Любопытно, что, обозначив закон двух начал. Восток последовательно тяготеет в пассиву, отражению. Иначе как объяснить, что закон этот звучит Инь‑Ян, а не наоборот, выделяя на первое место мужское начало – Ян?
Примеров всеобщей повторяемости разделения бытия на полярные категории, конечно, великое множество. Однако нам нужны показательные примеры. В этой связи нельзя не отметить уникальную в своем роде традицию философских бесед в чань (дзен‑)‑буддизме. Как уже следует из самой схемы противоположностей, беседы эти должны были бы отражать полярные стихии диалога – речь вопросительную и речь восклицательную. В соответствии с данной философской традицией наставник задает молодому монаху вопрос, совершенно абсурдный по содержанию с точки зрения человека постороннего. Молодой соискатель дзенбуддийской зрелости должен моментально провозгласить неординарный по форме, но соответствующий по содержанию ответ. Другой носитель идеи Инь‑Ян – глобальная установка ДВИЖЕНИЕ и ПОКОЙ. И здесь, как мне кажется, традиционный подход не выходит за рамки схематизма. Почему, например, покой не может сочетаться с движением, почему их следует разводить по разным углам? И разве трансформирование энергии, являющееся движением, не может происходить во внешне покоящемся теле? Ведь именно такова идея внутренней концентрации. Сосредоточенность в медитативном состоянии с концентрацией энергии в точке Дянь‑тянь – это действие само по себе уже нарушает классический Инь‑Ян.
Любопытнейшая это вещь – точка Дянь‑тянь. На Востоке ее называют «морем внутреннего дыхания». Говорят, это некий аккумулятор внутренней энергии Ци. Анатомически «море» провалено в кишечник. Где же этот физически воплощенный магический генератор, ведь раз есть функция, должен быть и орган? Однако анатомия человека не позаботилась о внешнем представительстве загадочной энергии в теснинах человеческой плоти. Вот взять, к примеру, славян. Кому не известно метафизическое понятие «душа». У церкви, конечно, свой взгляд на ее природу. Но язычник прагматичен. В русском кулачном бое испокон веку душой называется солнечное сплетение. Удар в него так и обозначается, как «в душу». Солнечное сплетение‑это уже не призрак, это могучее ганглиевое сочленение, называемое физиологами «мозгом живота». Нервные ганглии – элементы симпатической нервной системы – передают внутренним органам электрические импульсы. Солнечное сплетение, самое большое из всех сплетений вегетатики, имеет свой доступ почти ко всем органам брюшной полости. А что это такое? Это – электрическое обеспечение деятельности внутренних органов и кровеносных сосудов, всех желез, управление гладкой мускулатурой. Понятийно душа внутри тела. Все сходится, перед нами – электрический генератор внутренностей.
Однако нет смысла и отрицать сам факт существования «моря внутреннего дыхания». Но показательно здесь то, что Дянь‑тянь воплощается в центре тяжести человека. Давайте рассмотрим антропометрическую модель монголоида. Помимо характерных признаков, связанных с влиянием ультрафиолета (климатической зоны), как‑то: защитной пигментации кожи и волос, защитного цвета радужной оболочки глаз, безусловно, этой пресловутой узкоглазости, что является не более чем защитной функцией против интенсивного излучения, какое может исходить только от кристалликов вечных снегов под действием Солнца, особо показательно и телосложение. Представитель желтой расы словно бы примагничен к земле. Его центр тяжести более «посажен», соединен с землей, что сказалось на форме нижних конечностей. А разве эта тяга к жестким, стабильным стойкам, к приседанию со сложенными ногами и полное отсутствие такого элемента обихода, как стул, во всей культуре Востока не является следствием какой‑то особой причины? Биомодель человека, формирующегося в горах, не только воплотит в себе защитные свойства от интенсивного ультрафиолета или пронизывающих ветров, она еще и усилит некоторые части конструкции с учетом общей схемы движений. Таким образом, гипотетическая Шамбала возвращает сознание человека Востока к идее прародины, мифическому образу своего изначалия и формирования. Отсюда вокруг Тибета и Гималаев блуждает идея некоего информатория мертвых (Тибетская книга мертвых). С горами же связан и принцип опущения центра тяжести, то есть рефлекторный поиск устойчивости. Культ устойчивости, воплощенный в идее специфических восточных стоек. Тысячелетия стягивания вниз биофизического поля человека сформировали генетическую модель с энергоактивным центром тяжести. Отсюда и «море внутреннего дыхания».
