Павлину Аполлону.
У. О. Оден, «Под чьей лирой»
В общественном и экономическом положении евреев средневековой и новой Европы не было ничего необычного. Многие аграрные и пастушеские общества включают в себя общины чужаков, выполняющих обязанности, которыми коренные жители заниматься не хотят или не могут. Смерть, деньги, болезни, торговля, магия, дикая природа и внутреннее насилие часто являются ремеслом людей с чуждыми богами, корнями и языками (или считающихся таковыми). Подобного рода специализированные иностранцы могут использоваться от случая к случаю — как личные рабы, писцы, купцы и наемники — или находиться под рукой постоянно, в виде демографически закрытых эндогамных племен. Их могут допускать — или принуждать — к выполнению определенных работ, потому что они этнические чужаки, или превращать в этнических чужаков, потому что они специализируются на выполнении определенных работ, — так или иначе, они сочетают возобновляемую этничность с опасными занятиями. В Индии такие самовоспроизводящиеся, но не самодостаточные сообщества образуют сложную символическую и экономическую иерархию; в других местах они ведут шаткое, а временами призрачное существование парий в отсутствие освященной религией кастовой системы.
В средневековой Корее народности коли сачук и хуа-чук чаеин использовались как плетельщики, сапожники, охотники, мясники, колдуны, палачи, телохранители, шуты, танцоры и кукловоды. В Японии Асикага и Токугава одно племя (эта) занималось забоем животных, публичными казнями и похоронными услугами, а другое (хинин) монополизировало нищенство, проституцию, жонглерство, натаскивание собак и заклинание змей. В Африке начала XX века сомалийские иебиры практиковали магию, хирургию и обработку кож; фуга южной Эфиопии специализировались на лицедействе, резьбе и гончарстве; а бродячие кузнецы сахеля, Сахары и Судана были, среди прочего, менялами, ювелирами, могильщиками, музыкантами, скототорговцами, специалистами по обрезанию и посредниками при улаживании конфликтов. Европейские «цыгане» и «странники» — наследственные лошадиные барышники, предсказатели судеб, бродячие торговцы, ювелиры, музыканты, трубочисты, лудильщики, точильщики, старьевщики, сборщики металлолома и «социальные мусорщики» (специалисты по воровству и нищенству).
Большинство кочевых занятий подобного рода сопровождалось меновой торговлей, и некоторые постоянные чужаки превратились в профессиональных купцов. Шейх-мохаммади из восточного Афганистана кочевали по традиционным путям сезонных миграций, торгуя необходимыми земледельцам промышленными товарами; хумли-хиампа из западного Непала меняли тибетскую соль на непальский рис; яо, обитавшие в окрестностях озера Малави, освоили важный участок торгового пути вдоль побережья Индийского океана; а коороко из Васулу (ныне Мали) прошли путь от парий-кузнецов до оптовых торговцев орехом кола.
Превращение изгоев в капиталистов отнюдь не редкость в Африке и Евразии. Еврейские, армянские и несторианские (ассирийские) предприниматели использовали свой опыт бродячих правонарушителей при создании успешных коммерческих корпораций в то время, как большинство их соотечественников, занятых в сфере обслуживания, оставались социально маргинальными мясниками, кузнецами, сапожниками, цирюльниками, носильщиками, коробейниками, извозчиками и ростовщиками. В мировой трансконтинентальной торговле доминировали диаспоры, пользовавшиеся политической и военной поддержкой — греческая, финикийская, мусульманская, венецианская, генуэзская, голландская и британская (среди прочих), — однако место для незащищенных и предположительно нейтральных чужаков находилось всегда. Точно так же, как бродячему торговцу шейх-мохаммади разрешалось продать браслет скрытой от мужских глаз пуштунке или примирить двух воинов, не подвергая их честь опасности, еврей-предприниматель мог безнаказанно пересекать христианско-исламскую границу, брать на откуп крупные армейские подряды и заниматься запретным, но всегда нужным «ростовщичеством». В XVI и XVII веках армянские купцы руководили мощной торговой сетью, соединявшей османскую, сефевидскую, могольскую, российскую и голландскую империи посредством специально обученных коммерческих агентов, стандартных договоров и подробных руководств по международным ценам, тарифам и системам мер и весов. В XVIII веке интересы российской и османской дипломатий квалифицированно представляли балтийские немцы и греки-фанариоты.
