Дерматолог Биккерс, добрый, умный и знающий врач, понимая мое тревожное состояние, назначил мне прием вне очереди на сегодня. Он осмотрел мое плечо, руку и все тело, но не нашел никакой патологии. Чернота, по его мнению, обусловлена мелким кровоизлиянием в одно из пигментных пятен, которые образуются на коже с возрастом. Наверное, я обо что-то ударился. Кровоподтек рассосется через несколько дней. Я испытал громадное облегчение – я бы сошел с ума, если бы пришлось ждать до января.
До своего заболевания меланомой на протяжении десяти лет я был активным членом Нью-Йоркского стереоскопического общества. С детства я обожал играть со стереоскопами и стереоскопическими иллюзиями. Видеть мир во всей его глубине и объемности было для меня так же естественно, как различать цвета. Стереоскопия давала мне ощущение незыблемости объектов и реальности пространства – той чудесной прозрачной среды, в которой они расположены. Я всегда остро чувствовал, как мой визуальный мир съеживался, когда я закрывал один глаз, и мгновенно расправлялся, как только я его открывал. Как и многие мои сотоварищи по обществу, я жил в более глубоком и визуально подробном мире, чем большинство людей.
Мое знакомство со стереоскопической Сью и ее лирически окрашенный восторг по поводу обретения стереоскопического зрения после пожизненного пребывания в плоском монокулярном мире заставили меня еще больше ценить дар стереоскопии. Я много занимался феноменом стереоскопического зрения в 2004—2005 годах и постоянно думал о нем, переписываясь со Сью.
Потом, в июне 2007 года, когда меланома вползла в мое желтое пятно и ее пришлось уничтожать лазером, я потерял центральное зрение правого глаза, а вместе с ним и способность к стереоскопическому зрению. Внезапное уплощение и оскудение мира, которое я переживал, закрывая один глаз, стало теперь моим неизменным спутником. Надо сказать, что некоторые люди изначально обладают ослабленным стереоскопическим зрением, редко пользуются бинокулярным зрением, а поэтому иногда просто не замечают потери стереоскопического восприятия. Моя ситуация была другая. Стереоскопия играла важную роль в моей жизни, и ее утрата оказала глубокое воздействие на многие аспекты жизни, начиная с практических трудностей в обыденной жизни и заканчивая крушением прежней концепции «пространства». Изменения оказались такими глубокими, что мне потребовалось время, чтобы осознать их последствия.
Стереоскопия очень важна прежде всего при рассматривании близко расположенных предметов, и именно с этим были связаны мои первые проблемы – иногда комические, иногда опасные. Например, если я на званом вечере протягивал руку за бутербродом, то мог промахнуться мимо цели дюймов на шесть или больше. Один раз я облил вином друга, так как промахнулся мимо бокала почти на целый фут.
Хуже было то, что я перестал различать ступени и бордюры и постоянно оступался и спотыкался. Если не было теней или других вспомогательных признаков, то я видел ступени как параллельные линии, нанесенные на горизонтальную плоскость, и не понимал, поднимается эта лестница вверх или опускается вниз. Особенным коварством отличаются лестницы, о которых ты не подозреваешь – например, ступеньки в подъездах или лестницы, ведущие из комнаты в комнату в незнакомых домах (часто у таких лестниц нет перил, что еще больше сбивает меня с толку). Спуск по лестничному пролету превратился для меня в опасное приключение, и мне приходится, спускаясь, нащупывать ногой каждую следующую ступеньку. Если все остальные чувства, а также здравый смысл, подсказывают мне, что передо мной ступенька, но глаза говорят, что ее нет, я теряюсь и останавливаюсь. После некоторой паузы я все же решаюсь довериться тактильному ощущению стопы, но визуальная привычка делает этот выбор нелегким.
Все эти переживания (как и многие другие, испытанные мной за последние два года) заставили меня вспомнить опубликованную в 1884 году книгу Эдвина Эбботта «Страна плоскатиков», в которой описаны обитатели двухмерного мира, которые и сами были двухмерными геометрическими фигурами. Иногда эти существа сталкивались со странными спонтанными изменениями внешнего вида предметов, и изменения эти можно было объяснить, – как утверждали их ученые, – только постулировав существование трехмерных предметов, движущихся в трехмерном пространстве и выглядящих как проекции при пересечении плоскости страны. Так плоскатики пришли к заключению о существовании трехмерного пространства, видеть которое они были не в состоянии. Может, это слишком натянутая аналогия, но она всегда приходит мне в голову, когда я пытаюсь оценить глубину пространства, невзирая на то что моим глазам оно представляется абсолютно плоским.
