Роберт Гатович Бикмухаметов
Муса Джалиль: Личность. Творчество. Жизнь.
Р. Бикмухаметов
МУСА ДЖАЛИЛЬ
Личность
Творчество
Жизнь
Часть первая
ЗАРНИЦЫВОЙНЫ
Читатели первой публикации стихотворений М. Джалиля из моабитских тетрадей испытали потрясение – перед ними предсмертная исповедь. Вряд ли кто осознал тогда, что возвращение М. Джалиля из забвения – это не только акт справедливости по отношению к поэту, но и одна из самых ранних примет нового этапа в истории советской литературы, в истории страны.
Несколько стихотворений, написанных в Моабитской тюрьме, как было указано в тексте, предварявшем публикацию, увидели свет в «Литературной газете» 25 апреля 1953 года. Стоит вспомнить, что прошёл месяц с небольшим после смерти Сталина. Ещё немало времени протечёт до переломных событий в политике, экономике, во всей жизни страны и народа.
В апреле 1953 года всё, что для нас сегодня стало реальностью, было ещё неизвестно. Никто не знал, как и в чём изменятся критерии, каким масштабом станут измеряться весна 1953 года, предшествующие да и последующие десятилетия. Отсутствовал огромный социально‑политический контекст истории страны; он стал возвращаться к нам после февраля 1956 г. и в особенности после апреля 1985 года.
Имя и строки М. Джалиля полыхнули зарницами отгремевшей войны, за ними послышались колокола великой народной печали, великой народной гордости.
Земля наша, выдержавшая тяжёлую битву, хранит память о войне. Волховские леса, где водил бойцов в атаку политрук Муса Джалиль, до сих пор полны осколков. Поэт рассказал о мужестве солдат, защищавших Ленинград на его дальних подступах, поведал миру то, что миллионы невысказанно хранили в своих сердцах или уносили с собой. Бойцы, сражаясь в Брестской крепости и у Ленинграда, на Курской дуге и у Севастополя, штурмуя Берлин, стремились оставить о себе память для близких, для отчизны. «Погибаю, но не сдаюсь», – писали они, оставаясь навек на безымянных высотах. Джалиль заговорил от имени павших под Москвой, победивших под Кёнигсбергом, на Одере, погибших в кабале гитлеровских нелюдей, в огне Освенцима, в атаке на рейхстаг.
Советская многонациональная литература эпохи войны рассказала о всенародной битве с врагом. Уникальность художественного наследия Джалиля в том, что он оставил поэзию осознанного многолетнего единоборства с противником. Его жизнь и его поэзия – поединок с врагом. Умелый, самостоятельный офицер на фронте, он стал отважным хладнокровным борцом в плену, в подполье. Его поэзия – дневник его чувств и мыслей, летопись будней и героики солдатской жизни. Джалиль сражался и писал, – как дышал, он во всём был искренен и последователен. В стихотворении «О героизме» он обращается к земляку, пишущему стихи:
Знаю, в песне есть твоей, джигит,
Пламя и любовь к родной стране.
Но боец не песней знаменит.
Что, скажи, ты сделал на войне?
Джалиль знает, что стихи воюют. Но он напоминает простую истину: словом не поразишь идущего на тебя врага, слово не вызволит в бою, нужно сражаться:
Не спастись мольбою, если враг
Нас возьмёт в железный плен оков.
Но не быть оковам на руках,
Саблей поражающих врагов.
(Перевод А. Шпирта)
Джалилевское противопоставление слова и поступка жёстко, сурово, прямолинейно. Но в этом требовании подтвердить клятву верности в стихах мужеством в бою отражается мироощущение эпохи Великой Отечественной, выражается характер Джалиля.
Судьба по‑своему выделила черты поэзии Джалиля – как общие для лирики войны, так и индивидуально‑особенные. Стихи поэта увидели свет незадолго до десятилетия победы, они были восприняты как слово тех, кто был доселе нем – пропавших без вести, оказавшихся в плену. Они были услышаны и как слово неведомое – слово павших. Ещё не слышанным доселе трагическим завещанием звучали строки:
Сердце с последним дыханием жизни
Выполнит твёрдую клятву свою:
Песни всегда посвящал я отчизне,
Ныне отчизне я жизнь отдаю.
Пел я, весеннюю свежесть почуя,
Пел я, вступая за родину в бой.
Вот и последнюю песню пишу я,
Видя топор палача над собой.
Песня меня научила свободе,
Песня борцом умереть мне велит.
Жизнь моя песней звенела в народе,
Смерть моя песней борьбы прозвучит.