Чужеродность могла быть полезной и внутри сообщества. Не вступая в браки, драки и дружеские союзы с окружающим населением, профессиональные парии являлись символическими эквивалентами евнухов, монахов и безбрачных либо потомственных священников, поскольку они оставались вне традиционной сети соседских обязательств, кровной дружбы и родовой вражды. Инаданы, строго эндогамные оружейники и ювелиры Сахары, могли отправлять важные ритуальные функции на туарегских свадьбах, жертвоприношениях, церемониях наречения детей и празднованиях военных побед, поскольку на них не распространялись принятые у туарегов требования чести, правила уклонения от общения и законы брачной политики. Купцы-навары служили бедуинам руала для обмена деликатной информацией с соседями; армянские «амира» обеспечивали османский двор надежными откупщиками, казначеями и производителями пороха; а еврейские арендаторы и «шинкари» позволяли польским землевладельцам выжимать доходы из крепостных, не жертвуя при этом риторикой патриархальных отношений.
Развитие европейского колониализма и вторжение коммерческого капитала в немонетарные системы обмена привели к появлению новых чужаков-специалистов. В Индии парсы Бомбея и Гуджарата стали основными коммерческими посредниками между европейцами, внутренними областями Индии и Дальним Востоком. Потомки зороастрийцев, бежавших в VIII веке из исламизованного Ирана, они образовали замкнутое, эндогамное и политически автономное сообщество, которое оставалось вне индуистской кастовой системы и обладало относительно большей экономической маневренностью. Начав как бродячие торговцы, ткачи, плотники и поставщики алкоголя, с появлением в XVI столетии европейцев они перешли на финансовое посредничество, ростовщичество, судостроение и международную торговлю. К середине XIX века парсы стали ведущими банкирами, промышленниками и профессионалами Бомбея, а также лучшими в Индии знатоками английского языка и западных социальных норм.
Во второй половине XIX века более двух миллионов китайцев последовали за европейским капиталом в Юго-Восточную Азию (где у них и ранее имелись многочисленные колонии), Индийский океан и обе Америки. Некоторые ехали в качестве неквалифицированных рабочих, однако очень многие (включая прежних «кули») быстро перешли в сектор услуг и со временем заняли господствующее положение в торговле и промышленности Юго-Восточной Азии. В Восточной Африке нишу «посредников» между европейской элитой и туземными земледельцами и скотоводами заняли индийцы, которые прибыли после 1895 года на строительство Угандийской железной дороги и вскоре монополизировали розничную торговлю, конторские должности и «свободные» профессии. Индусы разных каст, мусульмане, сикхи, джайны, католики из Гоа, все они стали baniyas (торговцами). Так же поступили ливанские и сирийские христиане (а также некоторые мусульмане), отправившиеся в Западную Африку, Соединенные Штаты, Латинскую Америку и на Карибские острова. Многие из них начинали как торговцы вразнос («коральщики» африканского «буша» или mescates внутренних территорий Бразилии), затем открывали постоянные магазины и со временем переходили в промышленность, транспорт, политику, банковское дело, операции с недвижимостью и индустрию развлечений. И куда бы ливанцы ни приезжали, их главными конкурентами были армяне, греки, евреи, индийцы или китайцы — и не только они.
Все эти группы были вторичными производителями, специализировавшимися на предоставлении товаров и услуг окружавшему их земледельческому или пастушескому населению. Их главными ресурсами были люди, а не природа; их основной специальностью были «иностранные дела». Они были потомками — или прародителями — Гермеса (Меркурия), бога всех тех, кто не пасет стада, не возделывает землю и не живет мечом; покровителя посредников, переводчиков и перебежчиков; защитника мастерства, искусства и хитроумия.