Парадоксально, но я утратил чувство страха высоты. Обычно я пугался и испытывал тревогу, когда смотрел из окна высокого дома на улицы внизу. Когда я жил вблизи каньона Топанга, то никогда не подходил к краю дороги, вившейся вдоль каньона. От одной мысли о возможном падении меня начинала пробирать дрожь. Но теперь, когда я лишился восприятия глубины, я могу с полным безразличием смотреть вниз с любой высоты.
Иногда у меня бывают ложно-стереоскопические восприятия. Например, такой плоский предмет, как лежащая на полу газета, может показаться мне висящим в воздухе. Открывая дверь, я иногда принимаю лежащий у порога коврик за стол и в недоумении останавливаюсь. Иногда, когда я вижу нарисованные на асфальте горизонтальные линии, мне кажется, что это ступени, коврик или еще какая-то рельефная штука. Является ли ее граница ступенькой или нет? Всякий раз я вынужден останавливаться и щупать препятствие ногой. Я редко испытывал такие затруднения, пока пользовался обоими глазами – ибо стереоскопия позволяет мгновенно разбираться в таких ситуациях, где монокулярные признаки могут оказаться двусмысленными и обманчивыми.
Переход улиц, подъем и спуск по ступенькам, просто прогулки – все, что раньше не требовало никакого специального внимания, требует теперь постоянной осторожности и осмотрительности. Люди такие, как Сью, прожившие большую часть жизни без стереоскопического зрения, могут легко адаптироваться к подобным трудностям, но человеку, который, как я, всегда полагался только на бинокулярное зрение, исключительно тяжело ориентироваться в мире без помощи двух глаз.
Каждое утро я просыпаюсь в мире, где все вещи беспорядочно навалены друг на друга. Я не вижу пространства, не вижу промежутков между вещами.
Раньше мне нравилось любоваться лампочками на рождественских елках – это были мерцающие островки света, подвешенные в воздухе. Теперь я вижу диск, заполненный огоньками, диск, такой же плоский, как карта звездного неба. Приходя в ботанический сад, я не могу больше любоваться – как раньше – на плотную листву деревьев и кустарников, состоящую из слоев, расположенных друг над другом. Теперь листва выглядит для меня как хаотический плоский конгломерат.
Я перестал воспринимать свое отражение в зеркале как расположенное на каком-то расстоянии за ним. Теперь мне кажется, что оно находится на поверхности зеркала. Заметив в зеркале пятна на своей одежде, я безуспешно пытаюсь их отчистить и только после этого начинаю понимать, что это пятна на поверхности самого зеркала. Приблизительно то же самое произошло как-то в феврале, когда мне показалось, что снег идет у меня на кухне, потому что то, что я видел за оконным стеклом, казалось расположенным ничуть не дальше, чем то, что я видел по эту сторону стекла[64].
Несмотря на то что по большей части я просто ненавижу произошедшее уплощение всего и вся и постоянно жалуюсь на утрату бинокулярного зрения, порой мне нравится мой двухмерный мир. В такие моменты я рассматриваю комнату, тихую улицу или накрытый стол, как натюрморт, как красивую визуальную композицию, как ее может увидеть художник или фотограф, вынужденно ограниченный плоскостью картины или фотографии. Более того, я нахожу теперь неизвестное мне ранее удовольствие в рассматривании картин или фотографий, поскольку могу лучше оценить искусство композиции. Они сделались для меня в каком-то смысле красивее, хотя больше не дают мне даже иллюзии глубины.
Однажды днем я пошел в близлежащий японский ресторан поесть суши. Сидя за стоявшим на тротуаре столиком, я обратил внимание на дерево гинкго, росшее на противоположной стороне улицы. В середине дня в это время года солнечные лучи отбрасывали четкую тень дерева на желтую стену в пяти футах от растения. Не обладая стереоскопическим зрением, я теперь видел дерево и тень расположенными в одной плоскости, как будто они оба были нарисованы на стене. Это было волнующее и прекрасное зрелище – трехмерное изображение превратилось в шедевр японской живописи.