(«Мои песни». Перевод С. Липкина)
В строках М. Джалиля было уже знакомое – непокорность, готовность к борьбе. Верность песне: песня здесь символ, для поэта это искусство. Но было и непривычное – ситуация стоического ожидания неотвратимой гибели.
В номере «Литературной газеты» от 25 апреля 1953 года увидели свет не только «Мои песни», но также и «Пташка», «После боя» («Прости, родина!»), «Не верь!», «В лагере» («Лес»), «Мой подарок бельгийскому другу» («Мой подарок»). Основные мотивы поэзии и всей литературы военных лет предстали в необычной окрашенности, выявились в глубокой сопряжённости с проблемами вечными – жизни и смерти, величия и низменности, чести и предательства, духовности и нравственной деградации. За ними вставал не уже привычный образ фронтовика – пехотинца, лётчика, артиллериста, за ними виделся человек в трагической коллизии, глубоко осознающий своё участие в противостоянии гуманизма и бесчеловечности, добра и зла. Вместо привычного и дорогого «Жди меня, и я вернусь, только очень жди...» звучали слова совсем иные, тяжкие:
Коль обо мне тебе весть принесут,
Скажут: «Устал он, отстал он, упал он», –
Не верь, дорогая! Слово такое
Не скажут друзья, если верят в меня.
___Кровью со знамени клятва зовёт:
___Силу даёт мне, движет вперёд.
___Так вправе ли я устать и отстать?
___Так вправе ли я упасть и не встать?
Коль обо мне тебе весть принесут,
Скажут: «Изменник он! Родину предал», –
Не верь, дорогая! Слово такое
Не скажут друзья, если любят меня.
___Я взял автомат и пошёл воевать,
___В бой за тебя и за родину‑мать.
___Тебе изменить? И отчизне моей?
___Да что же останется в жизни моей?
Коль обо мне тебе весть принесут,
Скажут: «Погиб он. Муса уже мёртвый», –
Не верь, дорогая! Слово такое
Не скажут друзья, если любят тебя.
___Холодное тело засыплет земля, –
___Песнь огневую засыпать нельзя!
___Умри, побеждая, и кто мертвецом
___Тебя назовёт, если был ты борцом?
(«Не верь!» Перевод И. Френкеля)
Пожалуй, так впервые была в поэзии заявлена тема доверия, столь пронзительно вставшая в нашей жизни, в нашей морали.
Стихи обрисовывали путь автора: бои, пленение, лагеря. Они рассказывали о стойкости солдата уже в руках врага. В советской литературе прозвучали слова советского военнопленного, обращённые к родине из‑за колючей проволоки:
Прости меня, твоего рядового,
Самую малую часть твою.
Прости за то, что я не умер
Смертью солдата в жарком бою.
Он остался солдатом и в том роковом сражении. Он объясняет родине обстоятельства, вновь вспоминает жену, снова говорит о поэтическом слове, оно было всегда и во всём искренним; он не боится произнести отвергаемые сердцем слова – трусость, измена, предательство – он их не знал, он их не совершал. Слог его свободен, он изъясняется с открытостью человека чести – он говорит о присяге, которую принимал, утверждает свою верность ей, несмотря на плен. Им выговариваются все слова – высокие и низкие, великие и презренные. Это пишет человек высочайшего человеческого достоинства:
Кто посмеет сказать, что я тебя предал?
Кто хоть в чём‑нибудь бросит упрёк?
Волхов – свидетель: я не струсил,
Пылинку жизни моей не берёг...
Слезинки не выронил, понимая:
Дороги отрезаны. Слышал я:
Беспощадная смерть считала
Секунды моего бытия.
Я не ждал ни спасенья, ни чуда.
К смерти взывал: – Приди! Добей! –
Просил: – Избавь от жестокого рабства! –
Молил медлительную: – Скорей!..
Не я ли стихом присягал и клялся,
Идя на кровавую войну:
«Смерть улыбку мою увидит,
Когда последним дыханьем вздохну».
О том, что твоя любовь, товарищ,
Смертный огонь гасила во мне,
Что родину и тебя любил я,
Кровью моей напишу на земле...
Поверь мне, родина, был таким я, –
Горела во мне орлиная страсть!
Уж я и крылья сложил, готовый
Камнем в бездну смерти упасть.
Что делать? Отказался от слова,
От последнего слова друг‑пистолет.
Враг мне сковал полумёртвые руки,
Пыль замела мой кровавый след...