В большинстве традиционных пантеонов существуют боги—плуты, аналогичные Гермесу, и в большинстве человеческих обществ имеются члены (гильдии или племена), которые обращаются к этим богам за помощью и поддержкой. Область их деятельности огромна, но внутренне последовательна, ибо везде пролегает вдоль границ. Имя Гермеса происходит от греческого «груда камней», и ранний его культ был связан с пограничными столбами. Протеже Гермеса общаются с духами и чужаками в качестве гонцов, жрецов, купцов, мастеров, проводников, гробовщиков, глашатаев, целителей, искусителей, переводчиков, провидцев, магов и бардов. Все эти занятия тесно связаны между собой, поскольку жрецы были гонцами, гонцы — жрецами, а искусные ремесленники — искусителями, равно как и купцами, которые также были гонцами и жрецами. На Олимпе и далеко за его пределами производители и присвоители пищи уважали, боялись и презирали их. То, что они привозили из других миров, было часто чудесным и всегда опасным: Гермес был единственным проводником в Аид; Прометей, еще один искусный покровитель ремесленников, принес людям самый чудесный и опасный из всех даров; Гефест, божественный кузнец, сотворил Пандору, первую женщину и источник всех бед и соблазнов; а еще двумя римскими богами границы (помимо Меркурия) были Янус, двуликий покровитель начинаний, имя которого означает «дверь, вход», и Сильван, надзирающий за миром дикой природы («silvaticus»), раскинувшимся за порогом.
Можно отмечать героизм и смекалку, а можно чуждость и лукавство — так или иначе всем приверженцам Гермеса свойственно меркурианство, или непостоянство. Применительно к народам это означает, что все они странники и скитальцы — от полностью кочевых цыганских таборов до коммерческих сообществ, разделенных на лавочников и коммивояжеров, и до постоянно оседлых народов, считающих себя изгнанниками. Они могут не знать родины, подобно ирландским «странникам» или шейх-мохаммади, потерять ее, подобно армянам и евреям, или не иметь с ней политических связей, как уехавшие за моря ливанцы или индийцы; их главное свойство — постоянная, профессиональная чужеродность (яванское слово «купец», wong clagang, означает «иностранец», «странник» или «бродяга»). Их мифы о собственном происхождении и символическом предназначении неизменно отличаются от мифов их клиентов, а их (временные) пристанища обычно не похожи на жилища их оседлых соседей. Еврейский дом на Украине не походил на соседнюю крестьянскую хату не потому, что его архитектура была еврейской (таковой не существует), а потому, что его никогда не красили, не латали и не украшали. Он не был частью ландшафта; он был скорлупой, в которой скрывалось подлинное сокровище — дети Израилевы и их память. Все кочевники определяют себя в генеалогических терминах; большинство «кочевых посредников» настаивает на генеалогическом принципе, находясь в окружении аграрных обществ, которые сакрализуют пространство. Все они народы времени, а не земли; народы одновременно «бездомные» и «исторические», «безродные» и «древние».
Каковы бы ни были источники отличий, наибольшее значение имеет сам факт их существования. Поскольку только чужаки могут заниматься определенными опасными, чудесными и постыдными профессиями, дальнейшее существование специалистов по этим профессиям зависит от того, как долго им удается быть чужаками. Согласно Брайану Л. Фостеру, в начале 1970-х годов народ мон в Таиланде был разделен на крестьян-рисоводов и торговцев-речников. Крестьяне называли себя таи, редко говорили по-монски и утверждали, что на самом деле говорят на нем еще реже; торговцы называли себя мон, часто говорили по-монски и утверждали, что на самом деле говорят еще чаще. Крестьяне не были уверены, что их предками были мон; торговцы были совершенно уверены, что их клиенты-крестьяне таких предков не имели (иначе они не стали бы их клиентами). И те и другие соглашались, что заниматься торговлей, не жульничая, невозможно и что быть жуликом — значит нарушать правила крестьянского общежития. «В самом деле, торговец, который решит соблюдать традиционные запреты и обязательства, быстро обнаружит, что вести доходное дело ему вряд ли удастся... Он не сможет никому отказать в кредите и никогда не соберет долгов. Если он будет строго придерживаться существующих норм поведения, то о получении прибыли ему придется забыть».
Как сказано в аналогичном предписании более раннего периода, «не отдавай в рост брату твоему ни серебра, ни хлеба, ни чего-либо другого, что можно отдавать в рост; иноземцу отдавай в рост, а брату твоему не отдавай в рост, чтобы Господь Бог твой благословил тебя во всем, что делается руками твоими, на земле, в которую ты идешь, чтобы овладеть ею» (Второзаконие 23: 19—20). Это означает среди прочего, что если ты хочешь отдавать в рост, то тебе придется быть иноземцем (или подвергнуться одомашниванию с применением разнообразных методов «клиентелизации» и «кровного братания»).
