Легкий молочный туман, что был утром, к вечеру превратился в более грубый. Такой, что видимость стала ни к чёрту, всё, что можно было разглядеть, - так это светодиодные, неоновые вывески, линии горящих фар автомобилей и яркие сигналы светофоров. Изредка так же виднелись очертания тысяч идущих в неизвестность человеков, одним из которых являлся Николай. Николай возвращался привычным для него маршрутом: по шоссе, какими-то гаражами, переулками, переходом через рельсы, оживленными улицами и сквером. Оживленная улица в тумане казалась чем-то загадочным и непонятным, ведь мозг не привык так резко менять обстановку. Так же это было куда загадочно, ведь идёшь ты за человеком след-вслед, только моргнуть успел - а человека и не было, и найти его практически невозможно. Или идешь, смотришь: человек идет, ветер туман прогонит и у человека, куда-то вместе с туманом, в неизвестность, унесло ноги, а тело его осталось висеть под фонарём улицы.
Вот уже три года Николай живет в Якутске, но до сих пор не привык к холодам и, каждый раз выходя на улицу не в солнечную погоду, которая является такой около двухста дней в году, он тихо, проговаривает своё заклятие: «Да будь эта погода проклята… Сидел бы у себя в Краснодаре, теплее было бы, нет, угораздило же меня, вытянули же гады…» На самом деле, никто Николая не «вытягивал» в Якутск, его просто на пару недель позвали погостить друзья. Ну, Николай взял отпуск, приехал к ним гостить: лес, солнце, Лена, в которой он проплавал всё лето, в общем, ему понравился город, он продал свою квартиру и остался «гостить» уже третий год.
Идёт, прорезает туман и думает: а ведь неспроста светофорные сигналы таких цветов, ведь именно эти цвета сильнее всего прорезают туман.
В тумане сквер у дома куда более скверен, чем может быть где-либо в городе, даже за гаражам – и то лучше. Не спеша идя по скверу, Николай вдруг заметил какое-то черное пятно перед собой, вглядевшись он понял, что этот черный клубок, похожий на грязь, - кошка. Буквально увидев, как к ней приближается Николай, она вмиг подскочила и побежала, а Николай, даже не задумавшись, прошёл дальше. Помимо кошки и Николая, в сквере также стояла целующуюся пара, которую, в отличие от кошки, явно не смутило присутствие Николая. Уже приближаясь к дому, Николай встретил не видевшую его девушку с коляской, и он, внезапно, в эту же секунду провалился в атмосферу своего детства, в то время, где всё было легко и уютно, мечты были былью, а быль - океаном грез, по которому ты шагал, наступая на волны. За девушкой с коляской шёл её муж с полными руками сумок, Николай вспомнил, что ему нужно купить продукты, и направился в супермаркет за углом. Когда Николай вышел с двумя пакетами и уже подходил к парадной, его вдруг охватил непреодолимый страх; руки стали дрожать, розовое от мороза лицо побледнело, став белее магнезии, а в глазах появился непреодолимый испуг. Его ноги стали тяжелыми и перестали слушаться. «Что это такое…» - подумал он и, бросив пакеты, побежал домой, ведь что-то подсказывало, что именно там и произошло несчастье. По пути домой он вдруг вспомнил ту кошку, перебежавшую дорогу. В суеверия он не верил, но как случался случай, то обязательно рассматривал его как не простое совпадение.
