Способ межличностного взаимодействия, направленный на то, чтобы свести другого с ума, может основываться на различных мотивах. Возможно, в каждом отдельном случае действует целый комплекс различных мотивов. Эти мотивы можно представить в виде шкалы, на одном конце которой находится сильная враждебность, а на другом – желание здоровых близких отношений с другим человеком и стремление к самореализации. Я начну с более очевидных мотивов, которые касаются враждебности.
(1) Попытка свести другого с ума может по большей части являться психологическим эквивалентом убийства. Она может изначально представлять собой усилие, направленное на то, чтобы разрушить другого человека, избавиться от него, как если бы человек оказался разрушен физически. В связи с этим интересно отметить, что в законодательной системе существует строгое наказание за физическое убийство, но не предусмотрено – или может быть совсем незначительным – наказание за психическое убийство, за психологическое разрушение человека, за сведение его с ума. В рамках понимания среднестатистического человека, не знакомого с законом в деталях, единственной мерой наказания в этой области является косвенная и совершенно не пугающая формулировка юридического обременения за «психическую жестокость», к которой нередко взывают в многочисленных случаях расторжения брака.
Я не критикую закон и не предлагаю менять его; я полагаю, что было бы бесполезно прописывать в законе необходимость доказывать, что один человек в значительной степени способствовал тому, чтобы другой «сошёл с ума». Я лишь обозначаю, что в рамках нашей актуальной законодательной системы человек может чувствовать себя огражденным от физического убийства, но одновременно он не может чувствовать то же самое в отношении психологического убийства.
Здесь следует отметить, что психоз, достаточно сильный, чтобы стать основанием для многолетней госпитализации, способен надолго оградить пациента от участия в жизни его семьи, и более эффективно его могла бы оградить только смерть. Известны случаи, когда родители госпитализированного ребёнка, длительно пребывающего в состоянии психоза, дают понять окружающим, что ребёнок умер. Достаточно часто остальные члены семьи стараются не упоминать о госпитализированном в своей повседневной жизни, общении с друзьями и знакомыми и не обсуждать с самим госпитализированным семейные дела, не сообщать ему об изменениях в жизни семьи, как если бы он «ушёл».
Говоря об этом мотиве, я приведу случай работы с молодой женщиной, которая находилась на госпитализации более трёх лет в связи с диагнозом шизофрения и которая за это время смогла рассказать мне некоторые подробности её жизни внутри семьи до начала болезни.
У пациентки была сестра на два года младше неё. Обе девочки были симпатичные. Мать и отец внушали обеим, что единственный смысл жизни девочки – выйти замуж за социально выдающегося, богатого мужчину. Каждая из девочек фантазировала, что является женой отца, что было связано с тем, что мать занимала в семье исключенную позицию, лишённую достоинства. Вследствие этого девочки интенсивно и открыто конкурировали друг с другом.
На одной из терапевтических сессий моя пациентка вспомнила время (за два года до её первой госпитализации), когда её сестра была обманута мужчиной, который ушёл от неё к её «подруге» Мэри, с которой она сама его познакомила. Пациентка рассказала, что примерно в течение года после этого её сестра не снимала черные очки, бродила по дому, говоря, что убьёт себя, и рыдала. Пациентка сказала, что эти черные очки «сводили её сестру с ума». Она также добавила: «Моя сестра говорила, что много читала, поэтому не свихнется». И она прокомментировала для меня, что «зависть и ненависть … и все издевательства… делают человека сумасшедшим». Она говорила о том, «как сильно Сара (сестра пациентки) завидовала Мэри». У меня возникла мысль, что это было смещение, что, на самом деле, она хотела бы сказать «… завидовала мне». От других её рассказов у меня также возникло чёткое ощущение, что сестры сильно завидовали друг другу в тот период. Я обратил внимание, что когда она периодически говорила о страданиях своей сестры, на её лице систематически появлялась садистическая улыбка. Однажды она сказала: «Если два человека хотят одну и ту же вещь, они вынуждены ненавидеть друг друга и испытывать зависть». Позже она рассуждала о том, как сильно человек может завидовать другому и ненавидеть его, если тот стоит на пути к желаемому чему-то или кому-то. Я как бы между делом бросил, что естественно, что в такой ситуации человек чувствует так, будто хочет убить другого, избавиться от него. На это она ответила: «Убивать нельзя», и это звучало так, как если бы она уже думала об убийстве, но столкнулась с фактом, что убийство, по каким-то непонятным для неё причинам, запрещено.
