Гермиона медленно складывала вещи аккуратными стопочками и упаковывала в безразмерный чемодан. Можно было бы сэкономить время и собрать все одним заклинанием, но она всегда делала домашнюю работу вручную, когда хотела успокоиться. К тому же слишком велико было искушение, вместо того чтобы упаковывать горы вещей, разбросанных по всему дому, заставить их исчезнуть простым эванеско. Раз — и нет больше кашемирового свитера, о который Северус любит тереться щекой, когда они вместе читают в библиотеке и он кладет голову ей на колени. Нет зубной щетки, так трогательно стоящей в одном стаканчике со второй, похожей. Нет фотографий, на которых она счастливо смеется, а Северус хмурится только напоказ, и глаза у него светятся. Если бы с чувствами можно было проделать тот же трюк, заставить их исчезнуть взмахом палочки… И никаких душевных терзаний, сожалений и мук совести. Трудно сказать, с чего все началось, и еще сложнее понять, как они докатились до этого.
Волшебный мир пережил войну с Волдемортом и выстоял, но без потерь не обошлось. Повсюду, куда ни взгляни, виднелись следы прошедших сражений, боль и страдания. Разрушенные вековые стены школы, разрушенные семьи, судьбы, жизни. На каждом осталась трещина или надлом. И был он — Северус Снейп, холодный и неприступный, как самая защищенная крепость. Прежний. Он носил сюртук и учительскую мантию как доспехи, окидывал проходящих мимо презрительным взглядом, и ничто не выдавало в нем уязвимости. Казалось, ни война, ни близость собственной смерти не оставили на нем ни малейшего отпечатка.
Гермиона, как и многие в те дни, помогала восстанавливать Хогвартс и, наблюдая за Снейпом изо дня в день, пыталась разгадать секрет его спокойствия и равнодушия. Как можно пройти сквозь адскую мясорубку войны и остаться прежним? Трудно сказать, когда необходимость разгадать ребус превратилась в непреодолимое желание сломать его стены, проникнуть внутрь. До зуда в кончиках пальцев хотелось заставить Снейпа откликнуться, чтобы маска безразличия треснула, и на бесстрастном лице вспыхнула чистая оголенная эмоция. В своих первых неуклюжих попытках привлечь внимание Снейпа Гермиона была обречена на провал. Северус смотрел сквозь нее и пропускал слова мимо ушей, Гермионе порой казалось, что на ней мантия-невидимка и силенцио. В своих фантазиях она возвела Снейпа на пьедестал, и теперь он старательно изображал бесчувственную мраморную статую. Но неудачи только распаляли ее интерес и подталкивали действовать с двойным усердием. Типично — мужчина, который игнорирует женщину, обречен купаться в ее внимании. Форт не желал поддаваться штурму, и Гермиона взяла его в осаду.
Северус держался долго и мужественно, пока однажды не сорвался и не набросился на нее прямо в полуразрушенном школьном коридоре. Прижал к холодной каменной стене, завел руки за спину и объявил своей. Каждое касание — разрядом тока, каждый поцелуй — клеймом на коже. А после они клещами вцепились друг в друга, вросли костями и плотью, так, что не разделить, не истекая кровью. Казалось, они не могли дышать друг без друга, но и вместе задыхались. Слишком разные в привычках, слишком похожие в упрямстве. Гермиона все так же стремилась проникнуть вглубь, разгадать мысли и чувства, но Северус не из тех, кто легко раскрывался перед людьми. Старые привычки умирают долго и болезненно. Если двадцать лет возводить вокруг себя непробиваемые стены, то будешь драться за каждый кирпичик до последней капли крови. Она подбирала ключи и отмычки, искала обходные пути, давила. Он только сильнее запирался и уходил в себя.