Еще одна особенность восточной состязательной культуры – подражание животным. И здесь идеология стремится нащупать связь с естеством, считая, что если человек имитирует посредством движений поведение животного, то он, несомненно, приближается к природе‑матке. И снова восточная философия грешит не пониманием того, что мир человека – это отнюдь не одно и то же, что мир животных. Движения здесь искусственно стилизованы, а человеческой двигательной программе, развивающейся в заданных эволюцией пропорциях и нормах, насаждаются совершенно неоправданные формы. Впрочем, дело даже не в этом, а в том, что человеку трудно имитировать природу змеи или тем паче дракона. В Природе каждый является самим собой. Зайца, например, нипочем не заставишь сыграть роль волка. Да и сама эта идея кажется неким биологическим извращением, нарушением естества, а вовсе не его воплощением.
Впрочем, тотемические культы свойственны всему человечеству, не обошли они и славянское язычество. Птицы клевучие да звери рыскучие по‑разному будоражили сознание русского человека. Медведь, волк, сокол, петух – образы‑посредники, соединяющие реальный мир с миром сопредельным. Человек не «играет» в зверя. Он призывает его дух в качестве оберега, а внешняя атрибутика – всего лишь символ этого духа. Язычники тотемического культа возводили свои рода к происхождению от священного животного, и при всем при том они оставались людьми. Тотемизм же вообще – одна из самых дремучих, примитивных языческий конфессий, отражает тот период развития человеческого сознания, когда человек еще никак не осознавал существо Бога.
И все‑таки основная прореха подражательства в идеологическом примитивизме, а в нарушении двигательной схемы человека. Любой из нас запрограммирован опытом предшествующих поколений, опытом эволюции. Опыт здесь складывается из реакции человеческой природы на условия проживания. Горы, равнина или лес, то есть окружающая среда, формируют двигательный, а в определенном смысле и расовый задаток человека. Сознательно мы можем сыграть любую роль, в том числе и животного. А вот рефлекторно, увы, только то, что в нас заложено природой, эволюцией. Стало быть, подражая животным, мы создаем в себе еще одно могучее противоречие. Зооморфизм – такое же свойство развивающегося человеческого сознания, как одушевление, например, ребенком своих игрушек.
Единоборство – это особая стезя мировой культуры. И, безусловно, каждый народ имеет свои выразительные средства и оригинальные формы в этом явлении. Нелепо было бы считать, допустим, что под словом «музыка» для всех народов воплотился образ ансамбля бандуристов. Каждый народ будет формировать данное понятие из своих собственных составляющих частей. И хотя бандура может быть чем‑то похожа на гитару, а гитара на контрабас, никому не придет в голову считать их равнозначными. Как, впрочем, и отдавать какому‑то одному из них всемирное лидерство.
Оригинальность трактовки единоборчества Востоком когда‑то показалась миру очень убедительной. Ее поклонники плодились, словно грибы после дождя. Однако, на мой взгляд, здесь сработал эффект эстетизации боя. Реальное приложение самой техники, как тогда, так и сейчас, мало годится для русской уличной драки. Конечно, если в нее вовлечены профессиональные драчуны с особым зэковским опытом. Помню, когда‑то на заре советского каратэ мне, еще начинающему, пришлось пережить болезнь крушения идеала. Умопомрачительную технику одного из тогдашних «черных поясов» элементарно перемолола уличная драка. Неизвестный драчун разделал его, что называется, «под орех». С цинизмом уличной простоты и грубости. Потом уже многие из маститых примеряли на себя темные улицы в заводских районах и говорили об этой практике с особым достоинством. Впрочем, весьма вероятно, что на спортивном татами, в тисках правил, ограничений и регулирующих норм, исход подобного боя мог бы быть иным. Однако, улица есть улица. Нет, может быть, где‑то там, в Гонконге, и на улице дерутся, как на татами, по схеме «блок‑удар», когда десять нападающих бьют свою жертву по очереди, несмотря на то, что обложили ее со всех сторон. У нас дерутся иначе. Тот, кто видел драку русских профессионалов, вряд ли выберет в качестве самообороны каратэ.