Среди прочего история этой девушки содержит эпизоды, когда она вербально грозила убить сестру – «Я нападу на тебя, когда ты будешь стоять ко мне спиной и не увидишь» – и случай, когда она схватила молоток и угрожала убить им свою мать. Сестра пациентки, которая через несколько месяцев после первой госпитализации пациентки вышла замуж, не хотела пускать пациентку в свой дом из страха, что пациентка убьёт её маленького ребёнка. Одним словом, семья воспринимала её угрозы убить достаточно серьёзно.
Теперь, на терапевтической сессии, поразмыслив, она сказала: «Убивать нельзя», и многозначительно добавила: «Но есть и другие способы». В другой раз, описывая депрессивные симптомы своей сестры, она начала напевать по памяти слова из абсурдной песни «Мэйрзи впадает в детство» (Mairzy Doats), которая была популярна в то время. Она постоянно сомневалась, пелось ли в песне имя «Мэйрзи». Дважды она сказала, что иногда ей кажется, что это «Мэйрзи», а иногда – что это «Мэри». В связи с этим мне показалось, что в тот период, когда сестра пациентки находилась в депрессии, пациентка изводила её тем, что спрашивала об этой песне и постоянно напоминала сестре ненавидимое ею имя «Мэри» – имя бывшей подруги сестры, которая увела у неё молодого человека и, в конце концов, вышла за него замуж.
Данный случай слишком объёмен, чтобы описать его здесь целиком. Однако суть его заключалась в том, что пациентка очевидно чувствовала себя вовлечённой в отчаянную борьбу с сестрой за то, кто кого первым сведёт с ума. Однажды пациентка вспомнила с ярко выраженной тревогой: «Сара сказала, что я имела к этому какое-то отношение». Под «этим» пациентка имела в виду депрессию Сары. Она процитировала слова Сары: «Надеюсь, ты никогда этого не добьёшься». Эта фраза несомненно носила зловещий, угрожающий оттенок для пациентки. У меня появилось чёткое ощущение, что она чувствует вину за болезнь сестры, чувствует, что сестра обвиняет её в случившемся, и боится, что сестра отомстит ей, заставив так же заболеть.
Речь идёт о том, что я называю «(по)желанием психоза», которое целиком аналогично «(по)желанию смерти». В нескольких клинических случаях я обнаруживал у пациентов, которые будучи детьми, до начала собственного заболевания, столкнулись с опытом, когда их родителей госпитализировали по причине психоза, вину за вытесненное «(по)желание психоза», сходное с порождающим вину «(по)желанием смерти» у тех людей, у которых умирает ненавидимый ими родитель. Пациенты, которые демонстрируют эту вину за «(по)желание психоза», очевидно, живут с ощущением, что когда-то им удалось одержать верх в обоюдной борьбе с собственным родителем, где каждый стремился свести другого с ума. Последующее развитие собственного психоза у таких пациентов может отчасти быть связано с чувством вины и страхом перед местью родителя, которые вытекают из дуэли предыдущих лет. В случае, который я описал выше, сестра пациентки не была госпитализирована. Однако остальные обстоятельства были такими же, как у пациентов, в чьём детстве мать или отец были госпитализированы в состоянии психоза.
Тот способ межличностного взаимодействия, который я описываю в данной статье как усилие, направленное на то, чтобы свести другого с ума, вероятно, было привычным способом, которым разные члены семьи моей пациентки взаимодействовали друг с другом в течение многих лет. Я приведу только один отрывок из истории этой семьи. В детстве и подростковом возрасте пациентка испытывала сильную тревогу по поводу её зубов, так как она потеряла несколько зубов в одном происшествии на детской площадке. Отец часто пугал и изводил её, говоря: «Я собираюсь вынуть твои зубы и использовать их как метку для мяча для игры в гольф». По словам администратора психиатрической лечебницы, в течение нескольких первых месяцев госпитализации в Честнат Лодж пациентка «пресмыкалась в ужасе», постоянно ища подтверждение того, что её зубам и другим частям тела не причинят вреда. После нескольких лет терапии мне стала понятна её убеждённость в том, что члены её семьи, испытывая к ней ненависть и зависть, действовали сообща, чтобы свести её с ума и таким образом освободить свой дом от её присутствия. Несмотря на то, что это едва ли является точной целостной картиной того, что произошло, я полагаю, что это весьма точное описание части того, что случилось.
