ОБРАЗОВАНИЯ БЕССОЗНАТЕЛЬНОГО 5 глава




в котором оказалась его семья, отмеченная миллиардурью как фамильной чертой.

Слово фамильный, которому принадлежит здесь, в качестве означающего, ведущая роль, будучи в остроумном создании Гейне, этого поистине художника языка, вытеснено, ясно доказывает тем самым наличие здесь "подкладки" некоего личного значения. Подкладка эта связана именно со словом, а вовсе не со всем тем смутным и неопределенным, что могло вобрать в себя в жизни поэта постоянное значение слова вследствие его неудовлетворенности и удивительной неустойчивости его позиции по отношению к женщинам вообще. Если этот фактор и действует здесь, то лишь посредством означающего фамильный как такового. И нет в указанном примере никакого иного средства адекватно понять действие или вмешательство бессознательного, кроме как показав, что значение тесно связано с присутствием означающего термина фамильный.

Замечания эти довольно убедительны для доказательства того, что путь, на который мы вступили, - путь, который заключается в том, чтобы связать всю экономию того, что в бессознательном зарегистрировано, с комбинацией означающих, - приведет нас весьма далеко. Однако регрессия, на которую он обрекает нас, не устремляется adinfinitum, a возвращается к истокам языка. По сути дела, и все человеческие значения следует рассматривать не иначе, как метафорически порожденные в какой-то момент сочетанием означающих.

Соображения вроде только что приведенных безусловно не лишены интереса - у истории означающего всегда найдется чему поучиться. Установив, что именно термин фамилия был тем самым, что оказалось на уровне метафорического образования вытеснено, мы это по ходу дела убедительно проиллюстрировали.

На самом деле, если вы не читали Фрейда - а между тем, как вы мыслите на кушетке, и вашим способом читать текст не существует ничего общего, - вы вспоминаете о фамилии, произнося слово фа-миллионъярно, не больше, чем вспоминаете вы о земле (terra), произнося слово поражен (atterré). Чем активнее реализуете вы в речи термин atterré, тем дальше уплываете вы в сторону terreur (ужас) и тем дальше уходит на задний план terre, хотя первоначально в создании означающего метафорического термина atterré активным элементом была именно terre,земля. То же самое здесь: чем больше Удаляетесь вы в направлении фамиллионьярном, тем больше думаете вы о фамиллионере, то есть о миллионере, ставшем, так сказать, трансцендентным, обратившимся в нечто такое, что существует в сфере самого бытия, а не остается лишь в своем роде знаком, и тем больше фамилия, термин, активно в создании слова фамиллионер задействованный, оказывается в тени. Последуйте же моему примеру и поинтересуйтесь словом фамилия (famille) на уровне означающего и его истории, воспользовавшись для этого словарем Литтре.

Именно в Литтре - утверждает г-н Шарль Шассе - Малларме черпал лучшие свои мысли. Самое интересное, что он совершенно прав. Он прав в определенном контексте, в котором увяз не менее прочно, чем те, к кому он обращается, - именно это создает у него впечатление, будто он ломится в дверь. И ломится он в эту дверь, конечно же, потому, что она закрыта. Если бы на тему о том, что такое поэзия, размышлял каждый, никого бы не мог поразить тот факт, что означающим Малларме живо интересовался. Но над тем, что такое поэзия, так, на самом деле, никто толком и не задумался. Маятник так и качается до сих пор между какой-то смутной и размытой теорией сравнения и бог знает какими музыкальными категориями, которыми и намереваются пресловутое отсутствие смысла у Малларме объяснить. Короче говоря, никто не замечает того, что должен существовать способ определить поэзию, который исходил бы из ее зависимости от означающего. И когда поэзии дают определение сколь-нибудь более строгое, как это Малларме и сделал, не так уж удивительно становится, что именно в означающем ищут ключ к наиболее темным его сонетам.

При всем том, я не думаю все-таки, что найдется однажды человек, который отважится заявить, будто и я тоже все собственные идеи черпаю именно из Литтре, доказывая свое открытие тем, что мне этим словарем случалось воспользоваться.