Однако эстетика боя все‑таки сильный аргумент. Она приводит действия бойца к какому‑то выразительному порядку, внешней и внутренней системе, слаженности и гармонии. Как ни ряди некоторых наших новомодных псевдокулачников в косоворотки, стиль их движений обязательно ущипнет знакомое чувство восточного боевого изящества. Интересно, верят ли они сами своей правде русских полутигров или почти драконов?
Эстетика. Неразмеренное мерило культуры, свойство ее самобытности и красоты. Посмотрите на аляповатую простоватость какой‑нибудь средненькой фольклорной команды с их вечно «Из‑за острова на стрежень». Вот пример эстетики псевдоруссизма. И здесь работают свои законы жанра, оставляя на плаву только подражательность. Дело, конечно, не в том, чтобы поменять репертуар или переодеться в каргопольское самородное шитье. А дело в том, что эстетическое сознание этой «творческой категории» на порядок ниже критерия подлинной национальной культуры. То же касается и ратоборчества. Для русского кулачного бойца мало всего лишь носить косоворотку. Хорошо это понимая, на заре славяно‑горицкой борьбы я с самого начала обхаживал идею постижения самобытной эстетики «русского стиля». Что должно выделять его среди эклектики современного рукопашного боя, чужеродных единоборств? Что? Возможно, отгадка – в характере русского человека? Вот он, характер – разгуляй‑давай! Широко берет, только всего не охватит, оттого и сеет сквозь пальцы. Но зато уж если в кулак возьмет, то никому его не остановить, не сладить. И своих, и чужих не пощадит. Скор на руку. когда зацепит за живое, но отходчив и незлобив. Вот он я весь бери! Да не возьмешь, не на того напал. Кулаком не перешибешь, а словом надломить можно, если знать, куда вдарить. Свое не свое – все наше! Копейки не считал потому, что другую цену себе держит… Таков он, характер.
Заиграла гармошка наигрыш. Так называется – «на драку». Мужик пошел‑пошел, плечами водит, топчется как‑то грузно даже, а вот присел лихо, повернулся размашист то, понеслись ноги, и уж не остановить его, словно механизм какой‑то включился. Да вдруг припал к земле, головой мотнул. Вот все и сошлось. Однако это метафористика, а боевое искусство – вещь точная, выверенная, как математический расчет. Смотрю, понять не могу, почему так расслаблен, разбросан, разболтан? Ведь вдарю, с ног собью! Да куда там, попасть по плясуну, все равно, что поймать шапкой ветер. Зато он петухом держится, а затрещину, если бы приложил куда положено, да так во всю ладонь, то и никакой направленной энергии не нужно, хватило б сполна! Но это только начало. Чем больше дразнишь себя недоверием, тем зацепистее желание утвердиться во всем разом. А это невозможно. Годы были нужны, чтобы разглядеть в разбросанных, полуживых остатках отечественного единоборчества свою, особую эстетическую суть. Из увиденного складывается, нет, не стиль –двигательный образ, сочетающийся во всех своих деталях. Будто бы все края Великой России связала одна незримая нить всеобщего единения. Стилем это не назовешь, ибо, к примеру, внутренние нормы рязанского кулачного дела вовсе не стыкуются с новогородскими или даже московскими, более свободными как в выборе средств боя, так и в общих подходах. Что это такое?