С точки зрения сельского большинства, все искусства искушают, а всякий коммерсант — корыстен (английские слова merchant — «купец», «коммерсант» — и mercenary — «корыстный», «наемник» — происходят, как и имя самого Меркурия, от merx, «товары»). И разумеется, Гермес был вором. Соответственно европейских купцов и ремесленников обычно выделяли в особые городские общины; в некоторых горных деревнях современного Эквадора владельцы магазинов — протестанты; а один китайский торговец, которого Л. А. Питер Гослинг наблюдал в малайской деревне, «во всем походил на малайца и скрупулезно соблюдал малайские обычаи, включая ношение саронга, тихую и вежливую малайскую речь и скромное и учтивое поведение. Однако в пору сбора урожая, когда он выходил в поле, чтобы забрать ту часть жатвы, под которую ранее давал кредит, он одевался по-китайски, в шорты и майку, говорил отрывисто и вообще вел себя, по словам одного малайского крестьянина, "совсем как китаец"».
Noblesse oblige, и потому многие иноземцы-меркурианцы взяли себе за правило — если не вменили в добродетель — жить в чужих монастырях по своему уставу. Китайцы огорчают малайцев своей «грубостью» (icasar); инаданы изумляют туарегов отсутствием чувства собственного достоинства (takarakayt); японские буракумины уверяют, что не способны сдерживать эмоции; а еврейские лавочники Европы редко упускали случай поразить гоев своей назойливостью и многословием («жена, дочь, слуга, собака, все так и голосят вам в уши», злорадно цитирует Зомбарт). Цыгане в особенности, ежечасно нарушают общепринятые законы бизнеса, оскорбляя чувства своих клиентов. Они могут «тушеваться», когда находят это выгодным, но чаще всего они подчеркивают свою чужеродность с помощью резких речей, броских манер и ярких красок — нередко посредством изощренных публичных демонстраций вызывающей неуместности.
Подобные спектакли тем обиднее для коренного населения, что многие обидчики — женщины. В традиционных обществах чужеземцы смешны, опасны или отвратительны потому, что они нарушают нормы; самые же важные нормы — те, что регулируют половую жизнь и половое разделение труда. Чужеземные женщины всегда либо угнетены, либо распущенны — и нередко «прекрасны» (вследствие их угнетенности и распущенности, а также потому, что они — главная причина и главная награда большинства военных кампаний). Не все иностранцы странны в равной степени, но нет иностранцев страннее странников внутренних, для которых нарушение норм — профессия, призвание и символ веры. Торговцы среди пайщиков, кочевники среди крестьян и племена среди наций, они являются зеркальными отражениями своих хозяев — причем временами делают это намеренно и напоказ, в качестве профессиональных шутов, предсказателей будущего и карнавальных исполнителей. Распространенное среди аборигенов мнение, что меркурианские женщины и мужчины имеют склонность меняться местами - не только вариация на тему «извращенности иноземцев», но и наблюдение, основанное на реальных профессиональных различиях. Купцы и кочевники отводят женщинам более важные и заметные роли, чем крестьяне и воины, а некоторые из кочевых посредников живут преимущественно за счет женского труда (сохраняя, однако, патриархальную политическую организацию). Канджары Пакистана, которые специализируются на изготовлении игрушек, пении, танцах, нищенстве и проституции, получают основную часть годового дохода от работы женщин. То же самое верно в отношении цыган Европы, профессионально занимающихся пророчеством и попрошайничеством. В обоих этих случаях, а также в еврейских общинах Восточной Европы женщины играют важную роль в связях с внешним миром (как исполнительницы, рыночные торговки или посредницы при переговорах) и нередко считаются сексуально вызывающими и социально агрессивными — впечатление, которое они порой сознательно усиливают.