Итак, воспользовавшись словарем, я должен сообщить вам один факт, который, я думаю, кое для кого из вас будет не новым, но определенный интерес, тем не менее, вызовет, а именно: в 1881 году слово familial - семейный, фамильный - было неологизмом. Внимательная консультация у нескольких солидных авторов, которые серьезно этой проблемой занимались, позволило мне датировать появление этого слова 1865 годом. Ранее этой даты такого прилагательного не существовало. Почему его не существовало?

Согласно определению, которое дает Литтре, familial / применяется к тому, что относится Kfamille, семье, на уровне, как он выражается, политической науки. Термин familial связывается им, таким образом, с контекстом, в котором мы говорим, например, о семейных пособиях (allocutions familiales). Прилагательное это явилось, следовательно, на свет в тот момент, когда стал возможен подход к семье как объекту на уровне вызывающей интерес политической реальности, то есть постольку, поскольку она не играла уже для субъекта той роли структурного начала, что принадлежала ей ранее, когда она была неотделимой частью самих основ его дискурса, так что о выделении ее в качестве объекта не могло быть и речи. И лишь тогда, когда она была с этого уровня поднята, когда она стала предметом определенного технического манипулирования, смогла возникнуть вещь на первый взгляд столь простая, как соответствующее ей прилагательное. На употреблении существительного famille (семья) это тоже, как вы сами прекрасно видите, не могло не сказаться.

Как бы то ни было, мы видим, что слово, которое, как я сказал уже, перемещено было в данном случае в контур вытесненного, вовсе не имело во времена Генриха Гейне значения, тождественного тому, которое оно имеет у нас. На самом деле, уже сам факт, что термин фамильный, familial, не только не использовался тогда в том контексте, в котором мы пользуемся им сейчас, но и не существовал вовсе, вполне достаточно, чтобы ось означающей функции, связанной с термином famille, семья, несколько сместить. Нюансом этим в данных обстоятельствах пренебрегать не следует.

Именно в силу такого пренебрежения и рождается у нас иллюзия, будто мы понимаем древние тексты именно так, как понимали их современники. Более чем вероятно, однако, что наивное чтение Гомера подлинному его смыслу нимало не соответствует. Не случайно, разумеется, есть люди, целиком посвящающие себя исчерпывающему изучению словаря Гомера в надежде хотя бы приблизительно восстановить измерение значения, о котором в поэмах этих идет речь. И все же эти последние свой смысл сохраняют, хотя изрядная часть того, что неподобающе называют "духовным миром", и что на самом деле является миром значений гомеровских героев, скорее всего от нас полностью ускользает, да, вероятно, и Должно более или менее безнадежно от нас ускользать. Само расстояние между означающим и означаемым наводит на мысль, что сочетаниям достаточно искусным, которые как раз поэзию и характеризуют, правдоподобный смысл можно будет придать всегда, вплоть до скончания века.

По-моему, я вкратце упомянул обо всем, что можно было о явлении создания остроты в ее собственном регистре сказать. И это, пожалуй, позволяет нам поближе присмотреться к предложенной нами формуле для забвения имени - формуле, о которой говорил я вам на прошлой неделе.

Что такое забвение имени? В данном случае субъект ставит перед Другим, и самому Другому в качестве Другого, вопрос: "Кто написал фреску в Орвъето?" И ответа не получает.

В связи с этим я хочу пояснить вам, почему мне так важно подыскать для вас правильную формулировку. Исходя из того, что субъект, как показывает анализ, не может вспомнить имя мастера из Орвьето лишь потому, что ему не хватает элемента Синьор, вы можете подумать, что именно Синьор и оказался забытым. Это не так. Он ищет в памяти не Signor, a Синьорелли, и забытым оказалось именно это последнее. Синьор - это лишь вытесненный означающий остаток чего-то такого, что происходит на месте, гдеСмиь- орелли больше не оказывается.