(2) Мотивом усилия, направленного на то, чтобы свести другого с ума, может быть желание экстернализовать/вынести вовне собственное сумасшествие, несущее угрозу, и таким образом избавиться от него. Известно, что семьи шизофренических пациентов имеют склонность общаться с пациентом словно он семейный «дурачок», словно он является хранилищем всего сумасшествия остальных членов семьи. В книге Хилла (Hill, 1955), о которой я говорил выше, содержатся ценные наблюдения, которые помогают ухватить идею о том, что сумасшествие пациента в значительной степени сводится к интроекту сумасшедшего родителя (в моём опыте работы и в опыте работы Хилла этим родителем обычно оказывалась мать), который, будучи интроецирован, захватывает собственное Супер-Эго человека, остающееся иррациональным и деформированным. В той степени, в которой этот процесс имеет место в отношениях матери с её ребёнком, матери удаётся экстернализовать собственное сумасшествие в ребёнка. Моя концепция попытки свести другого с ума во многом основана, как я упоминал ранее, на тех выводах, к которым пришёл Хилл.
В другой своей работе (1958) я предположил, что самым важным компонентом в описываемых взаимоотношениях между матерью и ребёнком является искренняя любовь ребёнка к матери и забота о ней, любовь и забота сильные настолько, чтобы побудить ребёнка взаимодействовать с матерью в настолько паталогической интеграции. Одним словом, ребёнок любит мать настолько сильно, что приносит свою собственную развивающуюся индивидуальность в жертву симбиозу, который крайне необходим для психического функционирования матери.
(3) Другой мотив, стоящий за усилием свести другого с ума, – это, во многих случаях, желание сделать передышку в невыносимо конфликтной ситуации, наполненной тревожным ожиданием. Например, если ребёнок постоянно живёт под угрозой, что его мать сойдёт с ума, что станет катастрофой для него самого, так как из его жизни пропадёт человек, который ему жизненно необходим, ребёнок может захотеть сделать всё возможное, чтобы самому свести её с ума и таким образом ликвидировать угрозу, которая висит над его головой подобно Дамоклову мечу. Если его падение неизбежно, можно хотя бы получить удовлетворение от того, что неминуемая катастрофа является делом собственных рук.
Ежедневно в нашей психиатрической практике мы видим, что пациенты стремятся сами навлечь на себя любую катастрофу, которую они ощущают, как нечто неизбежное, и это является способом заглушить невыносимые чувства беспомощности и тревожной неопределенности перед лицом этой катастрофы.
Мучительно небезопасная природа постоянно амбивалентных отношений, которые существуют в младенчестве и детстве между человеком, который затем развивает шизофрению, и его матерью или отцом описаны в работах Хилла (Hill, 1955), Ариети (Arieti, 1955), Боуэна (Bowen, 1956), а также в моих работах (1951). Любой человек, участвовавший в длительной терапевтической работе с шизофреником, мог через собственные переносные отношения с пациентом на себе ощутить взаимную, крайне интенсивную амбивалентность, которая существовала между пациентом и его более значимым с точки зрения патологии родителем.
(4) На удивление часто – и в историях пациентов, и в раскрытии их отношений с родителями в детстве через развитие переноса – встречается факт, что они в какой-то момент детства открывали для себя, что один из их родителей был «слегка того». Ребёнок чувствовал – я полагаю, зачастую верно – что сумасшествие родителя было настолько трудно уловимым и скрытым от общества, проявляющимся только в отношениях с самим ребёнком так, что он был единственным, кто знал о масштабе этого сумасшествия. В таких обстоятельствах это знание оставалось отягчённым виной секретом ребёнка; он одновременно чувствовал собственную ответственность за родительское сумасшествие и тяготился и самим сумасшествием – так как родитель чаще всего искал удовлетворения психотических потребностей через ребёнка – и собственным знанием о существовании этого сумасшествия.
В такой ситуации вызревает желание ребёнка спровоцировать родителя на открытый психоз – свести родителя с ума так, чтобы его сумасшествие стало очевидным для окружающих людей – так, чтобы семья и общество разделили бы с ребёнком эту ношу. Пациенты с подобным предпсихотическим опытом встречаются намного чаще, чем пациенты, один из родителей которых действительно впадал в открытый психоз и был госпитализирован.
