибают, разве дверь закрыта? Разве нельзя тебе умереть? – Можно. – Так что же ты сокрушаешься? „Ах! Царь, да еще обладающий скипетром Зевса!" Несчастным царь не становится, так же как не становится несчастным бог [429]. Так что же ты такое? Пастух настоящий! Ведь ты плачешь так, как пастухи, когда волк похитит одну из их овец. Вот и эти твои подвластные – тоже овцы. Да и зачем было тебе являться сюда? Разве стремление у вас было в опасности, разве избегание, разве влечение, разве невлечение? – Нет, – говорит, – но бабенку моего брата похитили. – Так разве не огромная выгода – лишиться прелюбодейной бабенки? – Так, значит, пусть троянцы презирают нас? – Кто они есть? Здравомыслящие или нездравомыслящие? Если здравомыслящие, что вы с ними воюете? Если нездравомыслящие, что вам до них?
– Так в чем же заключается благо, раз во всем этом оно не заключается? Скажи нам, господин вестник и лазутчик. – Там, где вы не думаете и не хотите поискать его. Ведь если бы вы хотели, то нашли бы его заключенным в вас самих, и вы не бродили бы вовне и не искали бы чужое как свое. Обратите свое внимание на самих себя, постигните общие понятия, которые вы имеете. Чем таким представляете вы себе благо? Благоденствием, счастьем, неподвластностью препятствиям. Ну а великим его от природы не представляете себе? Замечательным не представляете себе? Недоступным для всякого вреда не представляете себе? Так в какой же материи следует искать благоденствие и неподвластность препятствиям? В рабской или в свободной? – В свободной. – Так бренное тело вы имеете свободным или рабским? – Не знаем. – Разве вы не знаете, что оно – раб лихорадки, подагры, офтальмии, дизентерии, тирана, огня, железа, всего того, что сильнее его? – Да, раб. – Так как же еще может быть неподвластным препятствиям что бы то ни было, принадлежащее телу? А как может быть великим или замечательным мертвое по природе, земля, брение? Так что же, ничего вы не имеете свободным? – Наверно, ничего. – Да кто может принудить вас согласиться с тем, что представляется ложным? – Никто. – А кто может принудить не согласиться с тем, что представляется истинным? – Никто. – Так, значит, вы видите, что здесь есть в вас что-то свободное по природе. А стремиться или избегать, влечься или невлечься, подготавливаться или ставить перед собой цели кто из вас может, не получив представления о целесообразном или ненадлежащем? – Никто. – Так, значит, вы имеете и в этом что-то неподвластное помехам и свободное? Несчастные, вот над этим тщательно работайте, вот об этом заботьтесь, здесь ищите благо.
И как возможно, чтобы ничего не имеющий, нагой, без дома, без очага, в пыли, без раба [430], без города проводил жизнь в благоденствии? Вот бог послал вам того, кто покажет на деле, что это возможно. „Посмотрите на меня, я без дома, без города, без имущества, без раба. Я сплю на голой земле. Не жена, не дети, не какие-нибудь там хоромы, а только земля, небо и один потертый плащишко. Да чего мне не достает? Разве я не живу без печалей, разве я не живу без страхов, разве я не свободный? Когда кто-нибудь из вас видел, чтобы я в стремлении терпел неуспех, чтобы в избегании терпел неудачу? Когда я жаловался на бога или на человека, когда винил кого-нибудь? Видел ли кто-нибудь из вас меня мрачным? А как я встречаюсь с теми, перед кем вы страшитесь и преклоняетесь? Разве не как с рабскими существами? Кто, увидя меня, не думает, что видит своего царя и хозяина?"»
Вот слова киника, вот его своеобразие, вот его намерение Но нет: котомочка, палка, здоровенные челюсти, сожрать все что дадут или отложить про запас, или ни с того ни с сего браниться с встречными, или красоваться своими плечами! Видишь, как ты собираешься приняться за такое великое дело? Возьми сначала зеркало, посмотри на свои плечи, разгляди поясницу, бедра. Ты собираешься записаться участником Олимпийских игр, человек, а не какого-то там пустого и жалкого состязания. На Олимпийских играх невозможно – просто потерпеть поражение и уйти, но, прежде всего, приходится осрамиться на виду у всего света, а не только лишь афинян, или лакедемонян, или никопольцев, затем, необдуманно явившемуся приходится и порке подвергаться, а до порки приходится натерпеться жажды, натерпеться жары, наглотаться песку.
