Известно, что в ХХ веке в СССР особым влиянием пользовалась теория научного коммунизма, которая фактически подменяла собой социологию и политологию в их классическом западном понимании. Этой ситуации способствовало определенное развитие России и русский социальных идей.
Даже русские позитивисты XIX века Мечников и Лавров находились под серьезным влиянием Герцена, а через него подвержены особым отношением к значению русской крестьянской общины, а равно к теориям историко-философского характера. Другими словами они следовали не сколько за эмпиризмом О. Конта, сколько за рациональными философскими концепциями Шеллинга, Гегеля и Фейербаха, чем способствовали дальнейшему возвеличиванию в русской социальной мысли марксистских концепций.
Социальные теории, как правило, базируются на закономерностях исторического развития. Философия, отрицающая закономерное развитие общества, тем самым отрицает социальную теорию вообще. Хотя и нельзя не учитывать, например, выводы экзистенциалистов, понимая, что выводы иррационалистов есть психическая реальность.
Другое дело, теории, ориентированные на поиск закономерностей. Как правило, основаниями последних служат интересы социальных общностей, природа человека или биосферы. Все подобные теории можно условно разделить на две большие группы:
1) Общности истории;
2) Локальных цивилизаций.
Я стремлюсь сейчас максимально упростить схему обзора, чтобы приблизить его к очертаниям основного мифа русской истории. Напомню, что в 40-е годы XIX столетия Гоголь оказался между двумя литературными партиями, каждая из которых стремилась видеть его в своих рядах. Это были, с одной стороны, славянофилы во главе с Аксаковыми, с другой – западники, которых возглавлял Белинский. Для России такое разделение не было чем-то новым. Еще в эпоху Киевской Руси, когда наступил момент выбора исповедания, князь Владимир выбирал между мусульманством, иудейством и христианством. Но наиболее яркое выражение это размежевание получило при династии Романовых.
Середина XIX века примечательна лишь возникновением русской общественности, журналистики и философии. То есть то, что до тех пор было предметом разногласий внутри царского двора, вдруг вышло за его пределы и послужило основой для размежевания общества. Чем шире становился слой образованных людей, тем сильнее разгорался этот спор. Он не затих и сегодня.
Русские западники всегда опирались на теории общности истории. На идею локальных цивилизаций – славянофилы. Идеология самобытности в России, как правило, не усложнялась созданием общемировых концепций и сводилась к полярности Востока и Запада. Точно так же, и либералы, обычно, принимали только западную цивилизацию за идеал развития и относились к другим культурам, как менее развитым.
Поэтому я обойду в своем исследовании концепции сложной дифференциации культур в духе А. Тофлера и С. Хантингтона.[11] Для воссоздания российской идентичности не важно, сколько существует цивилизаций – восемь, двенадцать или только две. Российских мыслителей привлекают, как правило, только Восток и Запад, непосредственно окружающие Россию. Равным образом, ориентированные на общность истории, концепции воспринимают в качестве образца западную культуру.
Поэтому я ограничил свой обзор значимыми для России теориями.
Отечественная социальная мысль складывалась в XIX веке под влиянием немецкой философии, либо принимая ее, либо отвергая. В начале XX века наметился синтез этих направлений. Но предложения такого синтеза звучали раньше. Уже Гоголь в “Переписке…” заговорил о необходимости примирения восточной и западной партий.[12] Герцен воспринял в свою западническую теорию славянофильскую идею крестьянской общины.[13] Наконец, свои варианты объединения концепций предлагали Бердяев и Мережковский.
По Бердяеву Россия была замкнутой страной, для которой славянофильская идея играла лишь внутреннюю роль. В XX веке русская духовность должна открыться для мира и принять эстафету от латинской и германской.[14] “Россия не может определять себя как Восток и противополагать себя Западу. Россия должна сознавать себя и Западом, и Востоко-Западом, соединителем двух миров, а не разъединителем. < …> Но конец славянофильства есть также конец и западничества, конец самого противоположения Востока и Запада. И в западничестве был партикуляризм и провинциализм, не было вселенского духа. Западничество означало какое-то нездоровое и немужественное отношение к Западу, какую-то несвободу и бессилие почувствовать себя действенной силой и для самого Запада”.[15]
Бердяев обратил внимание на архаическую природу народа России, которая в равной мере проявлялась в обеих партиях. Но, одновременно, Россия “самая государственная и самая бюрократическая страна в мире”.[16] Христос – интернационален, а русская православная церковь всегда была слишком национальна и, тем самым, сужала мессианские возможности русского духа.[17] С другой стороны, радикально-демократическая интеллигенция тоже не свободна. Она пропитана идеей равенства.[18]
Если Россия сможет преодолеть внутренние противоречия, то она получит возможность сыграть мессианскую роль в объединении Востока и Запада, в приведении человечества к единству.[19]
Ошибочность первоначального западничества и славянофильства заключается в смешивании самобытности и отсталости.[20] Здесь, пожалуй, заключается центр концепции Бердяева, которая сводится к творческому освоению действительности, а не к охранительным действиям по отношению к старине. Он так же противник механического переноса идей, рожденных на Западе, для обустройства русской действительности.