Формулируя эти идеи, я не забываю о вероятности, что пациент, пытающийся противостоять развивающемуся психозу, будет проецировать грозящее ему «сумасшествие» на одного из родителей. Такое происходит часто и, полагаю, даже регулярно. Но тот процесс, который я описал, не редко дополняет картину.
(5) Наиболее сильный и часто встречающийся мотив свести другого с ума – это желание найти родственную душу, чтобы скрасить невыносимое одиночество. Этот мотив чётко прослеживался у родителей, поддерживавших симбиотические отношения с ребёнком, в каждом из длительных клинических случаев шизофренических пациентов, с которыми мне удавалось прояснить их отношения в детстве. Слабо интегрированный родитель, как правило, очень одинок и испытывает голод по тому, кто мог бы разделить с ним (или с ней) личные эмоциональные переживания и искажённое видение мира.
Следующее описание санитаром его разговора с 28-летним пациентом-шизофреником показывает, как работает этот мотив:
Всё утро Карл оставался тихим, словно подавленным – и вдруг он заговорил о болезни своей матери. Он сказал, что завидовал своей старшей сестре, потому что ей не пришлось нести на себе груз материнской болезни. (Сестра здорова). Что его мать «опробовала» свои параноидальные идеи на нём. Она бродила по дому, опускала жалюзи, проверяла, нет ли кого поблизости, а потом подробно рассказывала сыну свои явно параноидные идеи о соседях и друзьях. Он очень философски проговорил, что чувствовал, что в её болезни ей нужна была компания – что ей было настолько одиноко, что она была вынуждена использовать сына таким способом… У него возникают мысли, что люди говорят о нём, он озвучивает их в наивной и откровенной манере.
Отражение этого родительского мотива можно увидеть в фанатичной преданности пациентов своим родителям, преданности, которую в психотерапии хронической шизофрении удаётся преодолеть только спустя годы напряжённой работы пациента и терапевта. Эту же преданность можно заметить в том, как часто глубоко нарушенные пациенты галлюцинируют о своём родителе как об идеальном человеке. В своей работе я замечал, что идеализированный родитель часто расщепляется на две части – персонификацию зла и персонификацию любви и защиты. С наиболее нарушенными пациентами могут потребоваться месяцы тяжёлого терапевтического труда, прежде чем терапевт начнёт выделять в том, как пациент видит его самого, градиент либидинозно катектированной реальности, схожий с галлюцинаторным, но субъективно живым и реальным восприятием пациентом родительских образов. И, как уже отмечалось выше, этот мотив становится очевидным в том, как родитель изо всех сил и всеми имеющимися в распоряжении средствами борется против совместного усилия пациента и терапевта освободить пациента от его волшебно «близкого», магически «понимаемого и понимающего» родителя, отношения с которым носят характер «двое против целого мира».
Я не говорил о контрастирующем здоровом желании родителей помочь своему ребёнку достичь истинной зрелости, противостоящем субъективно взаимно всемогущей, небесной любви, которая на деле оборачивается крайне амбивалентной, психотической связью. Не бывает родителей, которые были бы лишены этого здорового родительского желания, и зачастую, согласно моему опыту, это желание оказывается достаточно сильным, чтобы позволить родителям вносить свой необходимый вклад в то усилие, которое делают пациент и терапевт. Тем не менее, справедливым остаётся тот факт, что младенческая всемогущая связь между «наиболее слабой», наименее зрелой стороной личности родителя с одной стороны и личностью пациента с другой, согласно моему опыту, представляет из себя серьёзное препятствие на пути пациента к выздоровлению.
Эта связь воспроизводится в развивающемся переносе актуальных отношений между пациентом и терапевтом, и терапевт неизбежно и глубоко погружается в субъективное переживание волшебной близости и разделяемого с пациентом всемогущества. Я считаю, что очаровывающая/порабощающая природа этой фазы во многих случаях объясняет, почему терапия этих пациентов требует много времени. Терапевт, как минимум одной ногой, оказывается внутри психологического процесса, в который вовлечен пациент, а именно процесса поддержания расщепления между «хорошей самостью» и «плохой самостью» пациента; на деле, как правило, терапевт оказывается внутри этого процесса обеими ногами на N-ное количество месяцев. И тогда оба, и терапевт, и пациент, проводят долгое время, наслаждаясь исключительно «хорошим» переживанием себя и другого, в то время как «плохие» элементы отношений удерживаются вытесненными или проецируются на мир за пределами «гнёздышка». Эти переживания позволяют терапевту понять на своем опыте, насколько сильным был тот соблазн, которому пациент подвергался в детстве со стороны родителя, соблазн быть «сумасшедшим» вдвоём с родителем.