Обдумай тщательней, познай самого себя, спроси свое божество, без бога не берись. Ведь если он посоветует, знай, что он хочет, чтобы ты стал великим, а не просто [431]много побоев получил. И это ведь тоже превосходное вплетение в участь киника: он должен избиваться, как осел, и, избиваемый, любить самих избивающих как отец всех, как брат. Но нет, если кто-нибудь избивает тебя, стань на середину и кричи «О цезарь, что я терплю при установленном тобой мирном покое! Пойдем к проконсулу». А что кинику цезарь или проконсул, или кто-нибудь другой, кроме того, кто послал его и кому он служит, – кроме Зевса? Взывает ли он к кому-нибудь другому, кроме Зевса? А разве он не убежден в том, что если он терпит что-нибудь такое, то это Зевс его упражняет? Геракл, вот, хотя его упражнял Эврисфей, не почитал себя несчастным, но без колебаний исполнял все его приказания. А если тот, кого закаляет и упражняет Зевс, готов кричать и возмущаться, достоин ли он носить скипетр Диогена? Слушай, что говорит Диоген во время лихорадки прохожим: «Дурные, – сказал он,- головы, не остановитесь ли? Для того чтобы посмотреть на окаянную борьбу атлетов, вы отправляетесь в такой далекий путь в Олимпию, а посмотреть на борьбу лихорадки и человека не желаете?» [432]Может быть, конечно, другой на его месте стал бы винить бога, пославшего его, считая, что бог незаслуженно обращается с ним, тот, конечно, кто красовался бы обстоятельствами и считал себя достойным быть зрелищем для прохожих [433]. Да за что он будет винить? За то, что живет пристойно? За то, что обличает? За то, что с большей блистательностью проявляет свою добродетель? Ну а что он говорит о бедности, о смерти, о страдании? Как он сравнивал свое счастье с счастьем великого царя? А скорее он считал его даже несравнимым. Ведь там где смятения, печали, страхи, стремления, не достигающие своей цели, избегания, терпящие неудачу, зависть, ревность, – где там доступ счастью? А там, где мнения гнилые, – там все это неизбежно должно быть.
А когда молодой человек спросил: если киник заболеет и друг пригласит его к себе, чтобы поухаживали за больным, согласится ли он на это, – А где ты мне возьмешь друга кинику? – сказал он. – Ведь он должен быть вторым таким, чтобы был достоин числиться его другом. Он должен быть сообладателем скипетра и царской власти и достойным служителем, если намерен удостоиться его дружбы, как Диоген стал другом Антисфена, как Кратет [434]– Диогена. Или тебе кажется, что если он подходит к кинику и здоровается с ним, значит, он его друг, и тот будет считать его достойным того, чтобы придти к нему? Так что если ты так решаешь, ты и помышляй такое, лучше высматривай себе яму для нечистот хорошую, в которой у тебя будет огонь [435], защищающую от северного ветра, чтобы тебе не окоченеть от стужи. А ты, мне кажется, готов время от времени пойти к кому-нибудь домой покормиться. Так что же тебе и браться за такое великое дело?