(«Прости, родина!» Перевод И. Френкеля)
За строками М. Джалиля перед читателем начала 1950‑х годов, когда писателям ещё не рекомендовалось столь часто вспоминать годы лихолетья, а предлагалось говорить о сегодняшнем трудовом дне, выступало военное время, открытое до дорог, по которым отступали в 1941‑м, до лагерей смерти, разверстое до могильных глубин. Словно бы заговорили те, чья судьба была печалью страны – пропавшие без вести, попавшие в плен и этим уже отверженные. Стихи М. Джалиля были услышаны и как слово неведомое – слово погибших: павших на полях сражений, забитых, замученных в лагерях, исчезнувших без вести в гигантских битвах – в водах Днепра, в болотах Волхова, в снегах бескрайней России, Украины, Белоруссии, Прибалтики, Карелии. Многозвучное колокольное звучание имени и строк Джалиля – в перекличке трагических подтекстов, в их скорбном слиянии.
Надо помнить, что Великая Отечественная война – это не просто схватка страны с гитлеровской Германией. Годы войны – так она была тяжела, так долга, так глубоко вовлекла в себя советских людей – стали этапом в истории страны, её народов. Война – эпоха в истории общественного самосознания, в истории духовного развития народов.
Известность к М. Джалилю приходит мгновенно. Всенародный резонанс – непрерывные публикации, конференции, вечера поэта – объясним. Боль войны не была избыта; миллионы продолжали ждать – и те, кто получил похоронку, и те, кому сообщили о без вести пропавшем, и те, кому было ведомо, что их мужья, отцы, дети узнали и плен, и лагеря. Джалиль явился к читателю не только примером героизма. Он сверкнул искрой надежды – и на казавшееся невозможным счастье встречи, и на грезившуюся радость весточки. Военные грозы отбушевали, но лихие ветры продолжали сотрясать страну. В прошедших грозах безвозвратно и бесследно исчезали люди, но всё же изредка они возвращались. Стихи Джалиля прозвучали вестью о победе человека над фатумом, над самою смертью. Люди той поры знали слепую беспощадность времени, они могли сразу представить цену, которой оплачены джалилевские строки. Джалилевские беды были по тому времени просто неодолимы: не в силах человеческих вычеркнуть из биографии плен, лагеря, невозможно превозмочь связанное с ними недоверие. А вот победил же он их! В этом было указание на избавление от продолжавших кровоточить роковых утрат.
Всенародный резонанс публикации, порождённый поэтически мощным напоминанием о победах, об утратах и бедах военных лет, был подкреплён ещё одним важным обстоятельством: высокое благородство, трагический гуманизм поэзии и схватки поэта с поистине фатальными обстоятельствами оказались созвучны эпохе нараставшего общественного подъёма. Оказалось нужной та человеческая личность, которая достаточно широко выразила себя даже в нескольких стихотворениях первой публикации. Личность сложная, обременённая несчастьем, горем великим, но не утерявшая ни доверия к миру, к людям, ни волевой собранности. Стихотворения явили героя, но не с плаката, не с пьедестала, он – вровень с читателем. Горе не сломило его, он остался человеком безоглядной открытости. Джалиля не покидает самообладание, в жесточайшей ситуации он сохраняет ощущение блага бытия, остаётся полноценной личностью: он полон забот о семье, о дочери; в ожидании казни способен завязать новую дружбу. Это личность жёстких общих правил, но он не скован ими и, искренне раскрываясь миру, людям, бытию, обретая с ними гармонию, набирается энергии, жизнестойкости.
Вот этот сплав идейной твёрдости с философской широтой взгляда на бытие, патриотической целенаправленности с богатством духовной жизни, непреклонной волевой устойчивости с гармонией душевного лада, преданности воюющей отчизне с широтой восприятия истории и мира – они и обусловили необыкновенно сердечное восприятие строк Джалиля в месяцы и годы нараставшего общественного подъёма. В его поэзии предстал человек, возмужавший на войне, расставшийся с недавними прямолинейностью, наивностью, выходящий к мудрости. Менялась страна и люди. Война обострила духовно‑нравственные процессы предшествующих десятилетий. Стране нужна была инициатива. Нужны были простор и деятельность. Однако существовало и окаменевшее неприятие перемен.