Стереоскопическое зрение не очень важно для рассматривания отдаленных объектов, но отсутствие способности судить о расстоянии стало приводить меня к абсурдным сомнениям и заблуждениям. В рассказе Эдгара Аллана По «Сфинкс» рассказчик видит огромную членистоногую тварь, взбирающуюся на виднеющийся вдали холм. Только немного погодя он с изумлением обнаруживает, что видит крошечное насекомое почти у себя под носом. Я считал описанное в «Сфинксе» переживание преувеличением до тех пор, пока не утратил стереоскопического зрения. Теперь у меня самого регулярно возникают подобные иллюзии. Однажды я обнаружил пятнышко на стекле моих очков, попытался убрать его и только потом понял, что это пятнышко было опавшим листком, лежавшим на тротуаре.
У меня пострадало не только чувство глубины и расстояния, но и чувство перспективы, которое так важно для того, чтобы понять, что находишься в мире объемных объектов, упорядоченно расположенных в пространстве. Когда я посетил конюшню моего друга на Лонг-Айленде, то сначала не понял, что это конюшня. Я видел только вертикальные, горизонтальные и косые линии, похожие на геометрический чертеж, нанесенный на небо. Потом внезапно я увидел перспективу, и чертеж превратился в реальную конюшню, правда, плоскую, как на фотографии или рисунке.
Моя неспособность видеть глубину пространства и определять расстояния приводит к смешению или слиянию ближних и дальних предметов с образованием противоестественных гибридов или химер. Так, однажды я был сильно озадачен, увидев между своими пальцами паутину, и только потом сообразил, что вижу сквозь пальцы серый ковер на полу, лежащий на добрых три фута ниже. Мне казалось, что ковер расположен в одной плоскости с моей рукой. В другой раз я пришел в ужас, видя, что из глаза моего приятеля торчит ветка дерева. Правда, я быстро сообразил, что это ветка дерева, растущего на противоположной стороне улицы. Как-то я заметил, что человек, пересекавший Юнион-сквер, несет на плечах громадный помост. Должно быть, он сошел с ума, раз таскает на себе такие тяжести, подумал я, но немного погодя понял, что этот помост находится футах в тридцати от этого человека, – я опять все перепутал. В другой раз я увидел пожарный насос, торчащий из крыши моего автомобиля, и только потом разобрался, что насос принадлежал пожарной машине, стоявшей в дюжине футов за моим автомобилем. Но ни понимание природы таких фактов, ни поворот головы, приводящий к появлению параллакса смещения, не помогают гарантированно избавиться от иллюзий.
Гигантский понтон высотой в сотню футов над автомобильной пробкой оказывается боковым зеркалом едущего впереди грузовика. Странный зеленый зонтик над головой какой-то женщины оказывается кроной дерева, растущего в трехстах футах за ее спиной. Как-то, читая ночью в кровати, я страшно испугался, «увидев», что лопасть потолочного вентилятора вот-вот разобьет бра над моей кроватью. И хотя я точно знаю, что эти два предмета разделены расстоянием в четыре фута, это никак не спасает меня от очередной иллюзии.
Ничто теперь не выступает мне навстречу, и ничто не углубляется в противоположном направлении: у меня нет больше непосредственного ощущения, что что-то находится «перед», а что-то – «за». Ориентируюсь я теперь только с помощью умозаключений, окклюзии и перспективы. Пространство было некогда гостеприимным бездонным царством, в котором я знал свое место и в котором мог перемещаться в каком угодно направлении. Я мог войти в него, мог в нем жить, у меня были тесные пространственные взаимоотношения со всем, что оказывалось в поле моего зрения. И такого пространства для меня больше не существовало – ни зрительно, ни ментально.
За два года, что я лишен стереоскопического зрения, я научился неплохо обходиться без него. Я научился пожимать руки, наливать вино и справляться со ступеньками. Я снова езжу на велосипеде и вожу автомобиль, что стало возможным благодаря параллаксу смещения и тому, что восприятие проверяется и корректируется действием: я действую в трехмерном мире, несмотря на то что мне он представляется двухмерным. По большей части я научился разбираться со своими иллюзиями и химерами. Но это не избавляет меня от чувства, что мой визуальный мир лишился фундамента, что окружающие меня вещи никогда уже не будут выглядеть, как раньше, никогда не будут выглядеть правильно. Зрительная реальность, с которой я теперь имею дело, искажена – ведь я хорошо знаю, какой она была и какой она должна быть.