Пробегая по ступеням первого, второго, третьего этажа, он нервно рыскал по карманам в поисках ключей: «Куда ж это они подевались». Он буквально начал выворачивать карманы, но ключей нигде не было. Закончив рыться и выставив пустые карманы наружу, Николай, долго думая, куда они пропали и как ему попасть в дом, наконец-то вспомнил, что оставлял дубликат своему другу, соседу сверху и вмиг побежал к нему. Взяв ключи, он нервно начал попадать в замочную скважину, что получилось в таком напряжении с раза четвертого, и, влетев домой, он вдруг увидел…
Весь его дом пустым и блеклым. В нём не осталось абсолютно ничего, что только может быть. В какой-то момент он и вовсе начал думать, что нет и самого дома, есть просто голые стены. «Лучше бы меня обокрали, чем так», - подумал Николай, ведь все ценности, мебель, посуда, даже тапочки, всё стояло на своих местах, всё было как тогда, как он ушёл на работу утром, но всё было пустым. Он бегал по пустым, как казалось ему, комнатам и пытался что-то в них найти. Запыхавшись, Николай сел на диван и понял, что дом пуст людьми, что кроме него, дома более никого нет. Его сердце ёкнуло и будто бы в нём что-то оборвалось, страх сменился ужасом, и нахлынула волна меланхолии. Он сидел, и грусть стучала в его горле, подступая всё выше и выше, как вдруг в его голове что-то оборвалось. Немного оправившись, заняв себя делом и собрав с парадной продукты, Николай начинал приходить в себя. Меланхолия стала казаться ему чем-то плохим. Страх, одиночество и неизвестные ему чувства пропали. Туман в его сознании почти разошелся, и было видно очертания не только человеков, но и столбом. Его сознание стало яснее, и он, наконец, вспомнил, что в его доме вот уже как более десятка лет никого нет, кроме пустоты стен и пустоты его.
Ствол в стволе.
Когда легкий, блуждающий по каждому переулку и нежный, окутавший всю округу дым прояснился, то стало понятно: осень куда красивее, чем кажется.
Володя шёл, пытаясь наступить на каждый "неправильно" лежащий лист. А по его делам было заметно сразу, что все опавшие листья лежат неправильно. Он шел по аллее, пытаясь сломить их как можно больше, в какой-то момент собрав непрерывную мелодию шаркающих и ломающихся листьев. Ему приходилось пританцовывать, ведь ломать ритм не хотелось, а листья находились всё более в далеких областях друг от друга. В один момент Володе пришлось прыгать так далеко и так быстро, что спустя пять таких прыжков он выдохся и похоронил эту идею.
Володя уже под утро возвращался с работы домой на первой же электричке с сонным машинистом, который в первый раз за это утро едет в его сторону. Володя выходил на три остановки раньше, чтобы специально насладиться подмосковным запахом, идя по знакомой тропе парка. Он был настолько знаком Володе, что он знал больше, пожалуй, самого проектировщика этого парка. Так часто он ходил по его аллеям и тропам, что даже примерно мог рассказать, какое дерево старше, в каком есть дупло для обетования белок, а в каком кто-то спрятал заряженное огнестрельное оружие и, по всей видимости, про него забыл. Ведь Володя нет-нет да проверял его раз в два месяца, ему просто было интересно, заберет его кто или нет. Его нисколько не пугало то, что, возможно, кто-то был или будет убит из него, но в полицию относить его боялся, ведь они, помимо прочих отпечатков, нашли бы и его отпечатки, да и более детальная экспертиза доказала бы наличие Володи…
Ведь, возвращаясь как-то, месяц назад примерно, так же утром по парку, Володя был особенно уставший. В тот день в редакцию их типографии поступил очень серьезный заказ, от которого зависела жизнь всего коллектива (в буквальном смысле, ведь заказчик надолго остался в 90-х. Косяк в заказе почти на два куста зеленых евро, я думаю, все понимают, чего бы стоил). А получилось так, что чего боялись, то и вышло. При выполнении заказа, уже на последней стадии его разработки, Володя допустил небольшую ошибку. Заказ как бы прошел, заказчик вроде даже и не заметил косяка, вообще никто не заметил, а вот совесть Владимира не оставляла его. И вот, когда он возвращался домой через парк, совесть продолжала накидывать ход его будущего. «Если же он всё-таки заметил, то буду я любить природу… по гроб лес полюблю». С такими мыслями и нервы ни к черту, да ещё и недосып давал о себе знать, в общем, шел Володя настороже и внимательно вслушивался в каждый шорох...
Откуда-то издалека весьма резко и неожиданно послышался какой-то резкий стук. Володя сразу же ринулся с места прятаться за первое попавшееся дерево. «Нашли, гады, заметили всё-таки». Звуки продолжались и доносились на удивление точно и ритмично. Володя, смирившись с судьбой, сидел, собравшись в клубок, но вскоре он понял, что дерево, под которое он сел, на его счастье оказалось именно тем самым деревом, в дупле которого находился пистолет. Звуки выстрелов становились всё ближе и быстрее, ко всему этому паузы между выстрелами становились почти незаметными. «Ну, либо я, либо меня», - подумал Володя. Он сделал глубокий вдох и, точно пытаясь повторить увиденные по телевизору боевики, кувыркнулся из-за дерева, но встать так и не смог.