Обратите внимание на строгость предложенной мною формулировки. Вспомнить Синьор и вспомнить Синьорелли - это две абсолютно разные вещи. С момента, когда Синьорелли стало для вас личным именем художника, о слове Синьор вы больше не думаете. Если Синьор внутри Синьорелли оказался выделен, то произошло это в силу присущего метафоре разлагающего воздействия и лишь постольку, поскольку имя оказалось вовлеченным в метафорическую игру, которая к его забвению и привела.

Анализ позволяет нам восстановить связь элемента Синьор со словом Герр, господин, - связь, возникшую в метафорическом творении, ориентированном на смысл, лежащий по ту сторону слова Герр, смысл, который приняло это слово во время разговора Фрейда с человеком, сопровождавшим его в поездке к бухте Каттаро.Гер/) стал символом того, перед чем искусство врача оказывается бессильно, символом верховного господина, то есть недуга, от которого врач исцелить не может (пациент, несмотря на лечение, кончает жизнь самоубийством), в конечном же счете, смерти и бессилия, которое угрожает лично ему, Фрейду. Именно в акте создания метафоры и произошел распад слова Синьорелли, позволивший элементу Синьор переместиться в какое-то другое место. Не следует поэтому утверждать, будто забыт Синьор - забыт на самом деле Синьорелли. Синьор, - это то, что мы обнаруживаем на уровне метафорического отброса в качестве вытесненного. Синьор вытеснен, а не забыт. Он не был забыт, потому что до этого просто не существовал.

Слово Signorellt смогло разбиться на фрагменты, выделив из себя элемент Signor, столь легко исключительно потому, что принадлежит языку, который для Фрейда был иностранным. Как это ни поразительно, но - если вы хоть немного знакомы с иностранными языками, вам нетрудно будет в этом убедиться самим, - составляющие элементы означающего в чужом языке различить бывает гораздо проще, чем в своем собственном. Приступив к изучению языка, вы сразу начинаете замечать, как одни слова слагаются из других - то, на что в своем обычно не обращаете внимания. Вы не осмысляете слова собственного языка, разлагая их на корень и суффикс, в то время как прт изучении иностранного языка вы совершенно спонтанно так именно и поступаете. И менно поэтому иностранное слово гораздо проще поддается разбиению на отдельные, допускающие независимое использование означающие элементы, нежели какое бы то ни было слово в родном языке. Обстоятельство это, разумеется, привходящее, и в процесс с таким же успехом могут быть вовлечены и слова собственного языка, но Фрейд начал все-таки со случая, когда забыто оказалось имя на чужом языке, так как именно подобный пример был особенно доступен и показателен.

Итак, что же находится на уровне того места, где обнаружилась пропажа имени Синьорелли'. Там имела место попытка метафорического творения. В качестве забвения имени предстает то самое, что дает возможность оценить себя на уровне образования фамил-лионьярно. Скажи Гейне: "Он обращался со мной совсем как с равным, совершенно... мм... мм...", - и место осталось бы пусто. Именно это и происходит на уровне, где Фрейд ищет имя Синьорелли. Что-то не выходит, что-то так и не создано. Он ищет имя Синьорелли, и совершенно напрасно. Почему? Да потому, что на уровне, где он ищет Синьорелли, на месте этом ожидается, требуется в силу прежде состоявшегося разговора, метафора, которая опосредовала бы то, о чем в разговоре шла речь, с тем, о чем он не желает знать, ― со смертью.

Именно это занимает Фрейда, когда он обращает свою мысль к фрескам из Орвьето - то, что он называет концом света. На сцену вызывается некая, если можно так выразиться, эсхатологическая конструкция. Это единственный возможный для него способ приблизиться к тому устрашающему, немыслимому, если можно так выразиться, рубежу мысли, остановиться на котором ему, так или иначе, все же необходимо, ибо смерть существует - именно она обусловливает конечность его человеческого бытия и его профессиональной деятельности; именно она кладет неумолимый предел его мышлению. И вот в создании метафорической конструкции конца никакая метафора не приходит ему на помощь. Фрейд знать не желает никакой эсхатологии - разве что в форме восхищения фресками из Орьвето. И потому в голову ему ничего не приходит.