Время возвращения М. Джалиля к читателю отмечено чертами жёсткой противоречивости. Позади, но совсем невдалеке, была война. Ещё восстанавливались города, ведь в иных не осталось целого дома. Десятки тысяч деревень встретили мир в землянках. Пустыми ещё с тридцатых годов стояли многие сёла и там, куда не дошли фашистские танки. Жилось бедно, подчас просто нищенски скудно. Между тем в эти же годы осваивается атомная энергия, взмывают первые ракеты, которые вскоре понесут в небо спутники. В это время «всё более ощутимо давало себя знать противоречие между тем, каким стало наше общество, и прежними методами руководства. Продолжались злоупотребления властью, нарушения социалистической законности. Были сфабрикованы „ленинградское дело“, „дело врачей“. Короче говоря, недоставало подлинного уважения к народу. Люди самозабвенно работали, учились, рвались к новым знаниям, мирились с трудностями и нехватками, но чувствовали, что в обществе накапливается и тревога, и надежда. И всё это захватило общественное сознание вскоре после смерти Сталина» [1]. Люди, богатырски расправившие плечи в послереволюционные годы, узнавшие значение совместного труда, изведавшие великую победу над страшным врагом, одолевшие холод и не раз и надолго приходивший голод, люди, знавшие, что это их стараниями страна раз за разом выходит из, казалось бы, непреодолимых ситуаций, отходили душой от военных бедствий, оживали, набирались уверенности. Стране памятен тот ветер перемен, он стал приметен и ранее, а в начале пятидесятых он уже набирал силу. На XX съезде были подвергнуты критике культ личности и его последствия, особенно в сфере социалистической законности. Происходило восстановление норм демократии, реабилитация репрессированных. «Были сделаны попытки сломать утвердившиеся в 30–40‑х годах командно‑бюрократические методы управления, придать социализму больше динамизма, подчеркнуть гуманистические идеалы и ценности, возродить творческий дух ленинизма в теории и практике» [2]. Развитие общества в указанном направлении не прекращалось, но было осложнено трудностями и субъективными, и объективными, трудностями и собственными, и лежащими в сфере мировых процессов.
Естественно, что осуждение культа личности и его последствий вызвало глубокие изменения в мироощущении людей. Система ценностей, утвердившаяся с позиций командно‑административной идеологии и рассматривающая людей в качестве «винтиков», обнимает широкий круг духовно‑нравственных вопросов. Перед обществом вновь встала проблема личной исторической ответственности: и за прошедшее, где обстоятельства, казалось бы, обрекали на послушание, и за будущее. XX съезд КПСС выявил, что никто не отменял ответственности за совершавшееся – как по личной инициативе, так и по приказу, что гуманизм – целостное и извечное понятие, он остаётся и пребудет фундаментом общественного сознания.
Времени были нужны личности, люди активной социальной и мировоззренческой позиции. Джалиль по всем измерениям соответствовал времени. Джалиль не только отважный воин, стойкий борец. И «не просто стихотворец... Это уже личность и личность трагическая» [3], – говорил К. Кулиев. Это понятие – личность – «определяет многое в художнике, в его творческой судьбе, решает, может быть, всё». К. Кулиев, продолжая свою мысль о поэте как личности, вспомнил имена Лорки, убитого фашистами, Лермонтова, Пушкина, Гёте, процитировал слова последнего: «Был я в мире человеком – это значит – был бойцом». Таких, считал балкарский поэт, как Муса Джалиль, «жизнь создаёт в крутые, тяжёлые, трагические часы. Они необходимы ей. Жизнь не может обойтись без них. Они необходимы людям, как совесть. Без них не будет ни красоты, ни радости» [4].
Послевоенные годы были первым этапом переосмысления установившихся прямолинейных представлений о личности. Этот этап имел свои завоевания и свои трудности. Они легко прослеживаются и на судьбе М. Джалиля. Джалиль был возвращён читателю историческими сдвигами в жизни страны.
Вдова Джалиля вспоминает, что в июле 1942 года от Мусы Джалиля, воевавшего на Волховском фронте, перестали приходить письма. «Долго ждала я, – пишет А. Джалиль, – и вот, наконец, пришло самое худшее известие: Джалиль без вести пропал. Многие годы я не знала о его судьбе. Убит в бою? Ранен? Находится у партизан? Или же попал в руки врага?» [5]
Шла война, на все эти вопросы, волновавшие семьи, которые получили подобные сообщения, трудно было дать ответ.
Первая весть о Джалиле была получена весной 1945 года. Штурмовавшие Берлин солдаты нашли в Моабитской тюрьме среди бумажного мусора вырванный из книги листок с записью Джалиля (Залилова) [6]. Листок этот вместе со своим письмом солдаты послали в Союз писателей. А. Фадеев, к которому попало письмо, сообщал жене поэта: «На полях была запись Залилова, примерно следующего содержания: „Я, известный татарский писатель Муса Джалиль, заключён в Моабитскую тюрьму как пленный, которому предъявлены политические обвинения, и, наверное, буду скоро расстрелян. Если кому‑нибудь из русских попадёт эта запись, пусть передадут привет от меня моим товарищам‑писателям в Москве“.
...Дальше шло перечисление фамилий, среди них и моя фамилия, а остальные фамилии я забыл. Потом – просьба сообщить семье и адрес семьи. Затем шла подпись и число, которого я не помню, кажется, это был даже 44‑й год.