Той же цели служит демонстративная невоинственность мужчин, которая является непременным условием для вступления в должность внутреннего иноземца и обязательным показателем устойчивой чуждости (отказ от драки, как и отказ от гостеприимства, — чрезвычайно эффективный способ уклонения от межкультурных контактов). Буракумины, инаданы и цыгане могут быть «страстными» или «порывистыми», но никто не ждет от них воинской чести. Чтобы оставаться конкурентоспособными функциональными евнухами, монахами, исповедниками или шутами, они не должны производить впечатление полноценных мужчин. Василий Розанов, один из наиболее красноречивых российских антисемитов, говорит о еврейской «женственности, прилепленности и прямой привязанности, почти влюбчивости; во-первых, лицом к лицу с тем человеком, с каким каждый из них имеет дело, и, во-вторых, вообще к окружающему племени, обстановке, природе и быту (укоры пророков, да и очевидность)»11. Гермес был столь же слаб, сколь умен (ум компенсировал слабость); Гефест был хром, уродлив и комически неумел во всем, кроме изумительного своего мастерства; провидцы-кузнецы германских мифов были горбатыми карликами с огромными головами; и все они — вместе с торговцами и ремесленниками, которым они покровительствовали, — ассоциировались с распутством и супружескими изменами. Три образа — бесстрастная нейтральность, циничное донжуанство и женский эротизм — сочетались в различных пропорциях и применялись в разной степени, однако общим для них было разительное отсутствие мужественности.
* * *
Впрочем, иноземцы славны не столько образами, сколько действиями, а самыми главными действиями, определяющими человека и общество, являются прием пищи и производство потомства. Чужаки (враги) — это люди, с которыми не садятся за стол и не вступают в браки; безнадежные чужаки (варвары) — это люди, которые едят всякую мерзость и блудят, точно дикие звери. Наиболее распространенный способ превратить чужака в друга — разделить с ним трапезу и «кровь»; наиболее верный способ остаться чужаком — отказаться и от того, и от другого.
Все кочевые посредники эндогамны, и многие из них соблюдают пищевые ограничения, которые делают братание с соседями/клиентами невозможным (а выполнение опасных и постыдных функций — вообразимым). Только акт искупления, совершенный Финеесом, смог спасти детей Израиля от гнева Господня, когда «начал народ блудодействовать с дочерями Моава», а один из них привел «Мадианитянку, в глазах Моисея». Ибо он (Финеес, сын Елеазара, сына Аарона-священника) «взял в руку свою копье и вошел вслед за Израильтянином в спальню и пронзил обоих их, Израильтянина и женщину, в чрево ее: и прекратилось поражение сынов Израилевых» (Книга Чисел 25: 1 —18). Мужчинам часто удается избежать наказания, однако в традиционных еврейских и цыганских общинах брак женщины с чужаком считается непоправимым осквернением и приводит к изгнанию и символической смерти. Во времена, когда все боги были ревнивы, в поступке Финееса не было ничего необычного; странной является приверженность эндогамии в обществе победившего религиозного универсализма.
Пищевые табу менее опасны, но более заметны как межевые знаки. Ни один еврей не может воспользоваться гостеприимством нееврея и сохранить свою чистоту в чуждом окружении; ремесленников и музыкантов, живших среди марги западного Судана, легко узнавали по особым ковшикам для воды, которые они носили с собой во избежание осквернения; а английские «странники», получающие большую часть пищи от оседлого населения, живут в постоянном страхе инфекции (предпочитая консервированные и упакованные продукты, не загрязненные «не-странниками», и пользуясь при еде только руками, чтобы не прикасаться в кафетериях к столовым приборам). Джайны, ставшие, наряду с парсами, наиболее успешными предпринимателями колониальной Индии, формально не включались, как и парсы, в индуистскую кастовую систему, однако поистине «странным народом» их делала приверженность доктрине неприменения насилия к живым существам (ahimsa). Помимо строгого вегетарианства, доктрина требовала отказа от любой еды, в которой могут заводиться мелкие насекомые и черви (картофель, редис и т.