Вот ходит‑ходит камаринский мужик. Валко, приземисто, даже с натугой, и вместе с тем от каждого его переступа отлетает вдруг удивительная легкость. Ходит, притопывает, вроде и плясать не пляшет, а так, только примеряется. И такое впечатление, будто все время хочет он сбросить с ног тяжелые сапоги. Но не сбрасывает потому, что знает, что без них порушится какой‑то особый баланс движения и все рассыплется. Такое впечатление, будто у него центр тяжести не под брючным подвязком, а где‑то в груди, а сапоги как противовесы. На Востоке – обратное, там земля магнитит бойца. В стойках своих, в передвижениях он словно притянут этим магнетизмом. На Востоке боец держит корпус, расправив плечи, а у нашего они на месте не стоят – ходят. Он весь как на шарнирах, все в нем ходуном ходит, а ось всеобщего этого движения – противник. Тягуч поединщик в движениях только на первый взгляд. Вот сорвался порывом, только промельк движений перед глазами, и снова замедлился. Под каждый шаг ногу словно плечом поднимает, а подняв, осаживает всем телом. Как по сугробам топчется. Никогда не знаешь, куда вдруг осадит, провалится перестуном боец, предугадав направленный в него удар. Уводит удары, не прикасаясь к ним руками, как это делают на Востоке при выполнении блоков. А налетает так, как налетают только в России. Количество ударов, выпущенное в противника мгновенно, взахлест, вперебой, враскат, не то чтобы сосчитать, угадать невозможно. Откуда в этом разваляй‑плясуне камаринском такие скорости?! Бьет, не пробивая, а скорее разрывая руками с лету оцепеневшую плоть противника. Но никогда атаку не передерживает. Атака – это мгновение. В одном таком мгновении по 10 ударов может быть, да с разных сторон, да со смещением. И тут же провал, уход. Противник, если еще стоит на ногах, будет его искать, тупо тыча ударами в разные стороны, в пустоту. А он, мужик‑боец, там, где его и быть не должно и заходится уже новой атакой, новым взрывом.
Если бы за всем этим не таилась игривая напасть, то, что называется «ход», некое показушное лицедейство и пластический образ, так бы и остался русский самоходный бой злым и беспощадным мордобоем. Воля против воли, кулак против кулака, кто кого надломит. Но все выглядит иначе. Да и быть по‑другому не может, а то не удержаться бы таким боям в душе народной, не сочетаться им с праздниками, не сойтись с фундаментальной культурой народа.
И идея‑то одна, что в Москве, что в Рязани: двигайся легко, всем телом, волной‑перекатом. И удар и блок не различай, едины они не только по движению, но главное– по сути своей. Не защищайся от рук и ног противника, они только посредники. Защищайся от тела. И стой ногами на льду… Если поймешь, что это такое, значит, считай, полдела сделано. А стилистика движений единая потому, что произошла она от двух причин: по ратному бою, то есть строевому, да по засечному бою, или по лихому разгулью дружинника. Трудно сказать, что сначала было: идея имитировать движения, будто рубящее оружие в руке, выразившаяся в секущих ударах и соответствующих накатах телом, или первоначальный физический задаток русского человека. Но то, что одно связано с другим, – несомненно. Как несомненна и связь стеношного бойца, этакой широкой кости, кулакастого, по‑мужицки ядрено сбитого с ратной идеей удержать удар, не сломаться, не сдвинуться и не отступить. Куда ни перенеси ты свой интерес – идея остается неизменной.
Физическая культура оказалась менее всего подготовленной к революционным переменам и национальным изломам. К сожалению, физическая культура русской народа не защищена фундаментальными установками самосознания. Оттого и под пускает к себе что ни попадя, поди разберись! Если, к примеру, в образный строй русских сказок ввести такой персонаж, как тигр, то его появление сразу выставит чью‑то неуместную авторскую фантазию. Мелодия народная всегда на слуху. Мимо традиционной поделки рукотворной не промахнешься, с чужим не спутаешь. А вот как быть с борьбой?
По опыту исследовательской работы мне нередко приходилось сталкиваться с теми, кто искренне считает русской национальной борьбой самбо. Ну а где самбо, там и дзюдо. Для большинства ведь разницу между ними определяет только то, во что одет спортсмен: в кимоно или куртку. Впрочем, есть и такие, кто считает кимоно национальной одеждой славян. Не спешите закатывать глаза, поражаясь такой пещерной Простоте. У нее есть свои теоретики‑мыслители, радетели, так сказать идейной альтернативы. По их мнению, боевое искусство в том виде, в каком оно существует сейчас, безнационально. Во всем виноваты китайцы с японцами, они просто присвоили себе исконно арийскую состязательную культуру, стилистически близкую к старому кемпо, созданную, соответственно, европейскими народами. Культура эта попала на передний край единоборческих изысканий человечества, то есть в Юго‑Восточную Азию, после легендарного перехода народа Индры. Стало быть, в современном каратэ японского ровно столько же, сколько и славянского. Как тут не вспомнить слова соцкультовской песенки «Все вокруг колхозное»! Скажем так – все вокруг арийское, все вокруг мое! Не хочется дальше обижать наших восточных собратьев по оружию. И так уж им досталось на орехи, например, с этим принципом у‑вэй. Ведь, конечно же, не в том суть, что восточная система плоха и непродуманна. Она просто соответствует сама себе, оставаясь совместимой с подсознательным планом индокитайского Востока. Вот вам еще пример: сконцентрированная поза, подражание животному, сосредоточение, концентрация… Что это? У‑шу, каратэ? Йога! Установки, как видим, сходятся. Оказывается, совершенно необязательно вникать в единоборческую культуру, чтобы прочесть привычную схему. Говорят, йога – блистательное отражение языческого естествознания. И все‑таки уточним – индо‑азиатского профиля.