На полях были ещё две приписки, сделанные разными лицами, разным карандашом и, очевидно, в разное время. Одна – выражала надежду, что, может быть, Залилов ещё останется жив. Другая, очень безграмотная, была враждебного содержания к советской власти и говорила, что „вашего Джамбула“ (по неграмотности писавший спутал фамилию „Джалиль“ с фамилией „Джамбул“) уже нет в живых.
Красноармейцы из подразделения, приславшие этот листок, писали, что они ознакомились с его содержанием и поклялись отомстить за смерть писателя Залилова...» [7].
Записка, найденная в Моабите, свидетельствовала не только о том, что М. Джалиль попал в плен, но и о том, что в фашистских лагерях происходили значительные события, война продолжалась и в кандалах. «Было горько и тяжело узнать, что Джалиля больше нет; было радостно, что Джалиль остался борцом и в фашистском застенке» [8], – писала А. Джалиль.
Однако испытания А. Джалиль были ещё впереди. Вскоре в Казань стали приходить стихи М. Джалиля. Начали просачиваться сведения о том, что гитлеровцы создавали национальные по составу легионы с целью использования их против СССР, что М. Джалиль имел отношение к легионам «Идель – Урал» (Идель – по‑татарски Волга). Выверенных фактов почти не было, их предстояло ещё найти, собрать, исследовать. Пока что несомненны были стихи – они убеждали, доказывали, заставляли поверить.
В 1946 году в Татарский союз писателей был передан обёрнутый мягкой красной бумагой маленький блокнот со стихами Джалиля. На обложке – адрес жены поэта в Москве и адрес Татарского союза писателей. Тексты стихотворений написаны арабским шрифтом.
На последней страничке блокнота Джалиль обращается к «другу, который умеет читать по‑татарски и прочтёт эту тетрадку». Он сообщает: «Это написал известный татарскому народу поэт Муса Джалиль. Испытав все ужасы фашистского концлагеря, не покорившись страху сорока смертей, был привезён в Берлин. Здесь он был обвинён в участии в подпольной организации, в распространении советской пропаганды и заключён в тюрьму. Наверное, его присудят к смертной казни. Он умрёт. Но у него останется 115 стихотворений, написанных в заточении. Он беспокоится за них... Если эта книжка попадёт в твои руки, аккуратно, внимательно перепиши их набело, сбереги и после войны сообщи в Казань, выпусти их в свет, как стихи погибшего татарского поэта. Это – моё завещание» [9].
Человека, принёсшего стихи, «ни о чём не успели расспросить, ни кто он такой, ни имени, ни адреса» [10], – пишет Г. Кашшаф. Впоследствии он и установил, что это был Нигмат Терегулов. Н. Терегулов умер на следующий год (1947), «и узнать, как была спасена первая (счёт ведётся по времени поступления в Казань, в Союз писателей. – Р. Б.) Моабитская тетрадь, какими путями она была доставлена на Родину, уже не представлялось возможным» [11]. Но усилия долгих лет дали плоды: удалось установить, что эту самодельную тетрадку ему вручили во Франции с просьбой сохранить. Н. Терегулов, видимо, любил эти стихи, он их многократно переписывал. Н. Терегулов сражался с гитлеровцами во Франции, уцелел. Сохранил и тетрадь, привёз на родину, отнёс по указанному адресу. Отнёс – и ушёл. Он не ждал благодарности. Он выполнял долг чести. Да и кому интересен тогда был военнопленный, злой судьбой кинутый в легион, убежавший во французское Сопротивление, человек такой трудной жизни; он сам понимал, что его судьба не укладывается в официальные нормы 1946–1947‑го годов.
Вторая тетрадь, написанная – в отличие от первой, где алфавит арабский, – латинскими буквами [12], поступила в Казань из советского консульства в Бельгии в 1947 году. Она, как и первая, умещается на ладони.
Первая – в красноватой полупрозрачной обложке, вторая – обёрнута в тонкую серую картонную бумагу. На серой тетрадке написано по‑немецки: «Taschenbuch für deutsches‑türkisch‑russisch Wort und Gedicht» (Карманный словарь для немецких‑тюркских‑русских слов и стихотворений). Ниже стоят слова, написанные по‑татарски: «Муса Джалиль. Стихи и словарь. 1943–1944». Словаря там нет. Все эти пометки сделаны с целью дезориентации в случае обнаружения тетрадки. Блокноты сшиты из разной бумаги. На некоторых листках стоит типографский штамп Feldpost (полевая почта). Большинство листков не имеет этого штампа.
Это и есть то, что именуется моабитскими тетрадями.