– А брак, – сказал тот, – и дети, будет ли принято это киником как имеющее главное значение? [436]– Если ты мне дашь, – сказал он, – град мудрецов, то едва ли кто-нибудь просто станет вести кинический образ жизни. В самом деле, ради чего принимать ему этот образ жизни? А если мы все же предположим это, в таком случае ничто не помешает ему и жениться и рождать детей. Ведь и жена его будет второй такой, и тесть вторым таким, и дети так будут воспитываться А при таком положении, какое существует в действительности, как в боевом строю, разве киник не должен быть ничем не отвлекаемым, всецело преданным служению богу, могущим проведывать людей, не связанным обязанностями профанов и не впутанным в отношения [437], нарушая которые он уже не сохранит роль добродетельного человека, а соблюдая, утратит в себе вестника, лазутчика и глашатая богов? Ты ведь смотри, он должен оказывать то-то тестю, обязан воздавать остальным родственникам жены, самой жене. В конце концов дело его сводится исключительно к ухаживаниям за больными, к добыванию средств. Не говоря обо всем остальном, он должен иметь котелок, где мог бы разогреть воду для ребенка, чтобы помыть его в корыте, шерстишку для родившей жены, маслишко, коечку, кружечку (получается уже слишком много утваришки), прочие занятия, отвлечения. Где тут, в конце концов, тот царь, который посвящает свое время общим делам,
Коему вверены рати, на ком такие заботы [438]
который должен смотреть за всеми остальными, за женатыми, за породившими детей, кто обращается со своей женой хорошо, кто дурно, кто ссорится, какой дом в спокойствии, какой нет, как врач, обходя всех и щупая пульс? «У тебя лихорадка. – У тебя головная боль. – У тебя подагра. – Ты воздержись от еды. – Ты ешь. – Ты не мойся. – Тебе нужно сделать разрезание. – Тебе нужно сделать прижигание». Где тут досуг у связанного обязанностями профанов? Разве не должен он достать плащонки детям? Ну а отправить их к школьному учителю с дощечками, грифельками, да еще коечку устроить? Не могут ведь они сразу из чрева быть киниками. А иначе лучше было бы бросить их при рождении, чем вот так убивать. Смотри, до какого места низводим мы киника, как лишаем его царской власти. – Да, но Кратет женился. – Ты говоришь мне об обстоятельстве, получившемся вследствие любви, и женой приводишь в пример – второго Кратета. А мы рассматриваем вопрос о браках обычных и не связанных с обстоятельствами, и, рассматривая вопрос так, не находим, что при данном положении это дело должно быть для киника как имеющее главное значение. – Так как же он еще, – говорит тот, – будет содействовать сохранению общества? – Ради бога, а больше ли благодеяний оказывают людям те, кто вводит взамен себя два-три порочных рыла, или те, кто смотрит за всеми по возможности людьми, что они делают, как ведут жизнь, о чем заботятся, о чем не заботятся вопреки подобающему? Да разве фиванцам больше принесли пользы все те, кто оставил им после себя детей, чем Эпаминонд [439], умерший бездетным? Да разве больше, чем Гомер, сделал для общества Приам, народивший пятьдесят нечистей, или Данай, или Эол? И вот военачальствование или сочинительство удержит кого-то от брака или деторождения, и не будут считать, что он никчемностью возместил бездетность, а разве царская власть киника не будет достойным возмещением? Неужели мы не сознаем его величие и не представляем себе по достоинству своеобразие Диогена, но имеем в виду этих нынешних, этих «у стола сторожащих» [440], которые ни в чем не подражают тем, разве только в том, что становятся пердунами, а больше ни в чем? А то ведь у нас не возникали бы эти вопросы, и мы не удивлялись бы тому, что он не должен жениться или рождать детей. Человек, он родитель всех людей, мужчины – его сыновья, женщины – его дочери: он обращается так ко всем, так он печется обо всех. Или ты думаешь, что он по назойливости бранится с встречными? Он делает это как отец, как брат и как служитель общего отца, Зевса.
Если тебе угодно, спроси меня и о том, должен ли он участвовать в государственных делах. Дурень, ты ищешь государственных дел важнее тех, которыми занимается он? Выступит ли перед афинянами с обсуждением доходов или поступлений тот, кто должен рассуждать со всеми людьми, равно как с афинянами, так и с коринфянами, так и с римлянами, не о поступлениях и не о доходах, и не о мире или войне, но о счастье и злосчастье, о благополучии и неблагополучии, о рабстве и свободе? Человек занимается такими важными государственными делами, и ты спрашиваешь меня, должен ли он участвовать в государственных делах? Спроси меня и о том, должен ли он занимать должности. Я опять скажу тебе: «Глупец, какую должность ищешь ты важнее той, которую занимает он?»
Однако нужно, чтобы у такого и тело было определенным. Право же, если является чахоточный, тощий и бледный, его свидетельство уже не имеет той значимости. Ведь он должен не только проявлением качеств души представлять профанам, что возможно быть добродетельным человеком без всего того, чем они дорожат, но и телом выказывать, что простая и неприхотливая жизнь под открытым небом и ни тело не влияет пагубно: «Вот и тому свидетель я и тело мое» Как Диоген делал. Он ведь ходил блещущий здоровьем, и само его тело обращало на себя внимание толпы. А киник, вызывающий жалость, кажется попрошайкой: все отворачиваются от него, все оскорбляют его. Не должен он и грязным появляться, чтобы и этим не отпугивать людей, но сам запыленный вид его должен быть чистым и привлекательным.