Сколько их, этих путей подсознания?! Вот мерцает в колдовском своем таинстве бледно‑синеокая бирюза – самый любимый и почитаемый на Востоке камень. Вряд ли найдется в таинственном мире минералов другой такой проводник идеи Инь – отражения. А что же европейский Север? Грешит ли он пристрастием к какому‑либо символу‑цвету? Как не грешить, рубиново‑пурпурная порфира будоражила не только самовластную натуру князей‑правителей, но хватала за живое и жрецов – распознавателей пути познания. Историки мнят порфироносное начало – наследием Византии. Так ли это? Поразмыслим.
Индоарийская цивилизация составила свою сакрально‑цветовую картину мира, воплотив ее в четыре цвета: золотой (желтый), порфирный (красный), белый и черный. Последние два отражают североевропейский инь‑ян: полярные оппозиции, и воплотились позже у славян в Белобога и Чернобога. Культ золота – отражение солярной идеи арийцев, так же как и колесо (обруч, пояс, перстень, нимб и т. п.), связанной с солнцепоклонничеством. Остается красный цвет. Почему предпочтение отдано ему, а не синему или зеленому, хотя и тот и другой также сочетается с некой идеей природомерной сути? На мой взгляд, в основе этого выбора – специфика арийской метапсихологии. Активное, судьбоносное начало, взрывной потенциал духотворчества и рукотворства. Ничто в древнем мире не способно было сдержать эту лавину, выплеснувшую новую европейскую суперкультуру. Тысячелетиями народы, взращенные на ее почве, использовали наследие великой европейской пракультуры. В стезе нашего разговора нельзя не упомянуть, что у славян красный цвет не только соответствовал воинскому началу, но являлся также и оберегом. Отсюда – сакральные мотивы народной вышивки, использующие, оставаясь архаичными, именно красную нить. Кроме того, красный цвет у славян символизирует земную жизнь и плодородие, отсюда языческая традиция, перекочевавшая в христианскую пасху – подношение красного яйца. Основной цвет языческой свадьбы вовсе не белый (белый – цвет похорон!), а именно красный. В переводе со старославянского «красьнаа» – значит «урожай». Так что и помимо византийских традиций славяне имели собственную семантику данного понятия.
Речь о цветах зашла не случайно. Хорошо известно, какое значение имеет цвет на Востоке – каждый несет определенную смысловую нагрузку, в тех же единоборствах цветом отражается очередная ступень посвящения. Безусловно, это привносит свою струю в эстетический образ единоборства. Россия не использует цвет в данном качестве. Однако связь цвета и боя все‑таки существует. Из глубокой древности пришла традиция надевания белых одежд перед смертельной схваткой. Сакральный смысл крови воплотился в безоговорочное табу на продолжение ведения боя, которое дошло до нас как малопонятное правило «до первой крови». Почему именно кровь является здесь регулятором действия? Смею предположить, не столько сама кровь, сколько символическая ее суть, в которой главное место отводится цвету. Что‑то вроде красного сигнала в светофоре. Красный – значит, запрет, недопущение, ограничение. Отсюда и употребление этого цвета в охранной вышивке оберег, не допускающей порчу. Сакральное значение красного происходит от сочетания его с огнем как агрессивной средой. Есть еще очистительный огонь, соединяющий все формы жизни, он – белый. Отсюда и цвет одежд перед смертным боем.