Они и помогли узнать о судьбе Джалиля. И не только и не столько записи, которые оставил на их страницах Джалиль: перечень боевых, верных до конца товарищей, имя предателя, даты. Если бы не стихи, мы, наверное, так и не узнали бы о поэте. Песни дали тем, кто был озабочен его судьбой, путеводную нить для поисков:
Как волшебный клубок из сказки,
Песни – на всём моём пути...
Идите по следу до самой последней,
Коль захотите меня найти!
(«Волшебный клубок». Перевод И. Френкеля)
В освобождённой Европе, где долгие годы бесчинствовали гитлеровцы, трудно было отыскать следы одного человека, его соратников и друзей. Только на территории Германии находилось около десяти миллионов пленных, согнанных со всего света. Джалиль, один из этих десяти миллионов, имел ничтожно мало шансов на то, что имя его не затеряется. В легионах «Идель – Урал» были всего лишь тысячи, их разметало в боях – в боях против гитлеровцев! Найти человека, к тому же не входившего в списки легионеров, обнаружить его следы в тюрьмах – задача невообразимо трудная. Стихотворения позволили узнать не только о М. Джалиле, они дали возможность установить, что легионы, сколоченные из коренных жителей Поволжья – Приуралья, преимущественно из татар (хотя были люди разные, были и евреи), выступили с оружием в руках против гитлеровцев. За судьбой Джалиля стояли судьбы тысяч людей. Стихи стали поистине волшебной нитью в чудовищном лабиринте второй мировой войны, вихревом кружении миллионов людей на огромной территории – от наших земель до берегов Атлантики.
Возвращение стихотворений М. Джалиля вызвало весьма различную реакцию. Официальная, видимая всем, такова: были прекращены публикации поэта. В 1947 году Татгосиздат выпускает сборник детских стихотворений «Подарок самым маленьким». Театр оперы и балета ставит в 1947 г. оперу «Ильдар» на либретто М. Джалиля. Журнал «Совет эдэбияты» («Советская литература») публикует отклики на постановку (1947, № 6). Но с середины 1947 года публикации прекращаются [13]. Причины бесспорны: необходимо расследование сложнейшего дела – истории возникновения и существования батальонов «Идель – Урал», истории возвращения стихотворений М. Джалиля.
Ш. X. Хамматов, давний работник партийной печати Татарии, сообщает: «Долгое время имя патриота было скрыто завесой неизвестности. Никто не мог сказать о нём что‑то определённое. Ходили разные кривотолки... В редакции газет и журналов шли письма, авторы которых интересовались судьбой поэта‑коммуниста. К сожалению, успела распространиться и ложная информация – будто бы Джалиль изменил родине» [14].
Вдова М. Джалиля и в военные, и в послевоенные годы, наталкиваясь подчас на холод, неверие, подозрительность, а иногда и оскорбления, ставя и себя с дочерью под удар, продолжала тревожить высокие инстанции (вплоть до министра МГБ Абакумова) просьбами прояснить судьбу мужа. Её неколебимая вера в М. Джалиля, неуступчивая озабоченность его судьбой заставляли искать, понуждали разбираться в сложнейших ситуациях, которых было немало и на фронте, и в фашистских лагерях. Вдове говорили: Вы получаете пособие как жена офицера, стало быть, соответствующие учреждения положительно оценивают военные годы Вашего мужа, М. М. Залилова. Она же продолжала настаивать на полной ясности: положительное отношение в данном случае означает возвращение поэта М. Джалиля читателю. Вокруг вдовы складывался круг друзей поэта: М. Максуд. Р. Фаизова, А. Файзи, Г. Кашшаф. Круг этот год от году расширялся, присоединились Ш. Маннур, Н. Исанбет, С. Хаким, Н. Юзиев, Р. Мустафин. Со временем за поэта стали бороться его стихи – в оригинале, в подстрочниках они взывали к разуму и совести, к пониманию и благородству. Именно стихи сделали друзьями М. Джалиля русских поэтов, ставших его переводчиками – И. Френкеля, а затем С. Липкина, А. Ахматову, С. Маршака, Т. Ян, А. Тарковского, П. Антокольского. М. Карим вспоминал много позже «слова Константина Симонова, сказанные им тогда, когда над святым и высоким именем Джалиля стояли туман малодушного сомнения и тень трусливого неверия. Он говорил: „Человек, творивший такие стихи, не может быть предателем!“ А в тех обстоятельствах утверждать подобное – тоже нужно было мужество, и немалое» [15]. Без такой абсолютной уверенности не смог бы К. М. Симонов ещё в 1952 году заслать стихи в набор. Год продержал он их, не рассыпая, борясь с теми, кто внушал не доверяться сердцу, стихам, голосу совести, – и напечатал. Разум, доверие, совесть, сердце – это немало и на весах литературы, и на весах истории.