- Мужик, ты как? – обратившись явно к Володе, спросил мужчина.
- Всем стоять, - выкрикнул Володя, сделав в положении полуприсяда выстрел в воздух.
- Мужик, ты чего, успокойся. - Наконец, хоть немного успев разогнуть спину, Володя одной рукой держась за поясницу, – видимо, от боли – встал.
Сгорбленный силуэт, держащий в одной руке пистолет, а в другой - свою поясницу, наконец, смог разглядеть, что происходит.
Голова Володи перестала кружиться, и он увидел перед собой собравшихся в полукруг полуголых и перепуганных девушек, половина из которых держали руки вверх.
- Мужик, успокойся, не надо.
Блуждающий взгляд Володи остановился на стоящем ближе всех к нему и
единственном мужчине, который держал в одной руке что-то похожее на бубен, а в другой – колотушку.
Поняв, что перед ним не братва из 90-х, а какие-то извращенцы-сектанты, он забыв о боли в спине, убежал. Так он добежал до своего дома и, поняв всю нелепость ситуации, хотел было засмеяться, но сил у него просто не осталось. Через пару дней, снова возвращаясь через парк, Володя положил пистолет обратно в дупло и старался больше не вспоминать об этом случае, а если же всё-таки ему это не удавалось, то начинал смеяться.
Вообще, Володя наткнулся на дупло с пистолетом при довольно смешных обстоятельствах. В свой законный выходной, находясь немного в нетрезвом состоянии, он прогуливался в парке со своей собакой. Со стороны не сразу можно было понять, кто кого выгуливает: Володя собаку или же собака его, но, разобравшись, всё вставало на круги своя, в общем, гуляют они уже, как казалось Володе, "битый час", а толку всё нет и нет, нет и нет. Пьяный Володя решил пояснить псу о том, как это делается. Указав пальцем на дерево, он пьяно крикнул собаке: "Вот ствол. На него надо..." - и, встав на четвереньки, Володя приподнял свою ногу и уже было искренне вжился в роль и хотел заиграться, но заметил лежащий в "стволе ствол", как любит выражаться по этому поводу Володя. «Ну лежит и пусть себе лежит, не домой же его тащить», - аргументировал Вова.
В полицию сдавать этот пистолет было явно не вариант, кто знает, что на нём висит, и повесили бы тогда не красную звезду за гражданский контроль на шею Володе, а все эти висяки. Шёл Вова по парку и смотрел на это дерево каждый раз, и сейчас - не исключение.
«Всё же красивая осень, - пробубнил Вова, - кажется, сегодня обещался дождь».
Осень действительно была красивой: еле видный дым вечерних костров сменялся легким утренним туманном, желто-красные листья хрустели под ногами, а роса падала с последних зеленых участках парка. Володя так же вышел за три остановки ранее, пахло дождем, тяжелые тучи с самого утра заслоняли небо и грозили дождь на весь день. Белки собирали желуди и грибы и куда-то уносили, Володя знал, где находятся их дома, но не хотел им мешать.
Вова вышел за три остановки ранее, он о чем-то, как обычно, мятежно думая, любовался парком и шёл по знакомым тропам до своего дома. Он шёл, медленно вдыхая через нос и выдыхая через рот. Лишь он знал тропы, ведущие до его дома, но в тот день почему-то прошел мимо. Он прошёл мимо тускнеющих окон своего дома, в которых сыпались разноцветные листья, словно льющие цветную акварель на черное полотно…
Стерильная жизнь.