п.), и запрещала принимать пищу после захода солнца, когда опасность нечаянно навредить живому организму особенно сильна. Главным же следствием табу на насилие было то, что всякий физический труд, в особенности землепашеский, содержал в себе угрозу осквернения. Что бы ни стояло на первом месте — изменение профессиональной специализации или аскетический вызов индуизму — джайны, бывшие поначалу воинами касты кшатрий, превратились в банкиров, ювелиров, ростовщиков, промышленников и торговцев. Стремление к ритуальной чистоте привело к тем же последствиям, что и эмиграция в Восточную Африку. Противопоставление чистоты и скверны лежит в основе всякой нравственности, будь то традиционные различия (между частями тела, частями света, естественными сферами, сверхъестественными силами и человеческими видами) или различные пути спасения, религиозные либо светские. Так или иначе, «грязь» и «чуждость» (людей или вещей) обыкновенно связаны — и неизменно опасны. Универсалистские эгалитарные религии попытались избавиться от чуждости, дав ей иную интерпретацию (и, в случае одной такой религии, провозгласив: «не то, что входит в уста, оскверняет человека, но то, что выходит из уст, оскверняет человека» [Матфей 15:11]). Полного успеха они не добились (мир по-прежнему полон старомодными, сыроедящими чужаками), но грязь и чуждость стали менее страшными и в конечном итоге преодолимыми — если не считать профессиональных иностранцев, чья вера и доля неотделимы от чуждости. Большинство традиционных евреев, цыган и прочих кочевых посредников разделяли эту точку зрения; нимало не убежденные универсалистской риторикой, они сохраняли разделение мира на две отдельные сущности, одна из которых связывалась с чистотой (поддерживаемой соблюдением ритуалов), а другая со скверной. В то время как среди христиан и мусульман слова, обозначающие чужаков, иноземцев, язычников, варваров и неверных, конкурировали друг с другом и уже не относились к одной общей категории, еврейские и цыганские понятия «гой» и «гажо» позволяли воспринимать всех невреев или не-цыган как одно чуждое племя, состоящее из отдельных гоев и гажо. Даже христиане и мусульмане из числа кочевых посредников проявляли склонность к эндогамии и таким «национальным» церквям, как грегорианская (армянское слово «одар» аналогично «тою» и «гажо»), несторианская, маронитская, мельтская, коптская, ибадийская и исмаилитская.
Все они были избранными народами — то есть «племенными» и «традиционными» в том смысле, что они открыто боготворили самих себя и принципиально отмежевывались от всех прочих. Были и другие такие сообщества, но мало кто был столь же последователен. Многие аристократические сословия, к примеру, упорно (и иногда убедительно) возводили свое происхождение к кочевым воинам, подчеркивали свою чуждость как дело «чести», практиковали строгую эндогамию и соблюдали сложные ритуалы отстранения. Жрецы (священники) также устранялись от базовых форм социального взаимодействия, образуя самовоспроизводящиеся касты или вовсе отказываясь от воспроизводства. Однако и те и другие, как правило, делили имя, место и бога (а порой трапезу или жену) с теми, чей труд они присваивали благодаря монополии на доступ к земле и душеспасению. Кроме того, многие из них принадлежали к универсальным религиям, которые ограничивали этическую обособленность и налагали обязательства, порой приводившие к крестовым походам, депортациям и миссионерской деятельности.
У «меркурианцев» подобных обязательств не существует, а самые бескомпромиссные из них, такие как цыгане и евреи, сохраняли радикальный дуализм и строгие очистительные запреты на протяжении многих веков проповедей и преследований. Черный шелковый шнур, который правоверные евреи носят на поясе, чтобы отделить верхнюю часть тела от нижней, аналогичен «ограде» (эй-рув), обращавшей все местечко в один общий дом для соблюдения чистоты субботы, а также незримому, но жизненно важному барьеру, который повсеместно обозначает гойско-еврейскую границу. Цыганские средства защиты от скверны еще более важны и многочисленны, поскольку в отсутствие письменной традиции им приходится нести все бремя этнической дифференциации. Быть цыганом значит непрерывно сражаться с заразой (marime) — задача тем более устрашающая, что цыгане, по роду их деятельности, не могут не жить среди гажо, которые являются главным источником и воплощением заразы (и тем более парадоксальная, что отдельно взятые гажо живут среди цыган, которым нужны слуги, исполняющие нечистую работу). На смену религиозным предписаниям приходят «гигиенические» — так, во всяком случае, может показаться, когда цыгане отбеливают стены своих жилищ или используют бумажные полотенца, чтобы поворачивать ручки кранов и открывать двери в общественных уборных. Евреи, которых часто изображают как неопрятных, всегда вызывали подозрение и восхищение соседей своей приверженностью телесной чистоте. И даже на индийском субконтиненте, где все этносоциальные группы окружают себя многосложными очистительными табу, парсы выделяются строгостью запретов, связанных с менструальным циклом, и интенсивностью заботы о личной гигиене.