Стереоскопически я теперь воспринимаю мир только в сновидениях. Стереоскопические сны я видел всю жизнь. Обычно во сне я рассматриваю через стереоскоп пары фотографий – городские пейзажи или виды Большого каньона. Я просыпаюсь после этих чарующих сновидений и снова вижу мой нынешний мир – непоправимо, необратимо и умопомрачительно плоский.
Мое зрение сохранялось в относительно стабильном состоянии в течение двух лет. Я мог делать практически все, что хотел, ибо периферическое зрение правого глаза позволяло мне сохранить поле зрения в неурезанном виде, хотя оно и было лишено признаков глубины. Благодаря периферическому зрению у меня сохранился небольшой сегмент стереоскопического восприятия в нижней части поля зрения, и это внушало мне смутное ощущение глубины пространства, пусть даже стереоскопия отсутствовала на всех остальных участках поля зрения. Правда, этот феномен порой повергал меня в уныние, ибо участок стереоскопического восприятия располагался ниже точки фиксации взгляда и стоило мне сфокусировать на предмете здоровый левый глаз, как изображение тотчас становилось плоским[65].
Все изменилось 27 сентября 2009 года. Этот день начался обычно. Я поплавал с утра в бассейне, позавтракал и уже чистил зубы, когда мне вдруг показалось, что какая-то серая пелена закрывает правый глаз. Периферическое зрение, которое одно только у него оставалось, стало нечетким и смазанным. Сначала мне показалось, что у меня просто запотели очки – я снял их и протер, но пелена осталась. Сквозь нее я продолжал видеть предметы, но контуры их сделались очень нечеткими.
«Это какая-то обычная чепуха, – подумал я, хотя такого у меня никогда раньше не было. – Сама пройдет через несколько минут». Однако чепуха не прошла, пелена становилась все более непроницаемой. Мной овладели тревога и страх: что происходит? Я позвонил доктору Абрамсону. Его не оказалось на месте, но его коллега предложил мне немедленно приехать. Заглянув в глаз, доктор Марр подтвердил мои опасения: это было кровоизлияние, и, вероятно, в сетчатку. Кровь проникла в задние отделы стекловидного тела. Причина кровотечения была неясна – опухоль, облучение и лазерная терапия сделали сетчатку очень хрупкой, как и питающие ее кровеносные сосуды. В настоящий момент ничего нельзя было предпринять.
К вечеру я при взгляде одним правым глазом был уже не в состоянии сосчитать пальцы на руке. Я смутно видел свет из окна и различал движение каких-то силуэтов. Так бывает, когда на фоне очень яркого освещения проведешь рукой перед закрытыми глазами: видно движение смутной тени на фоне яркого светового поля. Кровь постепенно рассосется, сказали мне, но произойдет это не сразу, а в течение полугода. Пока же мой правый глаз будет практически полностью слепым.
Я не мог не вспомнить о том дне, когда все это началось в конце 2005 года. Прошло почти четыре года борьбы за глаз, сетчатку которого медленно пожирала опухоль, а затем выжигала радиоактивность. Не получил ли я сегодня завершающий нокаутирующий удар?
Чтобы отвлечься от своих проблем со зрением, я подошел к пианино и немного поиграл с закрытыми глазами. Потом, чтобы приглушить страх и избежать бесплодных размышлений, я принял две таблетки снотворного и лег в кровать.
Спал я хорошо. Проснувшись от включившегося радио, я некоторое время слушал его, лежа в дремотном состоянии, где-то между сном и бодрствованием. Только подняв веки и не увидев правым глазом ничего, кроме заливавшего комнату смутного света, я вдруг вспомнил, что со мной произошло.
В понедельник утром пришла Кейт и предложила пойти погулять. Как только мы вышли на Гринвич-авеню, заполненную людьми, пьющими на ходу кофе, болтающими по телефону, выгуливающими собак или ведущими в школу детей, я сразу понял, что столкнулся с новой проблемой. Я насторожился и даже, пожалуй, испугался, так как люди и предметы внезапно возникали справа, нависая надо мной без всякого предупреждения. Если бы справа не шла Кейт, прикрывшая мой слепой правый фланг, то я бы сталкивался с людьми, натыкался на собак и крушил детские коляски, не подозревая, что они находятся передо мной.
