То же и с призванием женщины: ее рождение, кормление и возращение детей будут полезны человечеству только тогда, когда она будет выращивать не просто детей для своей радости, а будущих слуг человечества; когда воспитание этих детей будет совершаться во имя истины и для блага людей, т. е. она будет воспитывать детей так, чтобы они были наилучшими работниками для других людей.
«Ну а те, у которых нет детей, которые не вышли замуж, вдовы?»
Те будут прекрасно делать, если будут участвовать в мужском многообразном труде.
Всякая женщина, отрожавшая, если у нее есть силы, успеет заняться этою помощью мужчине в его труде. Помощь женщины в этом труде очень драгоценна; но видеть молодую женщину, готовую к деторождению и занятую мужским трудом, всегда будет жалко. Видеть такую женщину – все равно что видеть драгоценный чернозем, засыпанный щебнем для плаца или гулянья. Еще жальче: потому что земля эта могла бы родить только хлеб, а женщина могла бы родить то, чему не может быть оценки, выше чего ничего нет, – человека. И только она одна может это делать.
Л.H. Толстой
Сестры
I
3 мая 1882 года из Гавра отплыл в китайские моря трехмачтовый корабль «Богородица Ветров». Он сдал свой груз в Китае, взял там новый груз, отвез его в Буэнос-Айрес и оттуда повез товары в Бразилию.
Переезды, повреждения, починки, затишья по нескольку месяцев, ветры, сгонявшие корабль далеко с дороги, морские приключения и несчастия задерживали его так, что он четыре года проплавал по чужим морям, и только 8 мая 1886 года пристал к Марселю с грузом жестяных ящиков с американскими консервами.
Когда вышел корабль из Гавра, на нем были капитан, его помощник и 14 матросов. Во время путешествия один матрос умер, четыре пропали при разных приключениях и только девять воротились во Францию.
|
|
Вместо выбывших матросов на корабле наняли двух американцев, одного негра и одного шведа, которого нашли в одном кабачке в Сингапуре.
На корабле подобрали паруса и завязали на мачте крест-накрест снасти. Подошел буксирный пароход и, пыхтя, потащил его на линию кораблей. Море было тихо, у берега еле-еле плескался остаток зыби. Корабль вошел в линию, где стояли вдоль набережной бок о бок корабли из всех стран света, и большие и малые, всяких размеров, форм и оснасток. «Богородица Ветров» стала между итальянским бригом и английской галлетой, которые потеснились, чтобы дать место новому товарищу.
Как только капитан разделался с таможенными и портовыми чиновниками, он отпустил половину матросов на всю ночь на берег.
Ночь была теплая, летняя. Марсель был весь освещен, на улицах пахло едой из кухонь, со всех сторон слышался говор, грохот колес и веселые крики.
Матросы с корабля «Богородица Ветров» месяца четыре не были на суше и теперь, сойдя на берег, робко, по двое шли по городу, как чужие, отвыкшие от городов люди. Они осматривались, обнюхивая улицы, ближайшие к пристани, как будто чего-то искали. Четыре месяца они не видали женщин, и их мучила похоть. Впереди их шел Селестин Дюкло, здоровенный и ловкий парень. Он всегда водил других, когда они сходили на берег. Он умел находить хорошие места, умел и отделаться, когда надо было, и не ввязывался в драки, что частенько бывает с матросами, когда они сходят на берег; но если драка завязывалась, то он не отставал от товарищей и умел постоять за себя.
|
|
Долго матросы толкались по темным улицам, которые, как стоки, все спускались к морю и из которых несло тяжелым запахом подвалов и чуланов. Наконец Селестин выбрал один узкий переулок, в котором горели над дверями выпуклые фонари, и вошел в него. Матросы, зубоскаля и напевая, шли за ним. На матовых раскрашенных стеклах фонарей были огромные цифры. Под низкими потолками дверей сидели на соломенных стульях женщины в фартуках; они выскакивали при виде матросов и, выбегая на середину улицы, загораживали им дорогу и заманивали каждая в свой притон.