Следом за чистотой и скверной, очевидным признаком чуждости является язык. Слово «варвар» значило «пустомеля» или «заика», а славянский термин «немец» («немой») первоначально относился ко всем иноземцам. Большинство «меркурианцев» выступают в роли варваров и «немцев», где бы они ни жили (иногда ценою значительных усилий). Если они не говорят на языке, который является иностранным для окружающего населения, они создают его сами. Так, некоторые европейские цыгане говорят на «романи», морфологически продуктивном языке индийской группы, родственном языкам «дом» Ближнего Востока и восходящем к языку индийской касты торговцев, кузнецов и актеров. (Впрочем, романи необычен в том отношении, что он не выводим из определенного регионального диалекта и чрезвычайно богат мор-фосинтаксическими заимствованиями, что позволяет некоторым ученым называть его языком «слияния» и отказывать ему в грамматической связности и независимости.) Многие другие цыгане говорят на своеобразных языках «пара-романи», в которых лексикон романи сочетается с грамматикой (фонологией, морфологией и синтаксисом) языков окружающего большинства. Существуют, среди прочих, английская, испанская, баскская, португальская, финская, шведская и норвежская разновидности романи; все они остаются непонятными для окружающего населения и по-разному описываются изучающими их лингвистами: как бывшие диалекты романи, преобразованные посредством «массированных грамматических замещений»; как креольские языки, произведенные от «пиджинов» (упрошенных, гибридных языков контакта), которыми первые иммигранты-рома пользовались для общения с местными изгоями; как «смешанные диалекты», созданные цыганскими общинами, утратившими грамматически продуктивный романи, но сохранившими доступ к нему (через старых соплеменников и новых иммигрантов) в качестве инструмента «отчуждения»; как «смешанные языки» (местная грамматика, иммигрантский словарь), порожденные соединением двух языков-прародителей; и наконец, как этнолекты и криптолекты, сознательно создаваемые носителями стандартных местных языков при помощи широко доступных терминов, происходящих из романи и других источников.
Каково бы ни было их происхождение, языки «пара-романи» используются исключительно кочевыми посредниками, обычно (но, видимо, не всегда) заучиваются в отрочестве и передаются из поколения в поколение как эмблемы групповой принадлежности и тайные коды. Согласно информантам Асты Олесен из числа шейх-мо-хаммади, их дети лет до шести-семи говорят по-персидски, а затем осваивают адургари, «на котором мы говорим, когда чужим не следует знать, о чем идет речь». То же самое верно и в отношении «тайных языков» фуга и ваата — кочевых посредников южной Эфиопии.
Когда язык, не знакомый окружающему населению, недоступен, а заимствуемые из местного языка элементы недостаточны, «варварство» и «немота» речи обеспечиваются различными формами лингвистического камуфляжа: произнесением задом наперед (целых слов или отдельных слогов), заменой гласных, подстановкой согласных, префиксацией, суффиксацией, парафразированием, словесной игрой и т.п. Инаданы делают свою речь непонятной путем добавления приставки от- и суффикса -ак к некоторым существительным языка тамачеков [тамаджеки, тамашеки]; халаби (кузнецы, целители и актеры долины Нила) преобразуют арабские слова добавлением суффикса -eishi или -elheid; в речи английских цыган (англоромани) слова «about» (о, относительно), «bull» (бык) и «tobacco smoke» (табачный дым) превращаются в aboutas, bullas и fogas; а в языке шельта вместо ирландских do (два) и dorus (дверь) произносится ой и rodus, а вместо английских «solder» (паять) и «supper» (ужин) — grawder и grupper. Шельта — язык ирландских «странников», который состоит из видоизмененного ирландско-гаэльского лексикона, встроенного в грамматическую структуру английского языка. Основная его функция — непрозрачность для непосвященных, и, согласно типично предвзятому (во всех смыслах) сообщению собирателя Джона Сэмпсона, который в 1890 году повстречал в ливерпульской таверне двух «лудильщиков», функцию свою он выполнял отлично. «Эти люди не затруднялись никакими предрассудками касательно личного достоинства или опрятности, а речь их была, во всех смыслах, испорченной. Этимологически ее можно описать как вавилонскую, образцовый жаргон ночлежки, составленный из шельта, "быстрого арго", рифмованного слэнга и романи. Говорили они на этом наречии с поразительной беглостью и, по-видимому, с немалой для себя выгодой».