Мы недооцениваем наше периферическое зрение, потому что по большей части просто не учитываем, что оно у нас есть. Глядя на мир, мы целенаправленно фиксируем взгляд на предметах с помощью желтого пятна – то есть центрального зрения. Но именно периферическое зрение, окружая центральное, дает нам контекст, дает почувствовать, где и как расположено то, на что мы смотрим. В особенности же периферическое зрение восприимчиво к движению – именно оно предупреждает нас о приближающихся сбоку предметах, после чего мы поворачиваем голову и рассматриваем эти предметы с помощью центрального зрения.
У меня было отнято около сорока градусов периферического зрения справа – от поля зрения был отхвачен, как от пирога, изрядный кусок. Грубо говоря, я перестал видеть что бы то ни было справа от собственного носа[66]. Ранее я потерял центральное зрение правого глаза, но периферическое зрение сохранилось в объеме достаточном для того, чтобы предупреждать о приближающихся справа объектах, подсказывать мне, что справа что-то происходит. И вот я потерял даже эту способность. Теперь я не имею ни малейшего понятия о том, что происходит справа от меня, и любой предмет, появляющийся в поле зрения с этой стороны, является для меня полной неожиданностью. Я не могу справиться с чувством удивления и даже потрясения, когда справа вдруг возникает какой-то человек или предмет. Громадный сектор пространства просто перестал для меня существовать. Исчезло даже представление о том, что там что-то может быть.
Неврологи говорят об «односторонней неосведомленности» или «одностороннем отсутствии внимания», но эти технические термины не способны передать всю странность подобных состояний. Много лет назад мне пришлось наблюдать пациентку с таким односторонним дефицитом зрения слева – у нее отсутствовала левая сторона поля зрения из-за инсульта в левой теменной доле[67]. Но это нисколько не подготовило меня к тому, что я и сам могу оказаться точно в такой же ситуации (пусть даже причина была не в мозгу, а в глазе). Я осознал это еще лучше, когда мы с Кейт, закончив прогулку, направились в мой кабинет. Я шел впереди и первым вошел в лифт – и тут Кейт исчезла. Я подумал, что она осталась в вестибюле и разговаривает с привратником или смотрит почту, и решил ее подождать. Когда же услышал справа ее голос: «Чего мы ждем?» – то был ошеломлен. Я не просто не видел Кейт справа от себя, я не мог даже представить себе, что она там, потому что это «там» для меня больше не существовало. «С глаз долой – из сердца вон». Эта поговорка весьма точно описывает такую ситуацию.
Ноября 2009 года
После кровоизлияния прошло шесть недель. Я надеялся, что со временем приспособлюсь к слепоте на один глаз и к потере половины пространства, но этого не произошло. Каждый раз, когда кто-то или что-то неожиданно появляется у меня справа, я удивляюсь так же, как в первый раз. Я продолжаю жить в мире, полном неожиданностей, в разорванном мире неожиданных появлений и исчезновений[68].
Я справляюсь с этой ситуацией, беспрестанно поворачивая голову вправо, чтобы следить за тем, что происходит в выпавшем секторе поля моего зрения. (На самом деле я вынужден поворачиваться всем корпусом, чтобы компенсировать те шестьдесят градусов поля зрения, которых мне недостает.) Правда, это действие не только утомительно, оно вообще представляется мне абсурдным, потому что, как говорят мои ощущения, я сохранил полное поле зрения, словно у меня ничего не выпало и мне просто нечего искать справа. Кроме того, мое поведение может показаться странным другим людям, которые видят, как я периодически сгибаюсь едва ли не пополам, чтобы пристально на них посмотреть.
Подобные переживания возможны в других случаях. Например, в результате тотальной спинномозговой анестезии человек перестает чувствовать нижнюю половину туловища и теряет способность двигать ногами. Впрочем, данное описание не передает всей диковинности сопутствующих ощущений. Осведомленность о строении собственного тела теряет свою достоверность в результате действия анестетика. То, что находится ниже места укола, не воспринимается больше как часть собственного тела, так как эта часть теряет возможность посылать мозгу сигналы о своем существовании. Она как бы исчезает, унося с собой и занимаемое ею место, унося свой кусок пространства.
Человек может смотреть на свои «ушедшие» ноги и испытывать сюрреалистическое ощущение, что это не его ноги и вообще не ноги, а восковые модели из анатомического музея. С помощью методов функциональной визуализации было установлено, что анестезированные части тела действительно теряют свое представительство в чувствительной коре. Нечто похожее, очевидно, произошло и с полем зрения моего правого глаза, который больше не посылает сигналов мозгу и не имеет в нем полноценного представительства. Для мозга правая половина моего поля зрения просто перестала существовать.