Поначалу это казалось увлекательной игрой. Проверять друг друга на прочность, угадывать, кто первый уступит на этот раз. Гермиона била посуду и кричала, срывая горло, Северус на несколько дней запирался в лаборатории и молчал. Милые бранятся — только тешатся. Чем длиннее ссоры, тем приятней примирения. Страсть вспыхивала от легкой искры — невзначай брошенного взгляда, случайного прикосновения — и разгоралась, подобно лесному пожару, захватывая целиком. Они казались друг другу идеальными любовниками, и взаимное притяжение не раз воссоединяло их, преодолевало нечеловеческое упрямство обоих. Страсть вынуждала объявлять перемирие, но она же толкала на новые ссоры. С той же силой, с которой Гермиона желала обладать Северусом, она ревновала его к прошлому. Сколько бы раз он ни доказывал, что хочет быть с ней, его патронус говорил об ином, и Гермиона не могла смириться с его неистребимой верностью другой. Невозможно соперничать с памятью, мертвые всегда безупречны, а Гермиона была живой, совершала ошибки, порой хандрила, имела слабости. Ревность сводила с ума, и Гермиона справлялась с ней как умела — обижалась, мстила, провоцировала. Она нарочно заигрывала с другими мужчинами, упоминала о новых поклонниках и старых увлечениях. Пусть остальные волшебники интересовали ее не больше, чем счет в последнем матче по квиддичу, Снейпу это знать необязательно. Она быстро поняла, что Северус такой же неисправимый собственник, и ей нравилось ловить на себе испепеляющий взгляд его черных глаз. Если Гермиона ревновала его к единственной женщине, то Северус видел соперника в каждом мужчине, остановившем на ней взгляд дольше, чем на секунду. Он приходил в ярость при упоминании лучших друзей Гермионы и года, проведенного ими в одной палатке вдали от всех. Она смеялась и рассказывала насколько несексуально жить в лесу с двумя мальчишками-подростками — немытыми, голодными, уставшими и пугающимися собственной тени. Тот год навсегда похоронил любые романтические чувства между ней и Роном. Сложно сохранить идеал первой любви, когда суровая реальность лишает всяческих иллюзий друг о друге. Но Северуса ничто не убеждало. Его ревность — как костер священной инквизиции: признайся и умрешь быстро, а иначе тебя будут долго и мучительно сжигать живьем. Зато потом Северус занимался с ней любовью так отчаянно, словно от этого зависела его жизнь. В его объятиях забывались все боли и обиды. Но с каждым разом они ранили друг друга все сильнее, и постепенно череда бурных ссор и примирений перестала казаться игрой, а остановиться первым никто не желал.
* * *
Впервые Гермиона осознала, что зашла слишком далеко, когда обнаружила в книге затерявшуюся между страниц пожелтевшую колдографию юной Лили Эванс. Северус давно обещал убрать из виду все ее портреты и старался сдержать обещание. Но Лили в его жизни было слишком много, за раз все следы не спрячешь. Раньше, если Гермиона находила старый дневник с почерками обоих или письма, что они слали друг другу на каникулах, она устраивала скандал. Но в этот раз Северуса дома не оказалось, и она осталась наедине со своей злостью и обидой. Не отдавая себе отчета, Гермиона сгребла в охапку все собранные в аккуратный ящичек фотографии Лили и вырванный клочок из письма, подписанный ее рукой, подбежала к камину и бросила в огонь, словно могла сжечь ту, которая давно была не более чем призраком. Гермиона пожалела о том, что сделала, как только последний листок бумаги почернел и рассыпался. Крошечные обрывки памяти, все, что оставалось у Северуса в доказательство, что когда-то он был юн, чист и безгрешен, она превратила своими руками в пепел, и теперь их ничем не заменить, не восстановить. Потеряны безвозвратно.
Раньше Гермиона и подумать не могла, что способна обмануть доверие, намеренно причинить боль самому дорогому и любимому человеку. Во что она превратилась? До самого возвращения Северуса она сидела, глотая слезы над потухшими в камине угольками. Страшно было представить его лицо, когда он узнает о ее предательстве.
Как только Снейп показался в гостиной, Гермиона сама рассказала ему, что натворила, умоляя простить. Что бы ни рисовало ее воображение, реальность оказалась стократ страшнее. Северус пришел в ярость и совершенно обезумел. Схватил ее и спиной вперед вылетел в окно, разбивая стекла, взмывая высоко над крышами. Гермиона оцепенела от ужаса. Она отчаянно цеплялась за сюртук Северуса, ломая ногти и вырывая пуговицы с мясом. Ее крик разрезал воздух, как лезвие, так, что становилось больно ушам. Она рыдала и умоляла остановиться, но на глаза Северуса словно опустилась черная пелена, он ничего не видел и не слышал, только разжал ее дрожащие пальцы и со всей силы отшвырнул брыкающуюся Гермиону подальше от себя.