(6) Следующий мотив делает очевидной сложность интерперсональных отношений, комплексность того, что происходит в реальности, что превращает любую попытку описать отношения (как ту, что я предпринимаю в данной статье) в грубое и чрезмерное упрощение.
Способ межличностного взаимодействия, имеющий все признаки усилия, направленного на то, чтобы свести другого с ума, в действительности, может мотивироваться сильным сознательным или бессознательным желанием вовлечь другого в более здоровые близкие отношения, усилить его интегрированность как в отношениях с кем-то другим, так и в отношениях с самим собой. Фактически, успешная психотерапевтическая интервенция часто принимает точно такую же внешнюю форму.
В данном случае сознательная или бессознательная попытка активизировать диссоциированные или вытесненные элементы психики другого человека направлена не на то, чтобы затопить его Эго ставшими доступными содержаниями, но на то, чтобы Эго интегрировало эти содержания. Конечно, я не имею в виду, что инициатор подобного рода взаимодействия осознает, что он делает, и детально планирует свои действия.
Мартин Бубер[2] (Friedman, 1955), философ и теолог, называет подобное стимулирование внутриличностной и межличностной интеграции другого человека или содействие его самореализации частью сущности отношений любви. Бубер говорит об этом как о «делании другого человека существующим/настоящим», и когда этот процесс становится взаимным, возникает «взаимное подтверждение». Бубер пишет: «Помощь, которую люди оказывают друг другу в том, чтобы становиться самими собой, ведёт к расцвету жизни внутри человеческих отношений» (Limentani, 1956).
Другими словами, я полагаю, что сущность отношений любви подразумевает отношение к другому человеку как к целостности, включая те ситуации, когда другой человек сам не осознает себя как целостность и когда такое отношение предполагает, что мы находим в человеке личность, являющуюся нечто большим, чем та личность, которой человек сам себя осознает, и апеллируем к ней (в частности в отношениях с маленьким ребёнком или с психически больным взрослым человеком, и, хоть и в меньшей степени, в отношениях с остальными людьми).
Таким образом, возвращаясь к тому, что может казаться усилием, направленным на сведение другого с ума, мы обнаруживаем, что это усилие может быть очень близко к попытке содействия другому на его пути к большей интегрированности, и тогда это усилие может быть рассмотрено, как сущность отношений любви. Истинное же усилие свести другого с ума – ослабить интегрированность его личности, уменьшить область Эго и расширить область процессов диссоциации и вытеснения внутри его личности – можно рассматривать как полную противоположность отношений любви, которые описывает Бубер.
Я подозреваю, что во многих случаях, когда родители провоцируют «схождение с ума» у своего сына или дочери, психоз ребёнка представляет собой своего рода провал сознательной или бессознательной попытки родителя помочь ребёнку достичь более зрелой интеграции. Любой аналитик подтвердит, что никто и никогда не может точно знать, каковы пределы способностей Эго другого человека. Вполне вероятно, что родители часто совершают действия, аналогичные несвоевременным или же плохо отвечающим потребностям Эго пациента интервенциям терапевта, которые не дают желаемого результата в виде дальнейшей интеграции пациента, но имеют дезинтегрирующий эффект.
Я думаю здесь важно отметить, что в очень многих случаях развития психоза предшествующие психозу события, которые сами по себе могут быть разными, по своей сути приводят пациента к осознанию некой правды о самом себе и о своих отношениях с другими членами семьи, такой правды, которая является действительно ценной, такой правды, в которой пациент давно нуждается и которая может стать основой для интенсивного развития Эго и ускоренной интеграции личности. Но эта правда слишком резко попадает в Эго пациента и не может быть ассимилирована, и Эго регрессирует, дистанцируясь от тех содержаний, которые по оказываемому ими эффекту подобны открытому ящику Пандоры. Таким образом, то, что могло бы стать и что, вероятно, становится ценным, творческим, интегрирующим опытом роста у большинства людей, никогда не обращавшихся к психиатру, здесь превращается в опыт развития психоза как выстраивания различных патологических защит (деллюзии, галлюцинаций, деперсонализации и т. д.), направленных против осознания этой правды.