Подобным образом принижались и различные языки еврейской диаспоры, на которых члены общин говорили со столь же поразительной беглостью и еще большей для себя выгодой (в смысле удовлетворения всего спектра познавательных и коммуникативных нужд). Свои первоначальные языки евреи утратили относительно рано, но пока они оставались кочевыми посредниками, они нигде не переняли в неизмененном виде язык окружающего населения. Где бы они ни появлялись, они создавали или приносили с собой свои собственные национальные языки, так что существовали еврейские варианты (иногда не один) арабского, персидского, греческого, испанского, португальского, французского, итальянского и многих других языков. Некоторые гебраисты считают, что это были не «варианты», а отдельные языки — «Judezmo», например, а не «иудео-испанский», или «Yahudic», а не «иудео-арабский» (подобно тому, как специалисты по цыганским языкам противопоставляют «англоромани» «романи-английскому»). Идиш, который обычно классифицируется как германский язык или диалект немецкого, разительно отличается от своих «родственников» тем, что содержит чрезвычайно высокий процент негерманских грамматических элементов, не может быть возведен ни к какому региональному диалекту (Соломон Бирнбаум называет его «синтезом разнообразного диалектического материала») и является монопольным достоянием профессионально специализированной и религиозно изолированной общины, где бы ни жили ее члены. Нет оснований полагать, что первые еврейские переселенцы в Рейнскую область когда-либо говорили на одном диалекте со своими соседями-христианами; напротив, романские (по всей видимости) языки, на которых они говорили в момент иммиграции, сами были специфически еврейскими.
Некоторые ученые считают, что идиш — это романский или славянский язык, в словаре которого произошли массированные замещения («релексификация»), или особая разновидность креольского языка, произошедшего от «гибридизированного» немецкого и впоследствии «обогащенного заимствованиями». Две канонические истории идиша отвергают его германское происхождение, не предлагая альтернативы в рамках общепринятой номенклатуры (отличной от «еврейских языков»): Бирнба-ум называет его «синтезом» семитских, арамейских, романских, германских и славянских «элементов», а Макс Вейнрейх описывает его как «язык-сплав», образованный из четырех «детерминант» — древнееврейского, лоеза (иудео-французского и иудео-итальянского), немецкого и славянского. Согласно Джошуа А. Фишману, идиш — «многокомпонентный» язык «диаспорически-еврейского» типа, который часто рассматривается его носителями (и другими хулителями) как несовершенный, но который никогда не был гибридным («pidgin»), поскольку никогда не проходил через стадию стабильного редуцирования и не служил языком межгруппового общения. Креолисты говорят об идише как об исключении или не говорят о нем вовсе; идишисты относят его к смешанным языкам, не объясняя, что это такое; главный теоретик «смешанных языков» не считает его достаточно смешанным; а большинство общих лингвистов включают идиш в германскую генетическую группу, не обсуждая особенностей его генезиса.
Ясным представляется одно — когда у кочевых посредников нет наречия, чуждого окружающему населению, они создают новые языки способами, которые не похожи ни на генетическую эволюцию (передачу от поколения к поколению), ни на гибридизацию (упрощение и ролевое ограничение). Языки эти так же подвижны и необыкновенны, как и их носители. Они не умещаются нцлв одну из существующих языковых «семей». Их raison d'etre — увековечение отличий, сознательное сохранение странности, а значит — чуждости. Все они — особые тайные языки неутомимо хитроумного Меркурия. Арго еврейских скототорговцев (и раввинов) средневековой Германии содержало гораздо больше древнееврейских слов, чем речь их соплеменников, потребности общения которых были не столь эзотеричны. С иронией — и немалой проницательностью — они называли его Loshen-Koudesh («священный язык/коровий язык») и пользовались им, как идишем в миниатюре на больших расстояниях. (Вне еврейского мира идиш, как и романи, был важнейшим источником «блатных» словарей Европы.) Но главной причиной странности меркурианских языков была религия, то есть «культура», то есть кочевое посредничество как образ жизни. Как писал Макс Вейнрейх, «"наше — значит, не чужое" простирается гораздо дальше, чем слова отвращения или слова отличия». Нечистые «гойские» термины не годились для обозначения не только мерзости и святости, но и деторождения, милосердия, семьи, смерти и большей части жизни. Одна из молитв Субботы начинается словами: «Тот, кто отличает святое от нечестивого», а завершается словами: «Тот, кто отличает святое от святого». В пределах еврейского — и цыганского — мира «все закоулки жизни святы, одни больше, другие меньше», а потому тайные слова множились и преображались, пока сам язык не стал тайным, подобно народу, которому он служил и который с