Наблюдая стремительное приближение потрескавшейся черепицы, Гермиона уже почти не чувствовала страха, лишь горькую обреченность, но никак не могла поверить, что он мог сделать с ней такое. До этого дня она была уверена, что Северус не способен на насилие и жестокость, что бы там ни говорили о его пожирательском прошлом. Он перегрыз бы горло любому, по чьей вине с ее головы упал хоть волосок, и сам никогда не позволял себе даже повысить на нее голос. Неужели любовь ослепила? Или это она своим напором заставляла Северуса отступать, а теперь он дошел до края и сорвался? Сотни мыслей пролетели в голове за доли секунды, а затем раздался хлопок аппарации, и Гермиона потеряла сознание.
* * *
Она очнулась в своей кровати, переодетая в ночную сорочку и бережно укрытая одеялом. Рядом на кресле сидел Северус и не мигая смотрел на свои руки. Они мелко дрожали, а глаза казались выцветшими и потухшими. Всегда выделявшийся прямой осанкой, теперь ссутулившийся, с опущенными плечами, Северус словно потерял в росте с десяток дюймов и казался сломленным. Что-то внутри у Гермионы оборвалось в то мгновение. Все обиды и взаимные придирки показались ничтожными и мелочными, и она бросилась ему на шею, осыпая посеревшее лицо поцелуями и заливая слезами. Она никогда не хотела развязывать их молчаливую войну, но, возможно, еще не поздно остановиться.
* * *
На несколько бесконечно долгих месяцев в их доме воцарилось затишье. Северус буквально ходил на цыпочках, боясь спугнуть Гермиону резким жестом или случайно оброненным словом. А она льнула к нему, как ласковая кошка, пытаясь загладить причиненную боль. Они обращались друг с другом, как с хрупкими хрустальными сосудами, не решаясь лишний раз прикоснуться или даже дышать рядом, поэтому все чаще разбегались по разным углам и уходили в работу. Чувство вины одинаково терзало их обоих и, не имея выхода, множилось и заполняло собой каждый уголок души и дома. Невысказанные слова и невыраженные эмоции повисали в воздухе, напряжение нарастало, пока не вылилось в очередной скандал с криками, слезами и взаимными обвинениями. Тогда Гермиона ушла. Схватила только бисерную сумочку и аппарировала прямо из спальни. В своем новом убежище она заблокировала камин и заставила Гарри наложить на дом фиделиус. Ей нужно было побыть одной и подумать. Рядом с Северусом она давно разучилась трезво мыслить. Вот только вдали от него ничего не поменялось. Гермиона разнесла в щепки гостиную, после того как попыталась сесть почитать в одиночестве. Без его молчаливого присутствия существование было невыносимым. Она сходила с ума, ей всюду слышался его голос, одежда пропахла его терпким парфюмом, малейший скрип половицы или окна заставлял Гермиону подпрыгивать на месте, а сердце пускалось вскачь. Казалось, она обернется и увидит его резкий профиль, подсвеченный масляной лампой.
На восьмой день ее добровольного заточения на пороге появился Гарри, а за его плечом — рассерженный Северус.
— Как ты мог? — всхлипнула Гермиона, ударяя друга по плечу. — Ты же обещал!
— Если бы он отказался, я бы просто наложил империус. Ты знаешь, что не можешь меня остановить, — ответил вместо него Северус, на которого Гермиона все еще отказывалась смотреть.
— Прости, Гермиона, так будет лучше. Я не могу смотреть, как ты уничтожаешь себя, — прошептал Гарри, пропуская Северуса в дом и разворачиваясь, чтобы уйти.
— Я поговорю с тобой позже, предатель! — крикнула вслед Гермиона, но он только махнул рукой и исчез.
Северус стоял молча в коридоре и ждал. Гермиона тоже ждала.
— Что теперь? — первой не выдержала она.
— Мы возвращаемся домой.
— Зачем?
— Наплевать, просто пойдем.