Так появились стихи 25 апреля 1953 года в «Литературной газете».
Публикация нескольких стихотворений М. Джалиля через месяц после ухода Сталина словно молнией высветила новизну исторической и литературной ситуации. Здесь всё было примечательно: выход в свет произведений поэта, узнавшего плен, поэта, погибшего в битве уже в фашистском логове. Признанием Джалиля общество заявляло о своём уважении к поэзии, создававшейся в тюрьмах и лагерях, на гитлеровской каторге. Признанием Джалиля общество отдавало дань уважения личной чести, личной порядочности.
М. Джалиль был, пожалуй, одним из первых, если не самым первым, чьё имя возвратилось на родину. Однако не случайно, что до сих пор в газетах – вплоть до районных – и в журналах восстанавливаются эпизоды схватки с фашизмом, по‑прежнему сильна жажда узнать всё, все имена, все эпизоды.
Память войны не уходила, с годами она саднила всё больше. Стало известно о непреклонной стойкости генерала Карбышева, других героев. Татарский писатель Н. Даули рассказал о тех, кто сражался в любых условиях, даже в плену. Бесчисленны записи на чудом уцелевших клочках бумаги, слова на стенах тюремных камер – помните, мы погибаем, сражаясь. Со временем сердечная боль заставила О. Берггольц сказать слова, ставшие всенародным заветом: «Никто не забыт и ничто не забыто». Десятилетия ищут – и по сей день – родственники своих потерянных в военные годы родных; всесоюзное радио продолжает передавать список ищущих и имена тех, кого разыскивают, уже через более чем сорок лет после окончания войны. Десятилетия работают поисковые группы – они идут по линии фронтов, устанавливаются захоронения, уточняются имена воинов: по городам и весям, в том числе и в глубоком тылу, возводятся памятники тем, кто ушёл воевать. Газеты продолжают обсуждать, как лучше, как полнее, как достойнее воздать долг памяти тем, кто воевал, а также тем, кто трудом ковал победу.
Вступление страны в новую эпоху ознаменовано и усилением внимания к памяти войны. Во второй половине 1980‑х годов, пожалуй, впервые столь полно стали освещаться проблемы, рождённые военным временем, проблемы, связанные с пленом, фашистской оккупацией. Не обошлось без жестоких споров, где всё договаривалось до конца. Вяч. Кондратьев, резюмируя отклики на статью «Живым и мёртвым» в газете «Известия», писал, что судьбы тех, кто в военную пору узнал фашистскую каторгу, учат одному: «Вести себя достойно и мужественно, как вели себя миллионы солдат и командиров Отечественной войны» [16]. Пожалуй, Вяч. Кондратьев здесь точно выразил тот пафос, которым пронизаны читательские отклики, статьи о войне, выходящие по сей день в газетах, журналах страны. Память о войне нужна и обществу, и народам, и людям. В докладе на торжественном собрании, посвящённом 40‑летию Победы, было сказано: «В пламени Вечного огня, величественных мемориалах и скромных обелисках, в произведениях литературы и искусства, в сердцах современников и наших потомков навсегда сохранится память о бессмертных подвигах тех, кто первым поднимался в атаку, грудью закрывал амбразуры, шёл на воздушный таран, бросался с гранатами под танки, в матросских бушлатах сходился с врагом врукопашную, кто топил вражеские корабли, пускал под откос эшелоны, мужественно сражался на невидимом фронте, кто стоял насмерть на поле боя, кого не сломили ни пытки, ни фашистские застенки и лагеря» [17].
Со временем становится очевидно, что история страны нуждается во внимательном изучении на всех этапах нашего развития. Это относится и к войне – и к тому, что ей предшествовало, и к тому, что за ней последовало, и, конечно же, к ходу самой великой нашей битвы с фашизмом.
Публикация заставила активизироваться всех: и тех, кто по служебной необходимости занимался установлением истории легионов, и тех, кто, как Г. Кашшаф, председатель комиссии по наследию М. Джалиля, оказался адресатом сотен самых разных писем, и тех, кто переводил, издавал М. Джалиля, и тех, кто занимался изучением его творчества и жизни. Начался путь поэта к народу, последовали статьи, новые публикации, новые находки. Практически всё это совершалось одновременно.