На том месте, где он ищет автора - в конечном счете, речь ведь идет об авторе, о том, чтобы назвать автора, - ничего не возникает, никакая метафора не удается, ничего эквивалентного Синьорелли не обнаруживается. Синьорелли было затребовано в этот момент в совершенно другой означающей форме, нежели форма чистого имени. Оно было призвано вступить в игру точно таким же образом, каким играет свою роль в слове atterré (пораженный) корень terre земля), - оно разбивается на части и выпадает. Существование в каком-то месте термина Signor является следствием неудавшейся метафоры, которую Фрейд призывает в этот момент к себе на помощь, - метафоры, продукты которой должны вписаться в схему на уровне метонимического объекта.

Объект, о котором идет речь, объект представленный на фреске, изображающей конец света, - Фрейд извлекает его из памяти без труда. "Я не мог вспомнить имени Синьорелли, - пишет он, -но сами фрески Орвьето никогда не представали моему мысленному взору так живо, хотя силой воображения я особо не отличаюсь". Это последнее известно нам и по ряду других признаков - в частности, по форме его сновидений. Очень возможно даже, что и открытия-то свои Фрейд смог совершить именно потому, что был человеком гораздо более открытым и податливым для игры символической, нежели для игры воображения. Он и сам отмечает интенсификацию образа на уровне воспоминания, обостренное представление объекта, о котором идет речь, то есть фрески, и даже лица самого художника, чью фигуру мы видим на ней в позе, в которой принято было в произведениях той эпохи изображать их заказчика, а порою и автора. Синьорелли на картине присутствует, и Фрейд мысленно его видит.

О забвении в чистом виде, полном забвении объекта как такового, следовательно, речи нет. Налицо зато определенная связь между интенсивным оживлением в памяти некоторых воображаемых его элементов и утратой элементов иного рода - означающих элементов, принадлежащих уровню Символического. Перед нами здесь признак то го, что происходит на уровне метонимического объекта.

А это значит, что сформулировать то, что происходит при забвении имени, мы можем приблизительно следующим образом:

X Синьор

Синьор Герр

Перед нами вновь формула метафоры - фигуры, осуществляемой механизмом замены означающего S на другое означающее S '. Каковы последствия этой замены? На уровне S ' происходит изменение смысла мысл означающего S ' (обозначим его s '), становится новым смыслом, который мы назовем s, поскольку соответствует он означающему S. Чтобы не создавать двусмысленности, так как вы можете решить, что в топологии этой s маленькое представляет собой смысл S большого, я уточняю: S должно вступить в связь с S ', и только в этом случае маленькое s сможет произвести то, что я назову 5 ' '. В создании этого смысла цель функционирования метафоры как раз и заключается. Метафора успешна постольку, поскольку это проделано - точно так же, как в перемножении дробей выражение упрощается путем сокращения. Смысл в этом случае реализуется, будучи в субъекте задействован.

Именно постольку, поскольку слово atterré приобретает в конечном счете то значение, которое оно сейчас, практически, для нас и имеет, т. е. "испытывающий в той или иной степени ужас (terreur)", элемент terre, который, с одной стороны, послужил опосредующим элементом между atterré и abattu (a различие между ними абсолютно, ибо никакой причины на то, чтобы слово atterré заняло место слова abattu, просто нет), с другой же, привнес с собой, по линии омонимии, terreur (ужас), - элемент этот в обоих случаях подвергается "сокращению". Перед нами, как видим, явление того же порядка, что и в случае забвения имени.

Речь идет не о потере имени Синьорелли, речь идет об^, которое я ввожу здесь по той причине, что нам предстоит научиться рас-

ЖакЛакан

познавать его и им пользоваться. X - это то, что взывает к творческому акту, акту наделения значением. Место, им занимаемое, мы найдем в дальнейшем и в экономии других бессознательных образований. Сразу скажу, что то же самое происходит на уровне того, что называют желанием сновидения. И здесь мы тоже без труда обнаружим^ на том месте, где Фрейд должен был бы найти искомое Синьорелли.