Иной раз в глубине сеней нечаянно распахивалась дверь. Из нее показывалась полураздетая девка в грубых бумажных обтянутых штанах, в коротенькой юбке и в бархатном черном нагруднике с позолоченными позументами. «Эй, красавчики, заходите!» звала она еще издали и иногда выбегала сама, цеплялась за кого-нибудь из матросов и тащила его изо всех сил к дверям. Она впивалась в него, как паук, когда он волочит муху сильнее себя. Парень, размякший от похоти, упирался слабо, а остальные останавливались и смотрели, что будет; но Селестин Дюкло кричал: «Не здесь, не заходи. Дальше!» И парень слушался его голоса и силой вырывался у девки. И матросы шли дальше, провожаемые бранью рассерженной девки. На шум вдоль всего переулка выскакивали другие, накидывались на них и хриплыми голосами нахваливали свой товар. Так они шли все дальше и дальше. Изредка попадались им навстречу то солдаты, стучавшие шпорами, то поодиночке мещанин или приказчик, пробиравшиеся в знакомое место. В других переулках светились такие же фонари, но матросы шли дальше и дальше, шагая через вонючую жижу, сочившуюся из-под домов, полных женскими телами. Но вот Дюкло остановился около одного дома, получше других, и повел туда своих ребят.
|
|
II
Матросы сидели в большой зале трактира. Каждый из них выбрал себе подругу и уже не расставался с нею весь вечер; такой был обычай в трактире. Три стола были сдвинуты вместе, и матросы прежде всего выпили вместе с девками, потом они поднялись и пошли с ними наверх. Долго и громко стучали толстые башмаки двадцати ног по деревянным ступенькам, пока они все ввалились через узкие двери и разбрелись по спальным комнатам. Из спальных комнат они сходили опять вниз пить, потом опять шли наверх.
Гульба шла вразвал. Все полугодовое жалованье пошло за четыре часа разгула. К 11 часам они все были уже пьяны и с налитыми кровью глазами несвязно кричали, сами не зная что. У каждого на коленях сидела девка. Кто пел, кто кричал, кто стучал кулаком по столу, кто лил себе в глотку вино. Селестин Дюкло сидел среди товарищей. Верхом у него на коленке сидела крупная, толстая, краснощекая девка. Он выпил не меньше других, но не был еще совсем пьян; у него в голове бродили кое-какие мысли. Он разнежился и искал, о чем бы заговорить с своей подругой. Но мысли приходили ему и тотчас же уходили, и он никак не мог поймать их, вспомнить и высказать.
Он смеялся и говорил:
– Так, так-то… так-то… И давно уж ты здесь?
– Шесть месяцев, – отвечала девка.
Он кивнул головой, как будто одобрял ее за это.
– Ну, что же, и хорошо тебе?
Она подумала.
– Привыкла, – сказала она. – Надо же как-нибудь. Все же лучше, чем в прислугах или прачках.
Он одобрительно кивнул головой, как будто и за это он одобрял ее.
– И ты не здешняя?
Она покачала головой в знак того, что не здешняя.
– Дальняя?
Она кивнула.
– А откуда?
Она подумала, как будто припоминала.
– Из Перпиньяна я, – проговорила она.
– Так, так, – проговорил он и замолчал.
– А ты, что же, моряк? – спросила теперь она.
– Да, моряки мы.
– Что ж, далеко были?
– Да, не близко. Всего насмотрелись.
– Пожалуй, и вокруг света ездили?
– Не то что раз, чуть не два раза объехали.
Она как будто раздумывала, припоминая что-то.
– Я чай, много встречали кораблей? – сказала она.
– А то как же?
– Не попадалась вам «Богородица Ветров»? Такой корабль есть. Он удивился, что она назвала его корабль, и вздумал пошутить.
– Как же, на прошлой неделе встретили.
– Правду, в самом деле? – спросила она и побледнела.
– Правду.
– Не врешь?
– Ей-богу, – побожился он.
– Ну а не видал ты там Селестина Дюкло? – спросила она.