Особенность России и ее социальной жизни в ее огромной территории. Поэтому она совмещает в себе несколько исторических и культурных возрастов. “Незрелость глухой провинции и гнилость государственного центра – вот полюсы русской жизни”.[21]
Общечеловеческое возникает только через национальное. Этого не понимали космополиты и националисты, и такой подход должен объединить их.[22] “То, что обычно называют “европеизацией” России, неизбежно и благостно”. Но это происходит не через принятие европейских ценностей, а через включение России, с ее самобытностью, в европейскую жизнь.[23] Через такое включение “Россия должна явить тип востоко-западной культуры, преодолеть односторонность западноевропейской культуры с ее позитивизмом и материализмом”.[24]
Бердяев делает вывод о необходимости преодоления крайностей русского Востока и крайностей русского Запада, творческого их синтеза. “В России есть смешение двух стилей – аскетического и империалистического, монашеского и купеческого, отрекающегося от благ мира и обделывающего мирские дела и делишки. Такое смешение не может дальше продолжаться. Если Россия хочет быть Великой империей и играть роль в истории, то это налагает на нее обязанность вступить на путь материального технического развития. Без этого решения Россия попадает в безвыходное положение. Лишь на этом пути освободится дух России и раскроется ее глубина”.[25]
Мережковский не возводил мессианских обязанностей на Россию. Но и он о том же. “Кроме равнинной, вширь идущей, несколько унылой и серой, дневной России Писарева и Чернышевского < …>, есть вершинная и подземная, ввысь и вглубь идущая, тайная, звездная, ночная Россия Достоевского и Лермонтова”.[26]
Европа движется к закату, который выражается в позитивизме и победе мещанского духа, что дано было увидеть русским западникам < Герцену>.[27] Западники и в своем нигилизме, и в своих революционных крайностях добивались иного, не европейского, пути, открывали духовность.
Соединение славянофильства и западничества должно произойти через возникновение “христианской общественности”.[28] Размежевание между партиями произошло после Петра, который привел к параличу православную церковь, узурпировав всю полноту религиозной власти.[29]
Паралич церкви привел к страшному атеизму русской интеллигенции, которая на самом деле искала Бога, что подтверждает масонство декабристов, “Переписка…” Гоголя, творчество Достоевского и В. Соловьева.[30]
Соединение двух направлений русской мысли может привести к краху, если произойдет поверхностно без Христа (читай – без духовности). В таком случае наступит власть Хама. Но такое же соединение может произойти за счет слияния русского и мирового мифа, за счет психологического развития. Не возможен социальный успех без готовности души к его достижению. Такой труд на себя в России брало Православие, но оно стремилось обновиться для того, чтобы соответствовать эпохе. Это стремление проявилось в духовном движении от Гоголя до Бердяева и Мережковского, но было прервано революцией.
Нет необходимости повторять хорошо известные теоретические установки русского марксизма. Он уже не сможет вернуться в том виде, каким был представлен в учебниках философии и научного коммунизма. Но диалектический материализм не может уйти совершенно. С одной стороны, этому препятствует инерция мышления. Но главная сила марксизма в психологической символике, делающей его неумирающим мифом. Его влияние на гуманитарное знание остается огромным. Тем более что точка зрения, им отстаиваемая – отчасти верна. Представляю марксистские концепции в том виде, как они даны в современном мировоззрении.
Американский профессор А. Валицкий представляет русский марксизм, как конечный результат развития западничества и рационализма.[31] В нем выделяются главные черты: универсализм, общечеловеческий прогресс, революция и борьба классов.[32] Мир до возникновения коммунизма есть “царство необходимости”, законы которого описывает исторический материализм. Коммунизм – царство свободы, необходимость преодоленная разумом.[33] Белинский хорошо осознал необходимость в период увлечения Гегелем. Несколько лет он искал путь ее разумного преодоления. Но, похоже, в последние годы жизни отказался от утопических идей,[34] чем приблизился к классическому марксизму.
А. Валицкий считает, что нужно различать марксистский коммунизм и исторический материализм. Первое есть учение о бесклассовом обществе, сознательно преодолевшем царство необходимости. Второе – “теория классового общества и зависимости сознания от бытия; теория возрастающего порабощения человека, достигающего кульминационной точки в капитализме, понимаемом как полное подчинение людей (включая правящий класс) слепому и беспощадному механизму рынка”.[35] С этой позиции понятно сопротивление Гоголя и его последователей капитализму. Феодализм по теории Маркса более мягкая форма эксплуатации и поэтому кажется более справедливым.