Пожалуй, это все. Перенасыщения цветовой символикой у русских не было. И все‑таки никак нельзя согласиться с тем, что русская традиция обеднена сакральной запредельностью смыслов. То есть идейно слаба и простовата. Вот, взять, к примеру, шапку. Носили ее зимой, и летом. Зимой все, а летом только женатые мужики. Стало быть, шапка – символ. Непокрытая голова – свободная воля, что у женщин, что у мужчин. Пройтись по деревне женатому и без шапки – непочтенно, постыдно, все равно что в одном исподнем. Однако иногда шапка шла в ход в ином своем качестве. Вот заручились двое на что‑то, как руки разбить? Шапкой! Или, что ближе для нас, сошлись поединщики. Шапки оземь, да еще и ногой притопнуть. Ритуал такой же древний, как и сам состязательный бой. Более того, шапка здесь символизирует вызов, нечто вроде перчатки. Оттого на судных поединках истец шапкой, что. называется, просил поля. А ответчик должен был либо признать себя виновным, либо ответить шапкой. После того, как дело было сделано, шапки забирались. Отсюда и выражение «к шапочному разбору», то есть к самому концу.
Другим предметом достоинства являлись сапоги. Мало того, что они всегда отражали достаток и материальное благополучие владельца, сапоги еще и являлись знаком особого различия. В древности, например, существовал обычай награждать обувью с княжеской ноги. Самое интересное, что это мог быть и только один жалованный сапог. Среди наиболее распространенных уничижительных слов – «босяк». Сапоги носило все население – и мужчины, и женщины, и дети. Изготовлялись сапоги из разных кож: усмы, хези, яэьны. Оттого и мастеров часто именовали по данному признаку, например усмарями. 'Еще один любопытный факт. Разделение по выкрою сапога на правый и левый появилось сравнительно недавно. В прежние времени нога сама разнашивала обновку, изготовленную лишь с учетом размера стопы. И уж, конечно, какой кулачный бой без сапога! Вспомните выражение «под каблуком». Удерживая шельмоватых своих супротивников от соблазна незаметно подняться на ноги уже после сбивания на землю, стеношники предусмотрительно придерживали поверженных ногой. А как не вспомнить поговорку «Москва бьет с носка!», в которой усматривается даже некая стилевая особенность.
Ходили в сознании народном привычные смыслы и сложившиеся представления, которые и легли в основу формирования современного русского языка. Вспомним опять ратную идею «ни шагу назад», породившую сам стеношный бой. А вот горделивое слово «стать», «статный», в переводе со старославянского означает «устоять, остаться на месте». Абсолютная сопоставимость. Да мало ли их, этих цепких народных выражений, обязанных своим происхождением культуре состязательного боя и ставших потом общеупотребимыми. Вспомнить хотя бы: «Лежачего не бьют», «Не на того напал», «Шапками закидаем», «Как горох об стену», «Плечом к плечу», «За одного битого двух небитых дают», «После драки кулаками не машут», «Пускать пыль в глаза». Кстати, последнее заимствовано из порочной практики, что называется, «грязного» боя и употребляется как характеристика действия в знаменитом Указе о кулачных бойцах императрицы Екатерины. Если судить о первоначальном смысле поговорки, то он характеризует плохого кулачного бойца, прибегающего к помощи песчаной пыли, свинцовых чушек в рукавицах и прочего.
Вот он, образ русского разудалого поединщика. Ходит подбоченясь, осанист и с рук тяжел. Любого за пояс заткнет… Стоп. А это что означает? Тоже некий символ? Ясно, что иметь превосходство. На древнеславянском «подвизать» – значит «бороться». В древней символике узел веревочной перевязи означает противоборство. И все‑таки оставим делать выводы лингвистам. Богат и речист русский язык. И вовсе не малую часть его колорита составила малоприметная ныне народная утеха.