Имя М. Джалиля обретает всё большую популярность. Выходят первые отклики – статья 6 июня 1953 г. в «Правде», написанная председателем Союза писателей Татарской АССР Г. Башировым, 24 июля 1953 г. в «Известиях» печатается статья Г. Кашшафа. Джалиля много переводят, он вызывает искреннее преклонение. Анна Ахматова признавалась: «Стихи Мусы Джалиля я переводила с понятным всякому чувством тревоги и волнения. Нельзя касаться его произведений, не думая о трагической судьбе этого замечательного человека и хорошего поэта» [18]. В 1953 году в Казани выходят «Моабитские тетради» – наиболее памятный для меня сборник: и потому что первый, изданный так быстро, и потому, может быть, что он и внешне похож на моабитские тетради, которые я не раз держал в руках, когда они ещё не были в музее, – небольшая, карманного формата, книжечка в тёмно‑красном переплёте. В 1955 году «Советский писатель» и Гослитиздат выпускают сборники М. Джалиля; последний отражал весь творческий путь поэта и стал основой для изданий на языках народов СССР, социалистических стран, на языках Европы и мира.
Имя М. Джалиля торжественно прозвучало на Втором съезде советских писателей (декабрь 1954 года). А. Сурков в докладе о поэзии сказал о М. Джалиле как о советском патриоте‑интернационалисте, цитировал строки из стихотворения «Палачу». Другой докладчик, Самед Вургун, также цитировал М. Джалиля (прочёл стихотворение «Не верь!»), поставил «светлый образ поэта‑патриота» в общественный контекст: в годы войны «лучшие качества советской поэзии проявились со всей мощью» [19]. Муса Джалиль создавал стихи гордые и победоносные. Позже, уже в Казани, С. Вургун скажет запомнившиеся и часто цитируемые слова: «Мир и мировая литература знают много поэтов, обессмертивших свои имена неувядаемой славой, но таких, как поэт‑герой Муса Джалиль, увековечивший своё имя и бессмертными творениями и смертью, которая сама является подвигом, не так уж много. Вот они: великий Байрон, славный народный поэт Венгрии Петёфи, герой Юлиус Фучик и, наконец, Муса Джалиль» [20]. О поэте сказали и выступавшие на съезде, в частности, С. Щипачёв: «И в докладе Суркова и в содокладе Самеда Вургуна было отдано должное пламенному татарскому поэту‑герою, погибшему мученической смертью, – Мусе Джалилю». И С. Щипачёв напоминает о долге общественности перед поэтом, о требованиях порядочности, совести: «Но прошло десять лет со дня его гибели, прежде чем книга его стихов, написанных в Моабитской тюрьме, вышла в Казани на татарском языке.
Нелегко было бельгийскому партизану – товарищу Мусы Джалиля – выполнить его завещание и доставить эту тетрадь стихов в руки советских людей, но ещё труднее было преодолеть сопротивление тех сил, которые препятствовали изданию этих стихов, ещё труднее было справиться с людьми, которые пытались очернить честное имя Джалиля» [21].
Второй съезд писателей СССР явился триумфом М. Джалиля далеко не случайно. В словах А. Суркова, С. Вургуна, С. Щипачёва о поэте выразилось вызревавшее новое понимание поэзии, её роли в жизни, воплотились новые тенденции в развитии советской литературы. Вспомнить надо, что в первые послевоенные годы «жестокий и непраздничный опыт, который несли с собой поэты фронта» [22], не принимался. С. Наровчатов лишь в 1947 году смог спросить, сколько же можно отмахиваться от фронтовых стихов [23]. Стремительно – в 1947–1954 годы – формируется «узловое», по выражению Л. Лавлинского, поколение – поколение поэтов‑фронтовиков: М. Луконин, С. Наровчатов, С. Гудзенко, К. Ваншенкин, А. Межиров, М. Дудин, А. Недогонов, Е. Винокуров, Б. Окуджава, М. Львов, Б. Слуцкий, Ю. Друнина, С. Орлов. А также – А. Малышко, Д. Кугультинов, К. Кулиев, М. Карим, Г. Эмин, П. Воронько, Э. Межелайтис, Я. Ухсай, Н. Наджми, С. Хаким, З. Нури, Ш. Мударрис. И в сороковые, и в пятидесятые это поколение находилось на стержне многонационального литературного развития. В этот ряд вошёл и М. Джалиль. Между прочим, понять и принять трагизм его произведении помогли именно эти поэты. Они заставили принять жестокое слово правды о войне. Без них вряд ли смогли бы читатели воспринять весь ужас, который несли джалилевские строки, всю силу преодоления, образующую ритм и ткань его стихотворений. Примечательно, что К. Симонов дважды принял участие в судьбе военной поэтической плеяды. В 1944 году в статье «Подумаем об отсутствующих» он заявил о возникновении нового поколения и, обильно цитируя, представил А. Недогонова, М. Луконина, С. Наровчатова; после этого они ещё долго ждали признания. Вт<