Должен киник обладать также большой природной приятностью и находчивостью (иначе получается сопля, и больше ничего), чтобы уметь сразу и впопад отвечать на все нападки. Как Диоген в ответ сказавшему: «Это ты тот Диоген, который не верит в существование богов?» – «И как это, – возразил, – считаю я, что ты ненавистен богам?» [441]Или вот, когда Александр [442]застал его спящим и сказал:
В сне всю ночь проводить нельзя советному мужу [443],
еще сонный он ответил ему:
Коему вверены рати, на ком такие заботы [444].
А прежде всего его верховная часть души должна быть чище солнца. Иначе он неизбежно должен быть плутом и мошенником, поскольку сам одержимый каким-нибудь злом – будет порицать других. Смотри ведь, какова она. Царям этим и тиранам телохранители и оружие дают власть порицать кого-то и даже возможность наказывать ошибающихся, даже если сами они порочны, а кинику, вместо оружия и телохранителей, совесть предоставляет эту власть. Когда он видит, что провел ночи в усиленных трудах ради людей, что заснул чистым, а пробудился от сна еще чище, что все помыслы его это помыслы друга богам, служителя, соправителя Зевса, что во всем руководствуется этим:
Веди ж меня, о Зевс, и ты, Судьба моя [445]
и: «Если так угодно богам, пусть так будет» [446], то почему бы ему не иметь смелость говорить с прямотой своим братьям, детям, словом, родственникам? Поэтому это и не назойливый и не любопытный, у кого такое отношение. Он ведь не относительно чужого любопытствует, когда смотрит за человеческими делами, но относительно своего. Иначе называй и военачальника любопытным, когда он смотрит за воинами, проверяет их, оберегает, наказывает нарушителей порядка. А если, прибрав за пазуху лепешечку, ты порицаешь других, я скажу тебе: «Не лучше ли тебе забраться в угол и сожрать вон то, что ты украл? А что тебе до чужого? Да кто ты такой? Бык ли ты? Или царица пчел? [447]Покажи мне опознавательные знаки верховной власти, какие у нее есть от природы. А если ты трутень, притязающий на царскую власть над пчелами, не думаешь ли ты, что и тебя твои сограждане изгонят, как пчелы – трутней?»
Ну а выдержкой киник должен обладать такой, что он должен казаться толпе бесчувственным, камнем: никто самого его не бранит, никто не ударяет, никто не оскорбляет, а бренное тело свое он сам предоставил всякому желающему обращаться с ним как угодно. Он ведь памятует о том, что то, что слабее, неизбежно должно быть побеждаемо тем, что сильнее, там где оно слабее, а одно бренное тело слабее многих вместе, обладающее меньшей силой – обладающих большей силой. Следовательно, он никогда не вступает в ту борьбу, где он может быть побежден, но сразу же отступает от всего чужого, не притязает ни на что рабское. А где свобода воли и пользование представлениями, там ты увидишь, сколько у него глаз, так что скажешь, что Аргус был слепым по сравнению с ним. Разве где-нибудь согласие опрометчивое, разве где-нибудь влечение неразумное, разве где-нибудь стремление, терпящее неуспех, разве где-нибудь избегание, терпящее неудачу, разве где-нибудь намерение, не достигающее своей цели, разве где-нибудь жалоба, разве где-нибудь унижение или зависть? Вот здесь большое внимание и усилие, а что касается всего остального, он храпит себе, лежа на спине: совершенный мирный покой. Разбойника по отношению к свободе воли не бывает, тирана не бывает. А по отношению к бренному телу? Да. И по отношению к бренному имуществу? Да. И по отношению к должностям и по отношению к почестям. Так какое же ему дело до всего этого? Поэтому, когда кто-нибудь запугивает его посредством всего чого, он говорит ему: «Иди ищи детей. Это им страшны маски, а я знаю, что они глиняные и изнутри у них ничего нет».
Вот такое дело обдумываешь ты. Так что если ты решаешь взяться за него, то, ради бога, отложи его до другого времени и посмотри прежде всего на подготовленность у себя. Посмотри ведь, что и Гектор говорит Андромахе: «Иди, – говорит он, – лучше домой и занимайся тканьем [448],
а воина – мужей будет делом,
Всех, а моим – наиболе» [449].
Вот так он и свою подготовленность сознавал и ее несостоятельность.