Получился ли у нас исторический образ бойца? Во всяком случае, что‑то свойское обрисовалось. В традициях, манерах, нравоустое. Что ж, порушить сложившиеся понятия еще не значит привить новые. Так, вероятно, думают многие читатели, взращенные на самобытной ниве восточных единоборств. Но почему, собственно говоря, порушить? Может быть, просто разобраться? Ведь нельзя отрицать и изначальную человечность данной морали. Она звучит как «не напади». Разве не о том же говорит мораль язычника‑руса: не желай другому– не получишь сам. Вроде бы похоже, но мировая идея у‑вэй, более известная у нас как христианство, идет дальше:
«Если бьют тебя по правой щеке, подставь левую». Вот где действительное недеяние, то есть последовательность принципа и действия. Куда менее последовательны восточные единоборства. И вот здесь‑то и расходится деяние язычника с недеянием христианина. Для язычника все дальнейшее регулируется нормой: «Словом на слово, кулаком на кулак, железом по железу!» Как видим, полнейший баланс, все тот же принцип равновесия в действии. А вот в христианстве равновесия нет. Где нет равновесия, там, как известно, крушение. Или, по меньшей мере, внутренний конфликт.
Хорошо чувствовать опору в идеологии. Можно, конечно, и не задумываться. Хуже говорить о недеянии как о способе достижения царства небесного, но благословлять с амвона оружие на войну с недругом. Что‑то в этом не вяжется. Однако как не переступить меру, ведь вседопустимость – худший из устоев сознания? Язычник сегодняшнего дня вовсе не одно и то же с тем, что был десять веков назад. Нынешний язычник вышел из христианства, и, смею предположить, этот шаг не случаен. Современное язычество не имеет ни внешней экзотики, примагничивающей как средство борьбы с повседневностью и скукой, ни богатых авансов покою и благоденствию. В язычестве не растворишься, как в христианстве. Здесь мера личности решает твою близость к Богу. Антагонизм? Точно такой же, как и между единоборством в любом его виде и коллективным действом вроде игры или стеношного боя. Не случайно мастера самохода пренебрежительно относились к стенке, считая ее малопригодной для истинного искусства. Видимо, не в религии дело, а в сознании. То, что близко одному, – тягостно для другого. Противоречие между личностью и коллективом. Однако и то и другое есть детище одной национальной культуры. А культуре свойственно развиваться. Потому чем глубже в историю, тем определеннее образ боя, конкретнее принципы, жестче мораль. Например, подножка.
До недавнего времени еще бытовал архаизм, считающий подножку приемом, что называется, с душком, приемом слабаков. Уж если ты по‑другому не можешь опрокинуть противника, тогда для тебя и подножка за честь. На определенном этапе развития народных форм борьбы появляется вольный бой, отличающийся от традиционных видов главным образом снятием ограничений. Не случайно, видимо, современный европейский рационализм дифференцировал некогда только два олимпийских вида борьбы именно по данному принципу: традиционный, классический стиль, известный в Европе как греко‑римский, и свободный. Уходило постепенно то время, когда борьба воплощалась только в могучей плоти.
Попробуем снова соединить идею с ее поведенческим воплощением. Итак, отсутствие концентрации, высокая подвижность и легкость, соответствующее пренебрежение стойкой и ломовым боем – как это может соединяться с идеей силовой борьбы? Противоречие? Вот вам и пример того, как сознание формирует бытие, язычество уже не существовало в рамках доминирующей общественной идеологии, однако неосознанно русский боец воплощал его принцип, налетая на противника первым, не защищаясь, а атакуя.
Как же быть тогда с установкой «не желай другому…»? Все очень просто. Ведь это состязательный бой. Принцип, регулирующий агрессию, безмолвствует там, где обе стороны в равной степени нацелены на действие и нет чьего‑то изначального волеизъявления. Раз нет защищающегося, значит, и нет агрессии. Потому действия каждого не противоречат идее, ибо один уравновешивает другого. Никто никого не принуждает к наступлению во имя обороны. Другое дело на Востоке. Тот, кто начинает поединок, уже нарушает принцип у‑вэй, равный и основоположный для обоих.
Образно говоря, «русский стиль»– это петушиный бой, в котором высокая точность и координированность действий сочетаются со скоростными реакциями. В нем не защиты в традиционном понимании этого слова, поскольку умело построенная атака способна прекрасно отразить встречные действия противника. Поведение бойца регулируется традиционной этикой, основным критерием которой является норма дозировки действия. Если противник отказывается от боя вольно или невольно, а для отказа ему нужно всего лишь принять позу подчинения, любые действия против него выходят за рамки традиционной морали, нарушают основополагающие принципы, а потому предвещают нарушителю всеобщий позор или, по меньшей мере, собственные угрызения совести. В том случае, конечно, если он русский человек.