Декабря 2009 года
Прошло десять недель после кровоизлияния, а я все еще так и не смог как следует приспособиться к своему новому состоянию. Я снова и снова вынужден напоминать себе о необходимости следить за правой половиной окружающего пространства, чтобы ничего не упустить и ничего не забыть. И до сих пор не способен делать это машинально, автоматически. Смогу ли я когда-нибудь приспособиться? Теперь я вспоминаю, что один из моих корреспондентов, Стивен Фокс, писал мне:
«Намного хуже потери восприятия глубины пространства было для меня возникшее ограничение ширины поля зрения. Я постоянно набиваю синяки на правой руке, так как все время задеваю о дверные косяки, ибо мой мозг воспринимает уполовиненное поле зрения, словно я продолжаю обоими глазами видеть всю панораму пространства. Я часто смахиваю правой рукой предметы со стола. Это ограничение продолжает мешать мне и по прошествии двадцати двух лет односторонней слепоты – особенно на запруженных станциях метро, когда люди вдруг меняют направление движения и оказываются справа от меня. Это приводит к столкновениям и неловким ситуациям.
Гринвич-авеню (как, впрочем, и остальной внешний мир) остается для меня улицей, полной опасностей (реальных и воображаемых) не менее, чем во время моей первой прогулки после кровоизлияния десять недель назад. Люди проносятся мимо. Многие либо разговаривают по мобильному телефону, либо на ходу набирают сообщения. Они сами фактически слепы и глухи ко всему, что происходит вокруг них. Другие ведут на невидимых длинных поводках крошечных, как насекомые, собак, и я рискую наткнуться на эти поводки и попасться как в силки. Под ногами, ниже моего поля зрения, катаются дети на самокатах. Подстерегают меня и другие опасности: канализационные люки, решетки и пожарные гидранты. Внезапно открывающиеся двери, мотоциклисты, доставляющие пиццу, – вся эта уличная сцена словно создана для того, чтобы не оставить безработными травматологов. Я не отваживаюсь выходить на улицу один, и, к счастью, друзья меня не бросают. Они всегда ходят со мной, служа поводырями и охраняя с правой стороны. Сейчас я уже не мечтаю снова сесть за руль.
Идя по улице, я стараюсь держаться правой стороны тротуара, чтобы не сталкиваться с людьми, но это не всегда возможно, так как улица запружена народом и я не всегда волен решать, где мне идти. Я часто теряю вещи на моем письменном столе – то очки для чтения, то ручку, то незаконченное письмо, – если кладу их по правую руку от себя.
И тем не менее (как сказано в книге Фрэнка Брейди «Уникальное зрелище: зрение одним глазом») почти все из тех, кто потерял один глаз, приспосабливаются к этой потере. Это происходит легче, когда человек молод, если потеря зрения происходит постепенно или второй глаз хорошо видит. (Увы, я не соответствую ни одному из этих критериев.) Большинству людей со временем удается снова начать жить полноценной жизнью. Это возможно, подчеркивает Брейди, если они постоянно не теряют бдительности и заставляют себя сознавать потерю одной половины визуально воспринимаемого пространства.
Возможно, в будущем и я смогу полностью приспособиться к односторонней слепоте, но пока что до этого далеко. Со мной то и дело происходят всякие нелепости. Возвращаясь недавно с прогулки с моим другом Билли, я внезапно потерял его в лифте. Повернувшись вправо, я увидел какого-то человека и принял его за Билли. Потом я понял, что это какой-то незнакомец, причем он тоже выглядел встревоженно, так как увидел, что я пристально и недоуменно рассматриваю его в упор. Видимо, он решил, что я сумасшедший. Только повернувшись еще дальше вправо, я увидел Билли, который стоял слева от незнакомца.
Пять минут спустя, когда мы оказались в моей квартире и я повернулся, чтобы поставить чайник на плиту, Билли снова исчез. Безмерно удивившись, вскоре я обнаружил его там, где оставил. Он продолжал стоять, где стоял, но мой поворот отбросил его в слепую область – в мое визуальное и ментальное «никуда». Меня в который раз удивило, что это может происходить почти моментально, вопреки памяти и здравому смыслу. Каждый раз, когда это случается, исчезновение людей и предметов является для меня полной неожиданностью.