Ибрагим Игнатьевич с каждым новым рассветом сидел в стерилизованном, пахнущем кварцем, духами и лекарствами, кое-где потертом временем кабинете. Это кабинет латался снова и снова, его лечили, замазывали, воскрешали, в общем, делали всё, что только можно, для поддержания жизни. Рядом с Ибрагимом Игнатьевичем, на протертом стуле сидела, хоть и в летах, но всё еще симпатичная сонная женщина, в белоснежном (видимо выбранном под стиль кабинета, для сочетания) халате. Каждое утро медсестра примеряла на Ибрагима Игнатьевич привычный для него набор процедур и махинаций. Вначале он садился и она серьезным, но в то же время спокойным тоном, а другого Ибрагим Игнатьевич и не припоминал, задавала ему разного рода вопросы: «Как спалось?», «Почему грустны?», «А почему веселы?». Он как-то машинально отвечал на них, и, это была только первая часть их утренней идиллии.
Вторая часть начиналась с прикосновений и проверки. Теперь же, всё та же медсестра, вставала со своего приколоченного стула, уходила в крайний угол своего кабинета и там, словно перкуссионнист заканчивала свою мелодию и непринужденно повернувшись, просила пройти к ней. Подойдя к ней, Ибрагим Игнатьевич каждый раз раздевался (по её же просьбе, вообще ему казалось, что это делает при ней исключительно он, ведь давно заметил, что она смотрит на него с какой-то страстью, целью. Он догадывался, но спросить у коллег раздеваются ли они до трусов при ней, он стеснялся). Раздевшись до трусов, он вставал смирно и стоял так до тех пор, пока медсестра в летах не выдохнет полной грудью и с грустью скажет: «Одевайтесь». А до этого она продолжала копошиться в своем чемоданчике, бренча инструментами, далее достав из него перчатки, начинает осмотр. Она плавно обсмотрит каждую часть тела Ибрагима Игнатьевича. Иногда лишь останавливаясь, давя и спрашивая: «Больно?» или же «Ну как? Ничего?». После долгого и тщательного осмотра, она убирала перчатки, снова копошилась в своем чемоданчике, доставала стетоскоп, прикладывала его к груди, просила дышать, далее просила не дышать, далее повернуться и прикладывая его между лопаток повторяла свой обряд. «Одевайтесь» - говорила она всё так же грустно и заканчивала вторую часть утренней идиллии.
Третья часть же снова проходила за столов и уже в одетом виде. Ибрагим Игнатьевич, как правило, не принимал и вовсе в ней особого участия. Варя в ней была ключевой фигурой, так, кстати, все и называли эту самую медсестру. Варя садила Ибрагима Игнатьевича напротив себя, пристально смотрела в его глаза, а после что-то долго и не отрывисто писала. Ибрагим Игнатьевич не зная чем заняться, часто смотрел в аквариум находящийся позади Вари. Он пристально смотрел и вглядывался в жизнь рыб, он смотрел, и вода словно засасывала его, он медленно становился этим аквариумом, этим кабинетом, этой рыбой. И плавно заплывал в водяную пещеру. Впереди него лишь тоннель, а позади развивающийся в разные стороны хвост. Он дышал, активировал свои жабры, чтобы не чувствовать запах рельс и сырости. А сырость – она была везде. Косяки маленьких рыбок, садящихся в его хвост. Он каждый раз провозил их сквозь темный, сырой и тянущийся километры лабиринт. Оставлял их и двигался дальше. Делал круг и все снова и снова. Туда-обратно, туда-обратно. Иногда из щелки туннеля ему показывался такой же поезд, как и он сам, но их разъединяли границы тоннеля, поэтому встретиться они не могли никак, а если бы и встретились, то уже бы точно не расстались. Ибрагиму Игнатьевичу становилось грустно и одиноко, тогда он включал рупор, объявлял станцию и вновь его одиночества хватало на некоторое время. Иногда этого было мало и он хотел встретиться с теми, соседними поездами, но не мог, а если бы и мог, то скорее всего их тоннель бы закрыли, а их самих уволили бы, оставив ни с чем. А тысячи маленьких рыб не успели бы по своим делам и так же остались бы ни с чем. Ведь их планы бы поменялись, а у кого-то бы и закончились вовсе, вот им-то повезло бы больше остальных. Не было в этом аквариуме ни ночи, ни дня, был лишь круглосуточно горящий свет, чтобы видеть хоть что-то. Ибрагим Игнатьевич плыл всё быстрее и быстрее, и хотел было плыть ещё быстрее, но всякий раз был вынужден останавливаться снова и снова, а потом вновь набирать свою скорость.