Северус уверенно взял ее за руку и аппарировал. Гермиона сорвала с него рубашку еще до того, как ноги коснулись пола, поэтому оступилась и повалилась на пол, увлекая Северуса за собой. Падая, он со всей силы расшиб локоть об угол стола, зашипел от боли, но не отпустил Гермиону. Они катались по полу в яростной схватке. Ткань трещала, разрываясь в руках, а тела плавились под немилосердными ласками. Гермиона осыпала грудь Северуса то ли поцелуями, то ли укусами, оставляя свои метки повсюду. А он прижимал ее к себе так сильно, что невозможно было вздохнуть. Вскоре у Гермионы уже не осталось сил на сопротивление, Северус стянул с нее джинсы, закинул стройные ноги себе на плечи и застонал, как раненый зверь, едва его член проник в ее жаркую глубину. Чувствовать его внутри было подобно безумию, боль мешалась с удовольствием, перед глазами все плыло, а горло саднило от крика. Гермиону до ужаса пугало, какой неимоверной властью над ней обладает Северус, если его губы, его пальцы, его член могут творить с ней подобное. Северус трахал ее резко и быстро, вжимая поясницей в жесткий ворс ковра, на котором алыми цветами расплывались пятна его крови, капающей из рассеченного локтя. Гермиона кусала губы, впивалась ногтями в собственные ладони, но не желала останавливаться. Ее тело истосковалось по Северусу так же сильно, как разум, и она впитывала мучительные секунды желанной близости, приподнимая бедра навстречу каждому ожесточенному толчку. Удовольствие пронзило тело молнией, быстрой и яркой, и вскоре они оба лежали на полу, опустошенные и обессиленные. Гермиона осторожно залечила порез на руке Северуса остро пахнущей мазью, а после они снова занимались любовью — долго и медленно, и он был нежным, как никогда.
* * *
Складывая вещи аккуратными стопочками, Гермиона в который раз гадала, а можно ли было все спасти? Когда случился тот поворот, за которым возврат стал невозможен, а ущерб непоправим? Если бы найти тот миг, ту единственную развилку. Но никаких знаменательных судьбоносных мгновений у них не было. Только тысячи мелочей, со временем сложившихся в персональный ад на двоих. Ошибки множились, обиды копились, как снежный ком, накладываясь одна на другую. На этот раз ничего не произошло. Ссор не было уже несколько месяцев, но почему-то перемирие не утешало и не внушало надежды, как раньше. Гермиона просто проснулась этим утром и словно увидела себя и Северуса со стороны. Их отношения превратились в острые углы и натертые мозоли, когда нельзя произнести ни слова, случайно не ранив другого. Они знают болевые точки друг друга, как виртуозный музыкант — партитуру любимой мелодии, и каждый удар приходится точно в цель, так, что скручивает от боли и зубы скрипят в бессильной ярости. Они любят друг друга, в этом нет сомнений, но это больная любовь, разъедающая изнутри, как кислота, выжигающая дотла. Разрушающая — не созидающая. Любовь-война. Они разрывают друг друга на части с маниакальным упорством. Эта любовь убивает в них лучшие черты и обнажает самые уродливые, но Северус и Гермиона не могут находиться порознь, это еще тяжелее.
Зубная щетка ложится в специальный кармашек в сумке, оставляя другую, похожую, одиноко торчать в стаканчике, и от этого почти не больно. Нельзя дать слабину сейчас, когда Гермиона впервые сумела отстраниться от своих чувств и, кажется, приняла единственно правильное решение.
Нужно немало храбрости и сил, чтобы бороться за свою любовь, отвоевывать ее у огромного мира вопреки всему. Если бы два года назад Гермиону спросили, можно ли отвернуться от любимого человека, оставить его и уйти не оборачиваясь, она бы ответила: никогда. Но вот звук ее шагов эхом отражается от зданий на пустынной мостовой, и она точно знает, что на этот раз не вернется. Время разбрасывать камни и время их собирать. Все, чего она хотела, — проникнуть сквозь преграды, которыми окружил себя Северус. Но тогда она не могла знать, что, разрушив его стены, сломается сама, и придется собирать себя по кирпичику. Как много боли нужно испытать и причинить, чтобы понять: иногда требуется больше мужества, чтобы уйти, сдаться.
Завтра она будет ненавидеть себя за слабость и кидаться на стены от безысходности. Друзья посчитают ее трусихой, а Северус — предательницей, и она не сможет возразить, потому что думает так же. Она всегда будет желать его, и ей уже не хватает его рук, его запаха, его голоса. Но кто-то должен был положить конец их непровозглашенной войне.
За поворотом, откуда уже не видно его хмурого дома — только краешек мокрой крыши выглядывает над чужим чердаком — Гермиона оступается, и невысокий каблук, застряв между каменной кладкой, ломается. Ей совсем не больно, и она даже не любила эти туфли, но с неприятным хрустом каблука что-то лопается внутри, и стена отчуждения, которой она окружила себя, чтобы набраться решимости, обрушивается, как карточный домик на ветру, выпуская наружу месяцами копившиеся горечь и разочарование. Гермиона молча садится на холодные камни и наконец позволяет себе заплакать. Нет больше смысла быть сильной, и нет надежды, что все исправится.
Конец