Время покажет, смогу ли я приспособиться к моему новому положению. Возможно, кровоизлияние рассосется и в правом глазу хотя бы частично восстановится периферическое зрение. Пока же в правой половине поля зрения и в соответствующем участке моего мозга налицо пустота, о существовании которой я не имею и не буду иметь осознанного чувственного представления. Я вижу, как люди и предметы продолжают «растворяться в воздухе» и «появляться ниоткуда». Эти выражения перестали быть для меня метафорами и приобрели буквальный смысл, точно описывая ощущение небытия и отсутствия в пространстве.
Глаз разума
В какой мере мы являемся авторами и творцами собственного опыта? Насколько наш чувственный опыт предопределен строением мозга и органов чувств, с которыми мы рождаемся на свет, и насколько мы сами формируем функции мозга при помощи чувственного опыта? Неожиданный свет на этот вопрос могут пролить последствия такой глубокой сенсорной утраты, как слепота. Ослепнуть, особенно в зрелом возрасте, – это значит столкнуться с ошеломляющим вызовом: надо найти новый способ жить, выработать новый способ упорядочения окружающего мира, так как старый способ оказался полностью разрушенным.
В 1990 году мне прислали потрясающую книгу под названием «Прикосновение к камню: опыт слепоты», написанную английским профессором богословия Джоном Халлом. Халл родился отчасти зрячим, но в возрасте тринадцати лет у него развилась катаракта, и четыре года спустя он полностью ослеп на левый глаз. Зрение правого глаза оставалось относительно сносным до тридцатипятилетнего возраста, но затем и оно стало резко ухудшаться, и Халлу пришлось пользоваться все более сильными очками и делать записи все более крупным почерком. В 1983 году в возрасте сорока семи лет Джон Халл окончательно ослеп.
«Прикосновение к камню» – это дневник, который он диктовал в течение трех последующих лет. Книга полна проницательных наблюдений, касающихся возвращения к жизни слепого человека, но для меня самым поразительным явилось описание того, как после наступления слепоты он пережил постепенное ослабление зрительного воображения и памяти, вплоть до полного их исчезновения (за исключением разве что сновидений). Это состояние Халл назвал «глубинной слепотой».
Под этим термином Халл понимал не только потерю зрительного воображения и визуальной памяти, но и потерю потребности что-то видеть, – для него утратили всякий смысл такие определения, как «здесь», «там» или «внешность». Исчезло ощущение того, что окружающие предметы имеют какой-то облик или видимые характеристики. Он не мог ни вспомнить, ни вообразить, как выглядит цифра 3, если не рисовал ее в воздухе пальцем. Иначе говоря, он мог сконструировать двигательный, но не визуальный образ цифры.
Сначала Халл был сильно этим удручен: он не способен был вызвать в памяти лица жены и детей, не мог представить себе любимые прежде виды ландшафтов или городских кварталов. Но по прошествии времени он научился принимать это с замечательным хладнокровием, решив, что это естественная реакция организма на потерю зрения. Более того, он вдруг почувствовал, что утрата способности к визуальному воображению создает предпосылки для более полного развития и усиления других чувств.
Через два года после того, как он ослеп, Халл утратил способность к визуальному воображению настолько, что сравнялся в этом с людьми, слепыми от рождения. С религиозной истовостью, пользуясь подчас языком и выражениями Иоанна Крестителя, Джон Халл полностью погрузился в состояние глубинной слепоты, примирился с ней и радостно ее принял. Он пишет о глубинной слепоте, как об «аутентичном и автономном мире, имеющем право на самостоятельное существование. Научиться видеть всем своим телом – это значит научиться наивысшей концентрации человеческих способностей».
«Видеть всем телом», по Халлу, означает переключить внимание и сделать упор на другие чувства, в результате чего эти чувства наполняются богатством и силой. Так, Халл пишет, например, что шум дождя, прежде никогда особо не привлекавший его внимания, может теперь очертить для него целый пейзаж, поскольку звук дождя на дорожках парка отличается от шума на лужайке или от шума капель, падающих на кусты или на забор, отделяющий сад от дороги.
«Дождь придает всему определенные контуры; он накидывает пестрое одеяло на невидимые прежде вещи. На месте разрозненного, фрагментированного мира дождь создает континуум акустического восприятия… Он преподносит целостную картину сразу, создает ощущение пространственной перспективы и показывает истинное соотношение разных частей мира друг к другу».