- Одобряю, можешь ехать, - сказала, закончив писать и подняв взгляд на Ибрагима Игнатьевича Варя.
- А знаешь, Варя. А-ну его, поплыли ко мне….
Давай! Раздевайся!
- Смотри какой красивый синий камень.
- Это же не камень, это пластик...
Я попробовал раскусить его, но ничего не вышло.
- Вот жеж, камень.
- Ого, я таких не видела раньше, красивый.
- Держи, один я дарю тебе.
Это была наша третья или четвертая встреча, две из которых были пару лет назад, в нашем родном на всю жизнь городе. Всё уже давно поменялось, наши адреса, мысли, взгляды, остались лишь мы. Точно такие же, только лучше.
Теперь же мы стояли и смотрели друг на друга на нейтральной территории.
- Раздевайся, - сказала она, слегка улыбаясь.
- Чего? - спросил я.
- Снимай штаны... куртку...футболку.... Раздевайся, ты чего?
- Ну хорошо, я огляделся, люди кругом занимались своими делами: кто-то играл с детьми, кто-то размеренным шагом гулял со своей половинкой, другие же и вовсе не делали ничего.
- Ну, раздевайся... до трусов....
Я огляделся ещё раз и подумал: "ай, чего уж там", - я начал раздеваться.
Штаны, куртка...
Люди кругом оживились и начали пристально смотреть, в их лицах читался лишь один вопрос: "что же будет дальше?"
- Ну, вот, - я разделся и стоял лишь в одних трусах.
Она оглядела меня с головы до ног, улыбнулась, начала как-то по-детски смеяться и после некоторой паузы с ее губ скатилось следующие:
- Ну, а теперь иди плавать!!!
Чего было делать, не долго думая я побежал, словно ребенок, прямо по воде. О чем я тогда думал? Неизвестно. Ни о чем, в такие минуты не думаешь ни - о - чем, ведь это минуты чистой радости, чистой любви и блаженства. Я разбежался и рухнул в прохладные волны теплой воды. Я беззаботно плавал, поглядывая на берег, там, где стояла она, там, где люди уже перестали думать о моем будущем и перешли, кто в некоторое изумление от увиденного, а кто же и вовсе потерял интерес и снова занялся своими привычными делами. Она стояла на камне и смотрела, как я плаваю, смотрела, фотографировала и чего-то ждала... кого-то...Видно, меня....
- Теперь твоя очередь. Раздевайся, пойдем со мной, - начал я, подойдя к берегу, слегка дрожа от холода, который принес ветер...
- Не заболел бы ты, хотя те, кто занимается йогой не болеют, вот мой отец, йогин, никогда ничем не болеет.
- Вообще, говорят, йогины так и вовсе могут высохнуть и согреться, подняв температуру своего тела, при этом так же легко высушив и мокрую одежду на себе, - продолжил я. - Ну, теперь ты, я жду, - стоя все так же голым в воде и уже привыкнув к ветру, - продолжил настаивать я.
- У меня нет запасной одежды...
- Песок, теперь все в песке... - сказал я одеваясь.
- Это нормально, он везде... Теперь не избавишься. Зато привезёшь домой.
А дальше началось самое интересное, дальше началась какая-то Врикшасана, ведь нужно было надеть носки, обуться так, чтобы песок не попал в кросовки.
Я встал в последний раз в воду, помыл ноги, чтобы на них не осталось песка и встав на камень попросил подать мне обувь.
Я встал на одну ногу, надевая на другую носок.
- Аккуратнее, - сказала она, то ли ловя меня в воздухе, то ли придерживая.
- Все нормально, я балансирую, хех.
-Поза дерева, да ведь, так называется?
-Да, все так.
Я умудрился надеть носки и обувь так, чтобы в них не осталось песка, она держала меня, держала обувь, подавала мне ее, а я балансировал и одевался... балансировал и обувался.
Пока вдали гудели корабли, пока залив шумел своими прохладными волнами, пока люди занимались своими делами, пока мы с каждой секундой менялись, пока день перекатывался и умирал...
Умирал в мгновениях Петербургского залива.