В психотерапии от терапевта часто требуется привносить в процесс новые содержания, умело дозируя их количество и оценивая их своевременность. Это же привнесение нового даёт абсолютно противоположный желаемому результат, если новый материал предлагается не так умело (по причине неопытности терапевта или потому что в отношении терапевта к пациенту ненависть преобладает над любовью). Например, преждевременные интерпретации могут оказывать на пациента не интегрирующий, а дезинтегрирующий эффект.
(7) Следующий мотив, о котором я буду говорить, можно рассматривать в связи с выводом, сделанным Хиллом. Это вывод о том, что мать шизофреника даёт ребёнку почувствовать угрозу, что она сойдет с ума, если ребенок психологически сепарируется от неё и станет отдельным индивидом.
Данный мотив заключается в следующем: ребёнок может переживать своё желание индивидуации как желание свести свою мать с ума. Мать реагирует на его желание индивидуации как на попытку свести её с ума. И таким образом, мне кажется совершенно естественным то, что такой ребёнок может оказаться неспособным различить свои нормальные и ценные усилия стать индивидуумом, с одной стороны, и чудовищное желание свести с ума свою мать, на которое мать позже неоднократно реагирует, подтверждая реальность этого намерения.
Я думаю, подобная психодинамика совершенно аналогична ситуации, когда мать заявляет, что если её ребёнок действительно станет взрослым, это её убьёт. Согласно тому, что мы обнаруживаем в клинической работе, в этом случае ребёнок начинает переживать свои обычные желания стать отдельным индивидуумом, как чудовищное желание убить свою мать. Хилл рассматривает эту идею в своей книге.
Если мы попробуем взглянуть немного дальше на отношения ребёнка с матерью, которую описывает Хилл, и сместим фокус так, чтобы визуализировать борьбу между матерью и ребенком в стремлении свести друг друга с ума, то появляется еще один интересный момент: мнимые попытки матери свести ребёнка с ума могут содержать в себе ядро доброкачественной мотивации помочь ребёнку стать отдельным индивидуумом, несмотря на то, что сама мать этого не осознаёт. Возможно, что в понимании такой матери психологическая сепарация и индивидуация настолько сливаются с сумасшествием, что она не может воспринимать этот мотив как желание помочь ребенку стать отдельным. Но вполне возможно, что здоровая часть матери чувствует, что ребёнку необходимо нечто, чего она не даёт, нечто чрезвычайно важное, и тогда та часть матери, которая якобы пытается свести ребёнка с ума, пытается, на самом деле, помочь ребёнку стать индивидуумом.
В психотерапевтических отношениях мы обнаруживаем то, что такой пациент, вследствие пережитого им прошлого, склонен реагировать на своё развитие, сепарацию и рост Эго как на сумасшествие, вызывающее нарастающую тревогу. А терапевт (который на данном этапе работы занимает в переносе позицию матери) склонен также проживать эту тревогу. Соответственно оба участника склонны бессознательно удерживать симбиотические отношения друг с другом из обоюдных опасений, что иначе пациент окончательно сойдёт с ума, а на самом деле, из опасений, что пациент выйдет из симбиотического состояния в здоровую отдельность. Эта формулировка соответствует комментарию Салита-Пемов[3] (в личном разговоре) о том, что «отдельность пациента [шизофреника] частично обитает в его симптомах».
(8) Последний мотив, согласно моему опыту, фактически является самым частым и самым мощным из всех остальных мотивов. Здесь я упомяну о нем кратко, поскольку я уже затрагивал его в обсуждении мотива (5) и потому что много заключительных страниц этой работы будут посвящены именно ему. Этот мотив заключается в достижении, увековечении или вторичном захвате удовлетворения, присущего симбиотическому типу связи. Очень часто мы обнаруживаем, что источником усилий, направленных на то, чтобы свести другого с ума или увековечить его сумасшествие, является бессознательная борьба обоих участников за удовлетворение, которое предлагает симбиотическая связь, пусть даже ценой сопровождающих её аспектов тревоги и фрустрации.
Я не буду обсуждать другие возможные мотивы, стоящие за попыткой свести другого с ума. Несомненно, вы можете найти другие, и некоторые из них могут оказаться также важны, как и те мотивы, которые я описал. Но описанные мной восемь мотивов, согласно моему опыту, являются наиболее часто встречающимися и весомыми.