После сдачи анализов и заполнения документов я возвращаюсь в кабинет доктора Абрамсона в паре кварталов от больницы. Я начинаю привыкать к месту и к персоналу, а персонал привыкает ко мне. Я вступаю в новый клуб – в Клуб глазной меланомы Большого Нью-Йорка (так же как когда-то я вступил в Минералогический клуб Нью-Йорка или в Нью-Йоркское стереоскопическое общество, единственным одноглазым членом которого, возможно, я скоро стану).
– Двадцать первое декабря, канун солнцеворота, – говорю я Кейт.
– Это хороший день, – отвечает она, стараясь меня подбодрить. – Дни скоро станут длиннее.
– Ваши, возможно, да, – мрачно говорю я.
Декабря 2005 года
4 часа утра. Пробуждение. Холод. Страх. Я открываю правый глаз. Тьма продолжает расти, она окружает все поле зрения, где единственный островок – мое желтое пятно. Вскоре Тьма поглотит и его.
10 часов утра. Зрение неожиданно улучшилось. Думаю, мой утренний страх был обусловлен полумраком в спальне и тем, что (как я постепенно начинаю понимать) величина скотомы (слепого пятна) очень зависит от освещения. Она становится больше при скудном освещении и способна вообще лишать меня дара зрения.
Закрывая правый глаз, я снова вижу сверкающие и ослепляющие злополучные огоньки, сулящие мне слепоту. И еще – фестончатый гребень с радужными краями прямо над точкой фиксации взгляда.
Декабря 2005 года
Выяснилось, что я не могу читать правым глазом – линии становятся нечеткими, подвижными, ускользающими и искаженными. Время от времени они прихотливо извиваются. Я не ожидал, что это случится так скоро. Видимо, я или избегал чтения последние несколько дней, или читал только левым глазом, сам того не сознавая. Читая, я обычно закрывал правый глаз – подсознательно, непроизвольно, почти автоматически.
Декабря 2005 года
Пробудившись от освежающего ночного сна, видя, как солнечные лучи вливаются в окна, я на мгновение забываю, что я теперь «жертва рака». Чувствую себя хорошо, никакие симптомы меня особенно не беспокоят. Но хорошее самочувствие для меня опасно, оно подталкивает меня к излишествам. В то утро я слишком долго плавал в бассейне. Целый час, преимущественно на спине или вольным стилем, плавать которым доктор Абрамсон не рекомендует (от этого усиливается отек сетчатки). После этого еще полчаса занимался с мячом и в результате посадил зрение. Проверив свой правый глаз час спустя, я убедился, что не способен прочитать даже аршинные заголовки в «Нью-Йорк таймс». Это меня ужасает. Я начинаю осознавать, что такое потеря «центрального зрения».
Сейчас, через два с половиной часа после заплыва, отек спал (если, конечно, это был отек), хотя правый глаз все видит расплывчатым; линии и плоскости прихотливо гнутся и извиваются. Закрываю повязкой этот глаз и пользуюсь одним левым – он по крайней мере видит устойчиво.
Внутри ярко светящихся контуров скотомы непроизвольно мелькают какие-то образы – лица, фигуры, ландшафты. Такие образы на короткое время возникали у меня в начале мигренозного приступа, но их присутствие никогда не бывало таким долгим, как теперь.
Декабря 2005 года
Все приветствуют друг друга возгласами «Веселого Рождества!», я отвечаю в том же духе, хотя на самом деле у меня никогда еще не было такого мрачного Рождества. В «Нью-Йорк таймс» сегодня помещены фотографии и биографии некоторых известных людей, умерших в 2005 году. Не окажусь ли я в их списке на Рождество 2006 года?
Кейт пытается меня поддержать. «Доктор Абрамсон сказал, что эта болезнь тебя не убьет, – говорит она. – Как бы там ни было, мы ее победим!» В чем я совершенно не уверен. Мысль о возможности слепоты ужасает меня, так же как и мысль о том, что я могу оказаться в том одном проценте больных, кому не повезло.
Декабря 2005 года
8 часов утра. Проснувшись утром и открыв глаза, я заметил, что темное пятно в правом глазу увеличилось. Я сел на кровати и, посмотрев в окно одним правым глазом, с трудом увидел даже небо. Переведя взгляд на потолок, я увидел, что практически не могу различить три из пяти лопастей вентилятора. Я видел только крепление лопастей и окружность их вращения.
10 часов утра. Прошло два часа бодрствования. Скотома заметно уменьшилась, и теперь я различаю все лопасти, кроме одной. Видимо, играет роль положение тела. Отек сетчатки усиливается, когда я лежу на спине. Вероятно, необходимо увеличить наклон кровати.
Мне трудно сосредоточиться, собраться с мыслями. Трудно стало писать – я ничего и не написал (кроме нескольких коротких писем) после того, как неделю назад закончил главу о музыкогенной эпилепсии. По крайней мере у меня получилось обдумать главу о синестезии и музыке.
16 часов. Настроение хорошее, энергии прибавилось! Написал большую часть фрагмента о цветомузыке в главе о синестезиях.
Января 2006 года
В первый день нового года я попеременно перехожу от страха к надежде, столкнувшись с неведомыми мне прежде вызовами. Есть вероятность, что это последний год моей жизни. Она мала – но она есть. Независимо от того, предстоит ли мне умереть, моя жизнь отныне не будет прежней. Она изменится. Собственно, она уже изменилась, причем радикально. Вопросы любви и работы – что еще может иметь значение в этом мире? – приобрели особую остроту и значимость.
Января 2005 года
Меня терзает нетерпение. Я раздражен тем, что мне приходится так долго дожидаться операции. Не слишком ли дорого обойдутся мне все эти праздники, во время которых опухоль продолжает пожирать мое зрение? Меня уверяют, что доктор Абрамсон сделает все возможное, чтобы убрать опухоль, максимально сохранив при этом зрение. Я очень рад нашей встрече (правда, жаль, что она произошла при таких обстоятельствах). Он не только прекрасный врач, но также умный и сочувствующий человек, что очень важно для людей, страдающих злокачественными опухолями. Он никогда не спешит и не проявляет нетерпения, внимательно меня выслушивает, выказывая большую деликатность и такт. Думаю, что он так же хорошо разобрался во мне, как в моей меланоме.
Января 2006 года
Прошедшей ночью я плохо спал. Меня беспокоили сны и обуревали тревоги по поводу предстоящей операции, заставляющие задуматься о прожитой жизни. Мучили страхи, смешанные с тщетными сожалениями и самообвинениями из-за того, что опухоль можно было диагностировать раньше. Почему я не придавал значения тем волнистым линиям, звездочкам и волоскам, которые видел на потолке бассейна всякий раз, когда плыл на спине? Как я мог быть настолько глуп, чтобы считать это проявлением мигрени или отражением ресниц в стеклах защитных очков, когда минутный эксперимент показал бы мне (как это было, например, вчера), что я вижу все это одним правым глазом и без всяких очков? Я мог и должен был обратить внимание на этот факт – задать нужные вопросы и искать ответы на них много месяцев назад.
Боб считает, однако, что разница невелика, хотя обидно то (и здесь я очень зол на моего бывшего офтальмолога, на Кейт и самого себя), что я два года не был на приеме у глазного врача и не проходил офтальмологического обследования. Теперь это может стоить мне зрения, а может, и жизни – но не хочется об этом думать. Я должен думать о том, как мне повезло, что диагноз все же поставлен – и что болезнь, как считает доктор Абрамсон, полностью излечима.