Фрейд, однако, ничего не находит - не только потому, что Синьорелли исчез, но и потому, что на этом уровне ему следовало бы создать нечто такое, что удовлетворило бы тому, что занимало его, то есть концу света. В силу присутствия этого X стремится, однако, возникнуть некое метафорическое образование, о чем свидетельствует тот факт, что элемент Синьор возникает на уровне двух противоположных означающих терминов. Величина S ' фигурирует дважды, и элемент, как следствие, сокращается. На уровне X ничего не происходит - вот почему Фрейд так и не вспоминает искомого имени, а Герр играет роль и занимает место метонимического объекта - объекта, который не может быть именован, который именуется лишь по тем связям, в которые он вступает. Смерть - это абсолютный господин, Герр. Но говоря Герр, мы вовсе не говорим о смерти, потому что о смерти говорить нельзя, потому что смерть -это одновременно и предел всякой речи и, вполне вероятно, первоначальный исток ее.

Итак, вот к чему приводит нас поэлементное сопоставление образования, именуемого остротой, с тем бессознательным образованием, чью форму начинаете вы сейчас различать. На первый взгляд, образование это негативно. На самом деле это не так. Забвение имени - это не отрицание, это нехватка, но нехватка (мы, по обыкновению, намного забегаем вперед) в смысле несостоятельности самого имени. Дело не в том, что имя это в памяти не улавливается. Дело в его, этого имени, несостоятельности.

В поисках имени мы обнаруживаем эту нехватку на том месте, где имя это призвано было выполнять свою функцию и где оно не в состоянии более ее выполнять, так как нужен оказывается новый смысл, требуется новый акт метафорического творения. Именно поэтому имя Синьорелли так и остается не найдено, но зато обнаруживаются фрагменты его, обнаруживаются именно там, где они в анализе и должны быть найдены; там, где они играют роль среднего термина метафоры, то есть того самого, который в ней оказы-

Образования бессознательного: глава III

вается опущен.

Не беда, если это покажется вам китайской грамотой, - главное, чтобы вы просто-напросто доверяли своим глазам. Какой бы китайской грамотой это ни могло вам показаться, выводов отсюда напрашивается немало. И если вы вспомните об этом вовремя, это поможет вам уяснить для себя, что именно в анализе того или иного бессознательного образования происходит, поможет дать происходящему удовлетворительное объяснение. И напротив, упустив это из виду, не отдавая себе в этом отчета, вы придете к овеществленным представлениям общего и грубого характера, которые, даже не будучи обязательно источником заблуждений, всегда служат почвой для тех ошибочных вербальных идентификаций, что играют такую важную роль в выработке определенных психологических черт -прежде всего, вялости и апатии.

Вернемся к нашей остроте и тому, что следует думать на ее счет. Я хотел бы в заключение ввести для вас еще одно, новое различие, касающееся вопроса, с которого я начал, - вопроса о субъекте.

Мышление всегда норовит сделать субъектом того, кто в дискурсе на себя в качестве такового указывает. Напомню вам, что этому термину противостоит другой. Это противостояние того, что я назвал бы сказыванием настоящего (le dire du présent), с одной стороны, и настоящего сказывания (le présent du dire), с другой.

Это смахивает на игру слов, но таковой отнюдь не является.

Оказывание настоящего отсылает нас к тому, что в дискурсе выступает какя. С помощью ряда служебных частей речи, вроде здесь, теперь и других слов, табуированных нашим психоаналитическим словарем, оно дает возможность засечь в дискурсе присутствие говорящего, засечь говорящего в момент выступления его в качестве говорящего, на уровне сообщения.