Коммунистическое понимание свободы не имело ничего общего с либеральным пониманием свободы личности. Она определялась как свобода “родовая и экзистенциальная”,[36] чем была близка пониманию свободы русскими почвенниками. “Соединение политической власти с научным пониманием природы производительных сил < …> сделает возможным окончательную победу сознания (курсив мой, Э.Н.) над слепой стихией”. Такова окончательная концепция коммунизма в редакции Энгельса.[37]
Германия не пошла по этому пути. Немецкие коммунисты сразу после смерти Энгельса ревизовали марксизм.[38] Коммунизм нашел воплощение в России.
А. Валицкий отрицает исключительную русификацию марксизма Лениным, показывая его корни в европейских движениях от якобинцев до Бабефа.[39] Тем самым он ставит русский марксизм в рамки концепции единства истории.
Нет сомнения, что относительная слабость гражданского общества в России в соединении с коллективистскими чертами докапиталистического менталитета большинства населения, значительно облегчила победу коммунизма в стране; но, несомненно, так же и то, что марксистский коммунизм < …>, был органическим продуктом Запада”.[40]
Совершенно иначе к проблеме марксистской теории подходит К. Кантор. Марксизм и ленинизм – не совместимы.[41]
“Автохтонных культур не существует”. Каждая культура реализует себя во взаимодействии с другими культурами. Она одновременно самобытная и всеобщая. Для России актуально взаимодействие Востока и Запада, ведущее к “раздвоенности души и сознания”.[42]
Имея политическое и национальное чутье, Ленин резко изменил свои взгляды в апреле 1917 года. С этого момента начался его отход от классического марксизма.[43]
Российские низы не хотели ждать, когда появятся условия для преодоления социальной необходимости. “Интересы этой России и выразил Ленин, понимая, что, если не отказаться от собственных революционных схем < …>, если не сделать еще один крупный шаг в сторону от учения Маркса, февральская революция захлебнется в речах Керенского и анархия разнесет Россию”.[44]
В начале XX века Россия вплотную подошла к “пароксизму народного варварства”.[45]Такую возможность, впрочем, уже предполагал Белинский, говоря о преждевременности конституции в России,[46] отдавая предпочтение революционной элите и монархии.[47]
Ленин, пытаясь предотвратить революционный пожар, вынужденно отошел от марксизма. Ленин – патриот России, а его теория специфична для русского менталитета.[48] Она является переходом от неполноценного Православия к неизжитому язычеству. Как христианизация была с “червоточиной”, так и марксизация оказалась с “червоточиной”. Но и то, и другое для России важно, поэтому не уйдут ни Православие, ни марксизм, оставаясь основными символами веры.[49]
Профессор А. Сирота сравнивает развитие марксизма с развитием христианства и доказывает неизбежность реформации.[50] Ссылаясь на В. Вернадского, Сирота показывает, что в основе большинства учений стоит четыре апостола. Первый создает учение, второй его популяризует, третий воплощает на практике, четвертый доводит до мелочного абсурда. В этой схеме легко узнать Христа, Павла, первых схоластов и инквизицию. Но, точно так же, можно увидеть Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина. На четвертой стадии учение стремится избавиться от абсурда, до которого его доводит последний апостол. Это обозначает поворот к реформации и возвращение к истокам.[51]
Одно из различий между ленинским марксизмом и изначальной теорией стоит в подходе к историческим формациям. Оно вызвало дискуссию об “азиатском способе производства”.
Уже Энгельс, популяризуя, изложенную в “Формах, предшествующих капиталистическому производству”, теорию, писал о трех великих формах порабощения – рабстве, феодализме и капитализме. Эту идею воспринял Ленин. Сталин же сделал окончательную редакцию, закрепив в “Кратком курсе истории ВКП (б), пятичленку: первобытная, рабовладельческая, феодальная, капиталистическая и социалистическая формы собственности.[52]
Для Маркса история начинается с азиатского способа производства. Древнейшие государства относятся к первому из них, античные ко второму.[53]“Маркс особо подчеркивал совместимость восточного деспотизма с общинной собственностью на землю”.[54] Интересно, что Г.В. Плеханов, еще очень близкий к первоначальному марксизму, приравнял положение земледельцев в России и в Древнем Египте.[55]
Таким образом, история начинается по восточному и западному образцам. Феодализму предшествовали где-то античность, а где-то азиатская формация.
“По Марксу, каждому из докапиталистических способов производства соответствует своя разновидность общины: азиатская (восточная), античная, германская. Наряду с ними упоминается и славянская община, которую Маркс считал модификацией общины восточной (курсив мой, Э.Н.) Различия на стадии общины на стадии общины не могли не сказаться на своеобразии исторического пути России”.[56]