С такой возросшей интенсивностью слухового восприятия и предельным обострением чувствительности всех прочих рецепторов Халл испытал чувство невероятной близости к природе, ощутил непосредственное погружение в окружающий мир. Такого полного слияния с природой он не знал, пока был зрячим. Слепота стала для него «темным, парадоксальным даром». Он подчеркивает, что считает это не «компенсацией», но новым порядком, новой организацией человеческого бытия. Благодаря этому Халлу удалось избавиться от зрительной ностальгии, от ложного искушения выглядеть, как «нормальные» люди, и удалось найти для себя новый якорь, обрести новую свободу и новую идентичность. Его преподавательская работа в университете стала более живой и разнообразной, а сочинения приобрели большую глубину и силу. Он стал смелее в интеллектуальном и духовном плане, приобретя уверенность в собственных силах. Халл наконец почувствовал, что обрел под собой твердую почву[69].
Описания Халла представляются мне показательными примерами того, как человек, лишенный восприятия одной из модальностей, может полностью пересоздать себя, найти для себя новую точку опоры, сотворить из себя новую личность. Тем не менее я нахожу поразительным, что у Халла оказалась стерта зрительная память и пропала способность к зрительному воображению. Мне непонятно, как это может случиться у взрослого человека с богатейшим многолетним опытом зрительного восприятия. Хотя у меня нет повода сомневаться в подлинности рассказа Халла, который написан очень скрупулезно и откровенно.
Специалисты по когнитивной неврологии в течение последних нескольких десятилетий осознали, что мозг не так жестко запрограммирован, как считалось раньше. Хелин Невилл, среди других первопроходцев в этой области знания, показала, что у людей, оглохших до того, как они овладели языком, то есть у больных с глухотой, развившейся в первые два года жизни или даже врожденной, слуховая кора не атрофируется. Она остается активной и продолжает функционировать, но ее активность проявляется уже в иной сфере. Функции коры, по выражению Невилл, «переориентируются». Слуховая кора начинает принимать участие в обработке визуального языка – языка жестов. Такие же исследования больных с врожденной слепотой показали, что некоторые участки зрительной коры тоже «переориентируются» и используются для обработки слуховых и тактильных сигналов.
При такой переориентации части зрительной коры слух, осязание и другие чувства могут у слепых приобретать такую остроту, которая недоступна зрячим людям. Бернард Морин, математик, который сумел показать всем, как вывернуть сферу наизнанку, ослеп от глаукомы в возрасте шести лет. Он считал, что слепота обострила его способность к тактильному восприятию предметов и развила такое пространственное воображение, которое и не снилось зрячим коллегам. Такого же рода пространственная или тактильная одаренность была характерна для специалиста по конхиологии Геерата Вермея, который описал множество неизвестных видов моллюсков, основываясь на мельчайших различиях в форме их раковин. Вермей ослеп в возрасте трех лет[70].
Столкнувшись с подобными данными и сообщениями, неврологи к началу семидесятых вынуждены были признать, что головному мозгу присуща определенная гибкость и пластичность – во всяком случае, в первые два года жизни. Полагали, правда, что по прошествии этого критического периода мозг в значительной мере утрачивает свою пластичность.
Наш мозг проявляет удивительную способность к радикальным переменам, лишаясь какого-то из органов чувств. В 2008 году Лотфи Мерабет, Альваро Паскуаль-Леоне и их коллеги показали, что даже у зрячих взрослых всего через пять дней ношения повязки на глазах происходит заметный сдвиг в сторону невизуальных форм поведения и распознавания, причем соответствующие этому физиологические изменения затрагивают и кору головного мозга. (Авторы считают важным подчеркнуть, что надо отличать эти быстрые и обратимые изменения, в которых реализуются дремавшие интерсенсорные связи, от куда более устойчивых или необратимых изменений, возникающих, в частности, в результате ранней или врожденной слепоты, когда происходит полная реорганизация строения коры.)
Очевидно, зрительная кора Джона Халла даже в зрелом возрасте сумела адаптироваться к утрате визуальных сенсорных входов, переняв другие сенсорные функции – слух, осязание и обоняние, – потеряв при этом функцию зрительного воображения. Я допускаю, что опыт Халла типичен для приобретенной слепоты – что это реакция, рано или поздно проявляющаяся у всякого взрослого человека, потерявшего зрение. Кроме того, это изумительный пример корковой пластичности.
Однако, опубликовав в 1991 году эссе о книге Халла, я был поражен множеством писем, полученных мной от слепых людей, – писем, тон котор