Малейшего опыта общения с языком достаточно, чтобы увидеть, что настоящее сказывания, то есть то, что в настоящий момент в Дискурсе налицо, представляет собой нечто совершенно иное. Настоящее сказывания может прочитываться в самых различных мо-Дусах и регистрах, оно не связано, в принципе, с настоящим, обозначенным в дискурсе в качестве настоящего того, кто является его -юсителем, - с настоящим, которое является величиной перемен-îoh и для которого слова имеют значение лишь служебное. Место-

ЖакЛакан

Образования бессознательного: глава III

имение я значит ничуть не больше, чем местоимения здесь и теперь. Доказательством тому служит тот факт, что когда вы, мой собеседник, толкуете мне о здесь и теперь, вы имеете в виду не тездесъ птеперь, о которых говорю я. В любом случае ваше л безусловно не то же самое, что я мое.

Я сейчас проиллюстрирую вам, что такое настоящее сказыва-ния, на примере одной остроты - самой краткой из всех, мне известных. Одновременно она познакомит нас с другим измерением остроты, которое не является измерением метафорическим.

Метафорическое измерение соответствует сгущению. Что касается смещения, о котором я говорил только что, то ему соответствует измерение метонимическое. Если я не завел речь об этом измерении раньше, то лишь потому, что заметить его гораздо труднее. Острота, которую я хотел привести, особенно хороша тем, что дает вам его почувствовать.

Метонимическое измерение, поскольку оно может войти в остроту, задействует игру употреблением слова в различных контекстах. Оно заявляет о себе, ассоциируя между собой элементы, уже хранящиеся в сокровищнице метонимий. В двух различных контекстах слово может вступить в совершенно различные связи, приобретая в итоге два совершенно различных смысла. Придавая ему в одном контексте смысл, который оно имеет в другом, мы оказываемся в метонимическом измерении.

Я приведу вам классический пример в форме остроты, которую дам вам время обдумать самостоятельно.

Генрих Гейне беседует в светском салоне с поэтом Фредериком Сулье, который при виде толпы, окружившей одно значительное в туэпоху лицо, чья одежда блистала золотым шитьем, замечает: "Как видите, мой друг, культ золотого тельца еще жив!" На что Гейне, взглянув на это лицо, отвечает: "Знаешь, для тельца он, похоже, будет несколько староват'."

Вот пример остроты метонимической. Подробно я разберу ее в следующий раз, но вы уже сейчас можете отметить для себя, что остротой эта реплика является потому и только потому, что слово телец фигурирует в разговоре в двух различных метонимических контекстах. Восприняв реплику в ее буквальном смысле, который состоит в том, что упомянутое лицо - самая настоящая скотина, мы к значению остроты вовсе ничего не добавим. Как ни странно, но острота имеет здесь место лишь потому, что в двух следующих

друг за другом репликах слово телец использовано в двух различных контекстах.

То, что острота реализуется на уровне игры означающих, я могу продемонстрировать на примере наикратчайшем.

Одну молодую девушку, получившую, надо признать, качественное и настоящее воспитание, состоящее в том, чтобы не употреблять грубых слов, но их знать, некий дамский угодник приглашает на первую в ее жизни surprise party. Танцуя с ней - кстати сказать, скверно - он прерывает долгое и утомительное молчание словами: "Vous avez vu, mademoiselle, que je suis comte. (Вы видите, мадемуазель, что я граф}.'" - "AV." - без обиняков отвечает девушка.'

Это история не из тех, что можно прочесть в маленьких специальных сборниках. Не исключено, что кое-кто из вас слышал ее из уст самой девушки, которая, надо сказать, была ею весьма довольна. Тем не менее история эта носит характер чрезвычайно показательный., являя собой идеальное воплощение того, что названо мною настоящим скалывания. Никакого я здесь нет, я не называет себя. Ничто не_обнаруживает настоящее сказывания как нечто, противоположное сказыванию настоящего, лучше, нежели восклицание в чистом виде. Восклицание - это чистейший образец того, как дискурс присутствует в настоящем притом, что носитель его собственное свое настоящее полностью из него устраняет. Его настоящее целиком претворяется, если можно так выразиться, в настоящее дискурса.