– Селестина Дюкло? – повторил он и удивился, и испугался даже. Откуда могла она знать его имя?
– А его разве знаешь? – спросил он. Видно было, что и она чего-то испугалась.
– Нет, не я, а женщина тут одна его знает.
– Какая женщина? Из этого дома?
– Нет, тут поблизости.
– Где же поблизости?
– Да недалеко.
– Кто же она такая?
– Да просто женщина, такая же, как я.
– А зачем же он ей нужен?
– Почему же я знаю. Может, землячка его. – Они пытливо смотрели прямо в глаза друг другу.
– Хотелось бы мне повидаться с этой женщиной, – сказал он.
– А зачем? Сказать что хочешь?
– Сказать…
– Что сказать?
– Сказать, что видел Селестина Дюкло.
– А ты видел Селестина Дюкло? И жив он и здоров?
– Здоров. А что?
Она замолчала, опять собираясь с мыслями, и потом тихо сказала:
– А куда же идет «Богородица Ветров»?
– Куда? В Марсель.
– Правду?! – вскрикнула она.
– Правду.
– И ты знаешь Дюкло?
– Да ведь сказал, что знаю.
Она подумала.
– Так, так. Это хорошо, – тихонько сказала она.
– Да зачем он тебе?
– А коли увидишь его, ты ему скажи… Нет, не надо.
– Да что?
– Нет, ничего.
Он смотрел на нее и тревожился все больше и больше.
– Да ты-то знаешь его? – спросил он.
– Нет, не знаю.
– Так зачем же он тебе?
Она, не отвечая, вдруг вскочила, побежала к конторке, за которой сидела хозяйка, взяла лимон, разрезала его, надавила соку в стакан, потом налила туда воды и подала Селестину.
– На, выпей-ка, – сказала она и села, как и прежде сидела, ему на колени.
– Это зачем? – спросил он, взяв от нее стакан.
– Чтобы хмель прошел. Потом скажу. Пей.
Он выпил и утер рукавом губы.
– Ну, говори, я слушаю.
– Даты не скажешь ему, что меня видел? Не скажешь, от кого слышал то, что скажу?
– Ну, хорошо, не скажу.
– Побожись!
Он побожился.
– Ей-богу?
– Ей-богу.
– Так ты ему скажи, что его отец умер и мать померла, брат тоже помер. Горячка была. В один месяц все трое померли.
Дюкло почувствовал, что вся кровь его стеснилась у сердца. Несколько минут просидел он молча, не зная, что сказать, потом выговорил:
– И ты верно знаешь?
– Верно.
– Кто ж тебе сказал?
Она положила руки ему на плечи и посмотрела прямо в глаза.
– Побожись, что не разболтаешь.
– Ну, побожился: ей-богу.
– Я сестра ему.
– Франсуаза! – вскрикнул он.
Она пристально посмотрела на него и тихо-тихо пошевелила губами, почти не выпуская слов.
– Так это ты – Селестин!
Они не шевелились, замерли, как были, смотрели в глаза друг другу.
А вокруг них остальные орали пьяными голосами. Звон стаканов, стук ладонями и каблуками и пронзительный визг женщин перемешивались с гамом песен.
– Как же это так? – тихо, так тихо, что даже она едва-едва разобрала его слова, проговорил он. Глаза ее вдруг налились слезами.
– Да так, померли. Все трое в один месяц, – продолжала она. – Что ж мне было делать? Осталась я одна. В аптеку, да к доктору, за похороны троих… продала, что было, вещей, расплатилась и осталась, в чем была. Поступила в прислуги к барину Кашо, – помнишь, хромой такой. Мне только что пятнадцать лет минуло; мне ведь и четырнадцати еще не было, когда ты-то уехал. С ним согрешила… Дура ведь наша сестра. Потом в няньки поступила к нотариусу. Он тоже. Сначала взял на содержание, жила на квартире. Да недолго. Бросил он меня, я три дня не евши жила, никто не берет, и поступила вот сюда, как и прочие.
Она говорила, и слезы ручьем текли у ней из глаз, из носа, мочили щеки и вливались в рот.
– Что ж это мы наделали? – проговорил он.
– Я думала, и ты тоже умер, – сказала она сквозь слезы. – Разве это от меня? – прошептала она.
– Как же ты меня не узнала? – также шепотом сказал он.
– Я не знаю, я не виновата, – продолжала она и еще пуще заплакала.
– Разве я мог узнать тебя? Разве ты такая была, когда я уехал? Ты-то как не узнала?
Она с отчаянием махнула рукой.
– Ах! Я их столько, этих мужчин, вижу, что они мне все на одно лицо.
Сердце его сжималось так больно и так сильно, что ему хотелось кричать и реветь, как маленькому мальчику, когда его бьют.
Он поднялся, отстранил ее от себя и, схватив своими большими матросскими лапами ее голову, пристально стал вглядываться в ее лицо.
Мало-помалу он узнал в ней, наконец, ту маленькую, тоненькую и веселенькую девочку, которую он оставил дома с теми, кому она закрыла глаза.
– Да, ты Франсуаза! Сестра! – проговорил он. И вдруг рыдания, тяжелые рыдания мужчины, похожие на икоту пьяницы, поднялись в его горле. Он отпустил ее голову, ударил по столу так, что стаканы опрокинулись и разлетелись вдребезги, и закричал диким голосом.
Товарищи его обратились к нему и уставились на него.
– Вишь, как надулся! – сказал один. – Будет орать-то, – сказал другой. – Эй! Дюкло! Что орешь? Идем опять наверх, – сказал третий, одной рукой дергая Селестина за рукав, а другой обнимая свою хохотавшую, раскрасневшуюся, с блестящими черными глазами подругу в шелковом розовом открытом лифе.
Дюкло вдруг замолк и, затаив дыхание, уставился на товарищей. Потом с тем странным и решительным выражением, с которым, бывало, вступал в драку, он, шатаясь, подошел к матросу, обнимавшему девку, и ударил рукой между им и девкой, разделяя их.
– Прочь! Разве не видишь, она сестра тебе! Все они кому-нибудь да сестры. Вот и эта сестра Франсуаза. Ха-ха-ха-ха… – зарыдал он рыданиями, похожими на хохот, и он зашатался, поднял руки и грянулся лицом на пол. И стал кататься по полу, колотясь о него и руками и ногами, хрипя, как умирающий.
– Надо его уложить спать, – сказал один из товарищей, – а то как бы на улице не засадили его.
И они подняли Селестина и втащили наверх в комнату Франсуазы и уложили его на ее постель.
Л.H. Толстой (по Мопассану)
Декабря
Вегетарианство
Не убий относится не к одному убийству человека, но и к убийству всего живого. И заповедь эта была записана в сердце человека, прежде чем она была услышана на Синае.
Как бы убедительны ни были доводы против безубойного питания, но человек не может не испытывать жалости и отвращения к убийству овцы или курицы, и большинство людей всегда предпочтут лишиться удовольствия и пользы мясной пищи, чем самим совершать эти убийства.
«Но если надо жалеть овец и кроликов, то надо жалеть и волков и крыс», – говорят враги вегетарианства. – Мы и жалеем их и стараемся жалеть их, отвечают вегетарианцы, и отыскиваем против наносимого ими вреда средства помимо убийства, и средства эти находятся. Если же вы говорите то же о насекомых, то мы хотя не испытываем к ним непосредственной жалости (Лихтенберг говорит, что жалость наша к животным прямо пропорциональна их величине), но думаем, что можно испытывать и к ним жалость (как Сильвио Пеллико к пауку), и против них могут быть найдены средства помимо убийства.
«Но ведь растения тоже живые существа, и вы уничтожаете их жизнь», – говорят еще противники вегетарианства. Но этот самый довод лучше всего определяет сущность вегетарианства и указывает средства удовлетворения его требованиям. Идеальное вегетарианство есть питание плодами, т. е. оболочкой семени, заключающей жизнь: яблоки, персики, арбузы, тыквы, ягоды. Гигиенисты признают эту пищу самой здоровой, и при этой пище человек не уничтожает жизнь. Знаменательно при этом еще то, что приятность вкуса плодов, оболочки семян, делает то, что люди, срывая и съедая плоды, разносят их по земле и размножают.
По мере просвещения и увеличения населения люди переходят от поедания людей к поеданию животных, от поедания животных к питанию зернами и кореньями и от этого способа питания к самому естественному питанию плодами.
Захват крупными собственниками больших пространств земли сделал то, что плоды составляют роскошь. Чем равномернее распределена земля, тем больше разводят плодов.
...
Чтение и письмо отнюдь не составляют образования, если они не помогают людям быть добрее ко всем тварям.
Джон Рёскин
__________________________________
Неразумие, незаконность и вред, нравственный и вещественный, питания мясом в последнее время до такой степени выяснился, что мясоедение держится теперь уже не рассуждениями, а только внушением давности, преданием, обычаем. И потому в наше время уже не нужно доказывать всем очевидное неразумие мясоедения. Оно само собой прекращается.
Декабря
Искусство
Искусство есть деятельность человеческая, состоящая в том, что один человек сознательно, известными внешними приемами передает другим испытываемые им чувства, а другие люди заражаются этими чувствами и переживают их.
Настоящее произведение искусства делает то, что в сознании воспринимающего уничтожается разделение между ним и художником, и не только между ним и художником, но между ним и всеми людьми, которые воспринимают то же произведение искусства. В этом-то освобождении личности от своего отделения от других людей, от своего одиночества, в этом слиянии личности с другими и заключается главная привлекательная сила и доброе свойство искусства.
Как произведение мысли только тогда произведение мысли, когда оно передает новые соображения и мысли, а не повторяет того, что известно, точно также и произведение искусства только тогда произведение искусства, когда оно вносит новое чувство в обиход человеческой жизни.
Искусство есть один из двух органов прогресса человечества. Через слово человек общается мыслью, через образы искусства он общается чувством со всеми людьми не только настоящего, но и будущего.
Как происходит совершенствование знаний, т. е. более истинные, нужные знания вытесняют и заменяют знания ошибочные и ненужные, так точно происходит совершенствование чувств посредством искусства, вытесняя чувства низшие, менее добрые и менее нужные для блага людей высшими, более добрыми, более нужными для этого блага.
В этом назначение искусства.
Музыка показывает человеку те возможности величия, которые есть в его душе, говорит Эмерсон. То же можно сказать и про всякое истинное искусство.
Искусство есть цвет жизни целого общества. Не может быть хорошим цвет такого общества, как общество жестоких паразитов высшего круга нашего христианского мира. Оно неизбежно будет развращенным и уродливым.
Таково и есть искусство нашего общества, дошедшее в последнее время до высшей степени развращенности и уродливости.
Если бы был поставлен вопрос о том, что лучше нашему христианскому миру: лишиться ли всего того, что теперь считается искусством, вместе с ложным, и всего хорошего, которое есть теперь, то я думаю, что всякий разумный и нравственный человек опять решил бы вопрос так же, как решал его Платон для своей республики и решали все христианские и магометанские учители человечества, т. е. сказал бы: «Лучше пускай не было бы никакого искусства, чем продолжалось бы то развращенное искусство или подобие его, которое есть теперь».
Деятели нынешней науки и искусства не исполнили и не могут исполнить своего призвания, потому что они из обязанностей своих сделали права.
Наше утонченное, развращенное искусство могло возникнуть только на рабстве народных масс и может продолжаться только до тех пор, пока будет это рабство.
Декабря
Достоинство человека
Не случайно сказано, что весь закон в том, чтобы любить Бога и ближнего. Любовь к ближнему есть частный случай. Ближний может быть и не быть. Бог всегда есть. И потому человек один в пустыне, в тюрьме может исполнять закон, любя Бога и все доступные ему проявления Его хотя бы в воспоминаниях, в представлениях, мыслях.
Помни, что в каждом человеке живет дух Божий – тот же, который дает тебе жизнь, и потому не только люби, но чти, как святыню, душу каждого человека.
...
Лошадь спасается от врага своим быстрым бегом, и она несчастна не тогда, когда не может петь петухом, а тогда, когда потеряла то, что ей дано, – свой быстрый бег.
Собака имеет чутье; когда она лишается того, что ей дано, – своего чутья, она несчастна, а не бывает несчастна тогда, когда она не может летать.
Точно так же и человек становится несчастным не тогда, когда он не может осилить медведя, или льва, или злых людей, а тогда, когда он теряет то, что ему дано, – доброту и рассудительность. Вот такой-то человек воистину несчастен и достоин сожаления.
Не то жалко, что человек умер, что он лишился своих денег, дома, имения: все это не принадлежит человеку. А то жалко, когда человек теряет свою истинную собственность – свое человеческое достоинство.
Эпиктет
Не делай ничего противного твоей совести ни на людях, ни наедине.
...
В наше время люди забывают, что прежде всего они должны в самих себе свято чтить человека. Высшее же свойство человека состоит в том, что при душевном равновесии сознание его способно, вступая в общение с Источником разумения, сливаться с беспредельною духовной жизнью. А между тем люди, вместо того чтобы непосредственно черпать духовную пищу из этого источника, предпочитают нищенски вымаливать друг у друга по кружке застоявшейся воды.
Эмерсон
...
Самый жалкий из нас обладает все-таки каким-нибудь даром, и как бы ни был этот дар, по-видимому, зауряден, но, составляя нашу особенность, он может, при правильном применении, стать даром для всего человечества.
Джон Рёскин
__________________________________
Кроме обязанностей к ближнему, у каждого человека есть обязанность к себе как к сыну Божию.
Декабря
Разум
Чем дольше живет человечество, тем больше освобождается оно от суеверий и тем проще представляются ему законы жизни.
...
Наш век – истинный век критики.
Религия и законодательство обыкновенно думают ускользнуть от критики. Религия – с помощью своей святости, законодательство – с помощью своего внешнего величия.
Но этим самым они возбуждают против себя подозрение и не могут рассчитывать на непритворное уважение, потому что разум относится с уважением только к тому, что в состоянии выдержать его свободное и публичное испытание.
Кант
...
Миссионеры старательно распространяют христианство в Индии. Но может ли церковное христианство дать Индии более завидный удел, чем тот, какой она имела в прошлом? Может ли оно дать ей более умственной и духовной силы, чем сколько есть у нее и сколько было со времен незапамятных? Есть ли у церковного христианства более высокое представление о вездесущем, всемогущем и всезнающем божестве, чем у последователей браминского учения? Неужели мысль о Боге, который прогуливался по саду с Адамом и Евой и не слыхал того, что говорили они, потому что отошел от них на некоторое расстояние, который испугался нападения на Его небесную твердыню со стороны строителей какой-то башни и ел жареных ягнят со стариками, который приходил в ярость из-за разных пустяков, и то и дело проклинал несчастных, созданных им людей за их ошибки, – может ли мысль о таком Боге быть чем-либо высшим сравнительно с представлением о невидимом, всезнающем, всемогущем существе, которое проявляет свою волю всюду во вселенной? А вера в божественность Христа, в его воплощение, воскресение и искупительную жертву? Разве не есть это кощунство – впутывать высшее и величайшее существо в дела смертных? Если индусы должны верить в воплощение, то почему им не верить в воплощение Кришны или Рамы: почему они должны верить не в них, а в Христа? Однако Бог, как это сказано в истинно Священном Писании человечества, не имеет тела и не был рожден (Иоан. 4 гл.) и не может воплощаться. Учение о воскресении – не более как сказка: могила никогда не выдавала своих мертвецов, если они точно были мертвецами. Что же касается искупления, то учение это противоречит уже самым первобытным понятиям о справедливости.
Люси Малори
...
Все исследуй, давай разуму первое место.
Пифагор
Жизнь состоит в том, чтобы добывать все более и более истину о своем назначении и жить более и более согласно с этой истиной. Все же ложные религии говорят, что у них в писании или предании находится готовая, полная, совершенная истина (Веды, Библия, Коран) и есть средство жить сообразно с этой истиной (вера, жертвы, молитва, благодать). Так что ни искать истины не нужно, ни трудиться над улучшением своей жизни. Это ужасно.
__________________________________
Не надо бояться тех разрушений, которые совершает разум в установленных людьми преданиях. Разум не может ничего уничтожать, не заменяя его истиной. Таково его свойство.
Декабря
Заблуждение
Заблуждаемся мы не оттого, что не можем правильно мыслить, а оттого, что живем дурно.
...
Незнание никогда не делает зла; пагубно только заблуждение. Заблуждаются же люди не потому, что не знают, а потому, что воображают себя знающими.
Руссо
...
Всякое заблуждение есть яд, и потому не может быть безвредных заблуждений; тем более не может быть прекрасных и неприкосновенных заблуждений.
На что мне такие утешения, над которыми висит непрестанно дамоклов меч разочарования? Безопасна только одна истина. Одна истина тверда, и на одну ее можно положиться. Только в ней истинное утешение; она одна неразрушимый алмаз. Освободить человека от лжи значит не отнять что-либо, но дать. Знание того, что неправда – неправда, есть истина. Заблуждение всегда вредит. Рано или поздно оно отзовется человеку, который держится его.
Шопенгауэр
...
Мы видим мир при посредстве наших мыслей, видим его не таким, каков он есть, а в том свете, какой придают ему наши мысли. Ненависть делает его для нас – как будто мы надели черные очки – туманным и мрачным.
Люси Малори
...
Есть такие заблуждения, которых нельзя опровергнуть. Надо сообщить заблуждающемуся уму такие знания, которые его просветят. Тогда заблуждение исчезнет само собою.
Кант
...
Одно из злых свойств человека состоит в том, что он любит и уважает самого себя, желает себе блага. Но беда ему, если он любит только самого себя: он захочет быть великим, а увидит, что он маленький; захочет быть счастливым, а увидит себя несчастным; захочет быть совершенным, а увидит себя полным несовершенства; захочет себе любви и уважения от людей, а увидит, что его недостатки отвращают от него людей и внушают им презрение к нему. Видя неисполнение своих желаний, такой человек впадает в самое преступное дело: он начинает ненавидеть ту правду, которая идет ему наперекор; он хочет истребить эту правду, и так как он сделать этого не может, то он в своей душе и в мыслях других старается извращать правду, когда только может; и таким способом он надеется скрыть свои недостатки и от других, и от самого себя.
Паскаль
Борьба духовной и телесной природы одна и та же во всех людях, и потому люди впадают в одни и те же заблуждения. Находясь же в одних и тех же заблуждениях, они еще более утверждаются в них и принимают их за несомненную истину, потому что большее количество людей разделяет их.
__________________________________
Накормить голодного, одеть голого, посетить больного – все добрые дела, но несравнимое со всем этим доброе дело – освобождение брата от заблуждения.
Декабря
Бессмертие
Вся телесная жизнь человеческая есть ряд незаметных ему, но подлежащих наблюдению изменений. Но начало этих изменений, совершившееся в первом детстве, и конец их – в смерти – недоступны человеческому наблюдению.
...
Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода; любящий душу свою погубит ее, а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную.
Ин., 12 гл., ст. 24–25
...
Жизнь постоянно изменяет свою внешность. Только невежда, который видит не глубже поверхности вещей, думает, что жизнь уничтожается, когда она пропадает в одной какой-либо форме. Ибо если она пропадает в одной какой-либо форме, то только для того, чтобы вновь явиться в другой. Гусеница пропадает и вновь является в виде бабочки, дитя пропадает, но вместо него является юноша; животный человек пропадает и вновь является как человек духовный.
Люси Малори