Тем не менее, на этом уровне творчества субъект обнаруживает наличие у него остроумия, ибо такие вещи заранее не придумываются, это приходит само, что и служит, собственно, признаком того, насколько человек остроумен. Девушка просто вносит в код небольшое изменение, состоящее в прибавлении этого маленького "t", которое черпает все свое значение исключительно из контекста, давая понять, что граф ее не устраивает - с той лишь оговоркой, что сам граф, если он действительно, как я сказал, столь малоспособен кого-либо устроить, так, возможно, его и не заметил. Шутка эта, таким образом, совершенно непреднамеренна, однако несмотря на это в ней отчетливо просматривается элементарный механизм остроты: легкое нарушение кода кактаковое идет в ход в качестве ценного нововведения, позволяющего мгновенно породить нужный субъекту смысл.

Каков же он, этот смысл? Вам, разумеется, кажется, что сомне-

ЖакЛакан

ний на этот счет быть не может, но ведь в конце концов воспитанная молодая девушка не сказала прямо своему графу, что он есть то, что он есть, только без "t". Ничего подобного она ему не говорила. Смысл, который предстоит создать, зависает в неопределенности где-то между мной и Другим. И это признак того, что имеется нечто такое, что, по крайней мере на данный момент, остается лишь пожелать. С другой стороны, текст в другой материал не переводим - скажи этот человек, что он маркиз, и акт творчества оказался бы невозможен. Есть старая добрая шутка, доставлявшая нашим отцам еще в прошлом веке немалое удовольствие. На вопрос: Как дела? Они отвечали: Как сажа бела. Ответ Бела как снег был бы неуместен. Вы скажете, наверное, что то было время, когда радоваться умели простым вещам.

"At!" - в ответе этом шутка предстает в самой крайней, безусловно фонематической форме. Это простейшее строение, которое можно фонеме придать. В ней должно быть две различительные черты, ибо простейшая формула ее такова: это либо согласная, примыкающая к гласной, либо гласная, примыкающая к согласной. Согласная, примыкающая к гласной, - это классическая формула: ее-то как раз мы здесь и находим. Этого вполне достаточно, чтобы образовать высказывание, обладающее цельностью сообщения, -необходимо лишь, чтобы высказывание это парадоксальным образом отталкивалось от принятого словоупотребления и направляло мысль Другого к мгновенному постижению смысла.

Именно это и называется быть остроумным. Здесь-то и пускается в ход тот собственно комбинаторный элемент, на который опирается любая метафора. Говоря сегодня так много о метафоре, я как раз и позволил вам лишний раз обнаружить действие заместительного механизма. Механизм этот включает четыре члена - те самые, что входят в формулу, предложенную мной в статье Инстанция буквы. В первую очередь, по крайней мере по форме своей, это присущая разуму операция, которая состоит в формулировании коррелятива к составлению пропорции с участием величины.ЗГ.

Это, в сущности, и есть тест на разумность. Однако мало, пожалуй, будет сказать, что человек отличается от животного разумностью, и этой грубой констатацией ограничиться. Да, разумность и вправду, наверное, отличает его от животного, но не исключено, что именно использование означающих формулировок является здесь первичным фактором.

Образования бессознательного: глава III

Чтобы правильно поставить проблему пресловутой разумности человека как источника его реальности плюсХ, следует поначалу задаться вопросом, о разумении чего, собственно, идет речь. Что, собственно, предстоит понять? Если речь идет просто-напросто о связи с Реальным, то это значит, что дискурс наш призван безусловно, в конечном итоге, восстановить это Реальное в существовании, ему свойственном; другими словами, что завершиться он должен, собственно говоря, ничем. Именно это, кстати, с дискурсом обычно и происходит. Если мы приходим к чему-то другому, если возможно оказывается говорить об истории, имеющей целью некое знание, то происходит это лишь постольку, поскольку дискурс привнес с собой какие-то существенные изменения.

Вот об этом-то и идет речь. И не исключено, что идет она просто-напросто о четырех членах, связанных определенными отношениями, которые именуются обычно пропорцией. Отношения эти мы, как всегда, готовы овеществить. Мы убеждены, что черпаем их в самих предметах. Но где будут в предметах эти пропорциональные отношения, если мы сами не введем их туда с помощью наших маленьких означающих?



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2022-11-01 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: