Психотерапевтическая субкультура
Профессия психолога-консультанта или психотерапевта все более востребована в современном обществе. Между тем, мотивация людей, получающих образование, в надежде пополнить стройные ряды представителей этих помогающих специальностей, может сильно различаться. За благородной оберткой желания «помогать людям» может скрываться все что угодно: от попыток разобраться в себе и своей жизни до надежды получения престижную высокооплачиваемую работу до стремления прикоснуться к миру других людей. Последний мотив, сущностно связан со спецификой работы практикующего специалиста: глубоким взаимодействием с пространством внутреннего мира клиента или пациента. Статус терапевта или помогающего профессионала-психолога словно ключ открывает доступ даже к тем потаенным уголкам жизни клиента, тайна которых тщательно охраняется от других посторонних глаз. Причиной и обоснованием этого является сама идея терапии, как некоторого исцеляющего действа, «исходящего» из рук и души психолога-практика. Магия, заключенная в слове терапия, развеивает словно дым любые сомнения в благих намерениях терапевта, приближающегося в пациенту: любой акт действия или бездействия терапевта обязан быть терапевтичным для пациента, просто по определению терапии.
Развитие последнего утверждения, впрочем, естественно уходит в метафизические дебри рассуждений о том, что именно следует считать терапевтичным для клиента. Хорошо известно, что в ходе терапии, состояние клиента может как улучшаться, так и ухудшаться, проходя через кризисы различной длительности и интенсивности. Невозможность оценить адекватность своей работы по видимому эффекту часто решается следующим образом: по умолчанию предполагается, что действия терапевта адекватны и профессиональны, а негативная динамика состояния клиента отражает серьезность его изначальной патологии. Привлекательность этой логики для терапевта не оспорима: абсолютно любые действия терапевта в этой логике оказываются уместными и терапевтичными, а ответственность за непредвиденные результаты этих действий целиком ложится на клиента. Кроме этого, на клиента часто ложится ответственность за нарушение этических аспектов отношений с психотерапевтом, например, вступление в неподобающие связи, в частности сексуального характера. Аргументы психотерапевтов апеллируют здесь к взрослости и самостоятельности, обратившегося за помощью индивида: действительно, совершеннолетний взрослый человек, должен осознавать последствия своих решений и действий и брать за них ответственность, в том числе и в отношениях с терапевтом.
Недостатком логики подобных рассуждений является полное игнорирование специфики психотерапевтической ситуации, обусловленной как особенностями профессиональной подготовки специалиста, так и положением человека, обратившегося за помощью. Кроме этого из виду упускаются характерные черты отношений, развивающихся в терапевтическом процессе.
Становление на путь профессии консультанта или психотерапевта вовлекает знакомство со сферами человеческой психики, скрытыми для представителей большинства других профессий. Знание законов, управляющие психической жизнью человека и владение мощными психотехниками, позволяет психотерапевту осмыслять и управлять собственными и чужими психическими процессами, способами недоступными наивному обывателю. Понимая природу и механизмы возникновения различных эмоциональных состояний и реакций, развития доверия и привязанностей, терапевт к тому же обладает действенными техниками для взаимодействия с этими параметрами. Кроме этого, защищенное положение профессионала психического здоровья, то есть сильного и способного помогать другим людям, выгодно отличается от ситуации клиента, когда он, признавая свою несостоятельность во взаимодействии с реальностью, надеется на помощь специалиста. Влияние авторитета человека наделенного, пускай даже иллюзорной, властью хорошо известно. А сходство психотерапии с медицинскими специальностями, как бы уже само по себе располагает к повышенному доверию психотерапевту. И хотя инфантильность позиции клиента, делегирующего ответственность за свою жизнь вообще и психотерапевтический процесс, в частности, регулярно критикуется как несоответствующая взрослому человеку, было бы наивно предполагать, какую-нибудь другую позицию у подавляющего большинства российского населения, не имеющего предшествующего опыта психотерапии или психологического образования. Так что вся психотерапевтическая ситуация предполагает, что клиент, более или менее защищающий себя во взаимодействии с окружающими в своей повседневной жизни, в психотерапевтической ситуации скорее предоставит доступ к сокровенным тайникам своего внутреннего мира.
Акт доверия и самораскрытия уже сам по себе создает иллюзии близости и даже интимности в терапевтических отношениях, попутно формируя особые положительные чувства привязанности, благодарности и даже любви к фигуре терапевта. Эти чувства, для клиента со смысловой системой далекой от психотерапии, могут переживаться как настоящая любовь – дружеская, родственная или страстно-эротическая в зависимости от конфигураций пола и гендера субъектов психотерапевтического пространства. И если естественным способом осмысления собственных состояний для клиента являются фантазии о возможных формах любви или дружбы со ставшим важным и значимым в его жизни терапевтом, профессиональный статус последнего предполагает наличие у него других способов смыслового структурирования реальности, отражающих как современный уровень психотерапевтического знания и соответствующих этическому кодексу. Типичная ситуация возникновения особенных чувств клиента к терапевту символизирована в понятии «переноса», предложенном еще Фрейдом. Хорошо известно, что психотерапевт, находясь во взаимодействии со своим клиентом, также подвержен чувственно-эмоциональным реакциям, спектр которых может варьироваться от области крайнего негатива до дружеских и эротичных переживаний. Интенсивность и характер этих «контрпереносных» реакций тесно переплетены с переживаниями клиента, отражая или дополняя их. Но существенным отличием профессионального специалиста, чувства и переживания которого могут почти совпадать с клиентскими, является наличие у него альтернативных схем интерпретации и работы с ними. По сравнению с клиентом, структурирующим реальность способом, принятым в данной культуре, например, осмысляя свои переживания как знак и доказательство любви и поиск способа построения отношений с объектом этой любви, психотерапевту доступны формы управления реальностью психотерапевтического процесса, образованные опытом поколений психотерапевтов. Структурируя реальность в категориях переноса и контрпереноса, терапевт получает возможность, осмысливать их особенности и характер, с одной стороны, используя это для достижения целей терапевтической работы, с другой, для управления и контроля своих собственных переживаний. Использование этих категорий для управления своими процессами и взаимодействием с другим человеком просто недоступны наивному обывателю, осмысляющим эмоциональный подъем, внезапную близость или влечение как любовь с первого взгляда.
Различие в доступных способах осмысления и структурирования реальности кардинально отличает профессионального психотерапевта от неподкованного психологическими знаниями клиента. Очевидность этой разницы, скрытой за интерпретациями психотерапевтического взаимодействия, как отношений между двумя взрослыми условно здоровыми людьми, проявляет себя со всей очевидностью при тщательном анализе и сравнении способов осмысления и структурирования реальности, доступных психотерапевту и клиенту. И в этом смысле, когда большинство клиентов, по психологической зрелости напоминают ребенка, делегирование ответственности за качество психотерапевтического процесса, а также идеи о возможной настоящей любви между терапевтом и клиентом, как двумя взрослыми самостоятельными людьми, представляется утопической фантазией.
Драматичность ситуации, связанной с распределением ответственности за результаты терапии и интерпретацией любых проявлений терапевта как терапевтичных и помогающих, подчеркивается распространенным среди терапевтов представлением о себе как о раненных целителях. Фантазия о раненном себе, сквозь травмы старающемся помочь ближнему своему, несомненно несет в себе посыл благородства, самоотверженности и альтруизма. В то же время, незалеченные травмы психотерапевта, дополненные упомянутой выше возможностью интерпретировать любые свои действия как терапевтичные, с безнаказанностью, обеспеченной избежанием всякой ответственности, часто можно наблюдать в эпизодах жизни психотерапевтического сообщества. Искушение терапевта или консультанта использовать клиента для отыгрывания своих травм и нарушенных отношений вовсе не обязательно принимает форму сексуальной связи или открытой агрессии. Напротив, попытки терапевта самоутвердиться, унижая клиента, разрушая его достоинство как личности, может скрываться за внешней декларацией строжайших этических принципов желания помочь. Пренебрежительно-унижающее отношение к клиенту может сквозить в презрительном юморе, с которой терапевт описывает его проблему коллегам или даже наделяемым им характеристикам. В этой связи, уместно вспомнить преподавательницу курса с, рассказывавшей подрастающему поколению психологов-консультантов о том как «такие противные клиенты приходят, и ты пробуешь с ним одну технику, она не работает, другую – тоже не работает, и так себя жалко, хочется чтобы супервизор пожалел». Помимо вреда наносимого непосредственно клиенту взаимоотношениями с подобным психологом, на наш взгляд, этот горе-педагог наносит вред еще и профессиональному сознанию обучающихся студентов. Ролевая модель, обучающая структурировать реальность, так чтобы клиенты были плохими и противными, а психологи-консультанты и психотерапевты хорошими и раненными, на наш взгляд недопустима как противоречащая самой сущности терапевтической практики. Но если в данном случае подмена профессиональной задачи: «терапевт для клиента» альтернативой «клиент для терапевта» достаточно очевидна, другой пример иллюстрирует скрытые способы «расправы» с личностью клиента. Эта иллюстрация касается рассказа женщины-терапевта, на курсах повышения квалификации о семейной паре, в которой мощная грузная женщина привела маленького тщедущного мужа к терапевтше, заподозрив его в измене. Опуская детали собственно состоявшейся или несостоявшейся измены, наше внимание привлекло описание терапевтшей мужчины: она описывала его как маленького, худенького, скромного, испуганного и дрожащего, делая вывод, что даже если бы кто-нибудь и пожалел такого убогого экземпляра, одарив его лаской и теплом, реакция его грозной супруги, все равно была чрезмерной. Подавая историю под соусом сочувствия и жалости, терапевтша тем не менее, структурировала реальность, уничтожая клиента и как человека, и как мужчину: никчемность этого индивида была настолько проявлена, что любая надежда, на его привлекательность и интерес для кого-либо, достоинство и, исключались полностью, а романтический интерес к нему оказывался нелепой случайностью со стороны великодушной представительницы противоположного пола, сжалившейся над этим убогим ничтожеством.
Структурирование и управление психотерапевтической реальностью в конечном итоге определяется мировоззрением психотерапевта, находящимся в неразрывной связи с личностными и профессиональными качествами последнего. Ценности, опыт и знания психотерапевта отражают его представления об определенном порядке мироздания и о месте, отведенного в нем человеку вообще и самому терапевту, в частности. И хотя горизонт событий, ограничивающий угол обзора терапевта, может достигать космических масштабов, позволяя психотерапевту задумываться об долгосрочных последствиях своего влияния для жизни клиента и взаимодействующих с ним людей, для подавляющего большинства представителей помогающих профессий, этот горизонт располагается в двухшаговой доступности, заслоняя собой любые попытки рефлексии вклада собственной деятельности в жизнь человечества. Пафос глобального влияния на судьбы людей остается надежно скрытым за очевидными идеями «помогать», «быть эмпатичным» и четко артикулированными целями и мишенями, составленными для нас отцами-основателями психотерапевтических методов. Выбирая близкий себе метод для своего профессионального развития и практики, консультант или психотерапевт, наследует не только набор действенных техник и теоретических конструктов, найденных их создателями, но также и некоторую систему мировоззрения, вполне способную потеснить или даже заменить их собственную, особенно в случае несформированности таковой. Этот процесс, принятия мировоззренческой системы авторитетного лидера в области психотерапии, настолько естественен и даже сам собой подразумевается. Подразумевается настолько, что попытки забредшего к психотерапевтам философа пробудить их разум и самостоятельную мысль, в призыве «не быть обезьяной Фрейда, а искать то, что искал сам Фрейд, опираясь на его следы» не только не принимаются как центральный и основной принцип профессии, но игнорируются или прямо отвергаются как нечто бесполезное, не вписывающееся в четкую систему действий, к которой уже готова приступить армия психологов-консультантов или психотерапевтов.
Может быть именно поэтому в образовательной и профессиональной среде психотерапевтов, мы видим столько любопытных феноменов, которые пересекая границы образовательных программ и учреждений готовы из простого неуважения к личности другого человека перейти в откровенное насилие и вторжение в его частную жизнь. Идея «помощи» и «лечения» была традиционным фиговым листком для оправдания любых форм насилия: от садистических приемов переучивания левши, до попыток добиться подчинения авторитету от недостаточно покорного ученика до «лечения» геев всеми способами и даже до евгеники, которая «помогала» недостаточно развитым человеческим особям стерилизуя их, часто принудительно, для избавления от неподходящего им бремени родительства. Ни страдание другого человека, ни какие-то гуманистические принципы, ни даже эволюционные аргументы, показывающие ценность и естественность видового разнообразия для устойчивости и жизнеспособности популяции, не являлись аргументами для «помогающей» толпы, готовой выполнять любые поручения идеологов-руководителей. История исполнена примерами, когда ради высшего блага, в ход шли любые способы, включая традиционные пытки и убийства.
Наблюдения за современной психотерапевтической культурой, показывает, что мы недалеко продвинулись от этих способов, правда в нашем, цивилизованном и культурно опосредованном сообществе, они приобретают скорее символические формы, а не реальные и относятся к внутреннему миру человека, а не его телу. Обнаружить следы насилия и попыток уничтожения внутреннего мира человека, гораздо сложнее чем, скажем подобные проявления на его теле. Во-первых, для этого как минимум надо обладать идеей о существовании внутреннего, невидимого непосредственно, мира другого индивида, а во-вторых, иметь представление об уникальности этого мира, то есть том качестве, благодаря которому этот мир может не просто отличаться от собственного или какого-то знакомого, но представлять из себя нечто совершенно незнакомое и удивительное, непохожее на виденное ранее в ходе своего жизненного цикла. Хотя большинство известных психотерапевтических форм в той или иной степени обращаются к внутреннему миру человека, особенности подготовки современного психолога-консультанта и психотерапевта, повышают риск того, что разрушение внутреннего мира, как чужого, так и собственного, станет неотъемлемой частью их профессиональной практики.
Симптомы последнего хорошо заметны на примерах построения профессиональных и межличностных отношений в образовательной среде психологов-консультантов. Для целей нашего эссе мы отобрали лишь несколько таких симптомов, которые, в целом, иллюстрируют и уровень самопознания будущих профессионалов, и стиль их наставников и, межличностные отношения, тесно связанные с взаимодействием с авторитетными фигурами. Для того, чтобы наше изложение было достаточно полным, мы опишем вначале типичные свойства образовательной психотерапевтической среды, являющейся полем обитания и взращивания психологов-практиков, а затем дадим конкретные примеры проявления наивно-садистических импульсов как коллегами-студентами, так и преподавательским составом. Мы также исследуем причины и символические аспекты, подобного положения дел и предложим ряд рекомендаций, направленных на возвращение психотерапии на путь гуманистических ценностей.
Характеризуя состояние образовательной среды, в первую очередь необходимо отметить выдающийся уровень неконгруэнтности: хотя за единичными исключениями, ложь является неотъемлимой частью жизни любого индивида, количество и качество фальши, сопутствующей образовательному процессе данной среды, превосходит все известные мне пределы. Подобный уровень вранья по любому поводу, при реальном общении или дискуссиях в интернете, был бы невозможен, скажем, в рабочей группе естественно-научной или производственной направленности, цели и задачи существования которой связаны с созданием реального продукта. Действительно, если уровень лжи, перерастает какой-то разумный порог, координация действий участников становится невозможной, разрушая тем самым продуктивность совместно организованной деятельности.
На самом деле, значение акта лжи, распростирается далека за пределы очевидного сообщения неверной информации о состоянии реального мира. Человек, передающий фальшивые сведения, сообщает тем самым очень многое о себе, о своих ценностях во взаимоотношениях с миром, о качестве ваших отношений и о своем представлении собеседника. Конечно интерпретация этих аспектов сугубо индивидуальна, но все-таки можно пофантазировать о смыслах, скрытых в актах лжи. Это могут быть смыслы, касающиеся образа собеседника, как наивного и глупого, неспособного распознать ложь, или опасного, так что получение реальной информации о положении дел, повысит исходящую от его личности угрозу или просто образа Другого недостойного реального искреннего общения. Присутствие лжи в отношениях может стать поводом для осмысления и качества самих отношений. Ложь может говорить о манипулятивном характере отношений, о попытке заставить человека поверить во что-то и предпринять действия, несоответствующие его идеалам и ценностям. Индивид, лгущий в отношениях, тем самым, может сигнализировать об отсутствии доверия и ценности этих отношений, а также, своем страхе показать свою собственную сущность. Страх раскрыться и обнаружить себя и свои убеждения, неизменно сопровождает фальшь в отношениях, являясь одновременно ее первопричиной и симптомом. Действительно, раскрываясь в реальных отношениях, мы неизменно обнажаем аспекты своего внутреннего мира, тем самым, становясь уязвимы перед лицом отвержения или нападения. В этом случае, ложь обеспечивают не только надежную маскировку сокровенного и важного, но и, в некотором смысле онтологическую неуязвимость. Защита от нежелательной реакции собеседника фальшивым «Я» только усиливается предварительным обесцениванием с помощью актов лжи личности собеседника и качества соответствующих взаимоотношений. Вместо вступления в уникальные и искренние отношения с Другим, обладающим независимой, а значит, непредсказуемой волей, соприкосновение с которой неизменно связана с рисками для нарциссического Эго, ложь обеспечивает обмен незначащимии взаимодействиями, выйти из которых можно в любой момент, не подвергая себя боли потери ценных отношений со значимым индивидом. Перефразируя последнее, можно сказать, что принятие лжи как способа построения отношений, задает особую структуру реальности, которая отводит собеседнику место малоценного и ничего незначащего индивида, и обеспечивает говорящего достаточным уровнем суъективной безопасности.
Но если для естественных и практических областей деятельность, направленных на производство проблема лжи не стоит так остро, а для гуманитарных дисциплин, типа истории и политики, идея самораскрытия индивида и построения аутентичных искренних отношений может казаться чем-то чуждым профессии и остающимся личным делом каждого, в контексте психотерапевтической культуры, значение лжи и фальшивых отношений трудно недооценить. Принцип конгруэнтности и аутентичности, основополагающий для гуманистической психологии, возводится в разряд не только ценностей, но чуть ли ни профессиональных требований, предъявляемых к личности консультанта или психотерапевта. Именно способность к построению искренних отношений, является необходимой предпосылкой для соприкосновения с внутренним миром другого человека, уникальность которого проявляет себя не только в непохожести на другие миры, но и в постоянной изменчивости и непредсказуемых проявлениях в индивидуальных отношениях.
Обилие фальши в образовательной психотерапевтической культуре, являясь симптомом неспособности строить аутентичные конгруэнтные отношения тесно связаны с отношением к нестереотипным индивидуальным проявлениям человеческой личности, а также уважением свободы воли, самоопределения и границ Другого. Не имея возможности войти в контакт с внутренним миром другого, некоторые психологи, подменяют познание субъективного, смыслового мира интересующей их личности, замером наборов параметров из стандартного тестового набора. Другие представители психологической дисциплины, пытаются понять устройство психики человека, наблюдая особенности его поведения в типичных ситуациях, некоторые из которых, созданы целенаправлено, как экспериментальные с участием психологов-волонтеров, играющих некоторые предусмотренные в эксперименте роли. Идея, оправдывающая подобные эксперименты, заключается в том, что человек, словно биоробот, демонстрирует определенный паттерн поведения и взаимоотношения с реальным миром, который необходимо проявится и во взаимодействии с исследователем-экспериментатором. Характеризуя интересующий их объект исследования с помощью набора отношений, когниций, копинг-стратегий и устойчивых личностных характеристик, «особо талантливые» исследователи маниакально стремятся изучить человека, вторгаясь в любые, интересующие их сферы, профессиональной и частной жизни.
При этом идея соблюдения границ или возможность доставления дискомфорта и даже дистресса, Другому человеку, отвергаются, как некоторое глупое препятствие на пути жажды получения знаний об особеннностях функционирования психики испытуемого. Дело доходит до того, что когда испытуемый открытым текстом сообщает о своем нежелании принимать участие в каких-либо тестах или экспериментах, психологи могут настаивать на эксперименте или устанавливать принудительную «супервизию» с помощью других коллег. Более того, ради получения знаний и сокрытия следов своей деятельности, некоторые представители как бы помогающей профессии, готовы представить дистресс человека, регулярно становящегося объектом их провокаций, как вспышку присущих этому человеку параноидальных тенденций. Ложь при этом является незаменимым инструментом, помогающим как при планировании и проведении экспериментов, так и при окружении этого человека фальшивыми отношениями, структура которых, предполагает полную социальную изоляцию и подчинение воли авторитета. Другими активно используемыми средствами при этом, являются диагностические и терапевтические средства, которые разработанные создателями психотерапевтических школ исходя из их понимания антропологии, в руках недавних выпускников психологических институтов или их старших наставников с недоразвитыми смысловыми сферами, легко превращаются в гранату в руках тех самых обезьян, о которых так настойчиво предостерегал философ. Применение арсенала психологически-психиатрических средств, для наклеивания диагностического ярлыка человеку и направления последнего на добровольно-принудительную терапию не является чем-то новым.
Карательные методы советской психиатрии, осуждаемые ныне, позволяли практически любому индивиду приписать диагноз вялотекущей шизофрении, и назначить соответствующее лечение. Универсальная применимость психиатрической машины, пережевывающей инакомыслящих, обеспечивалась ее всеядностью и эффективностью: диагностические критерии, дававшие изначально возможность натравить ее на любого, находили свое подтверждение и решение в состоянии человека, подвергающегося фармакотерапии и внушениям людей в белых халатах. Оправдывающий сам себя цикл замыкался, заключая в себе тех инакомыслящих, которые стали опасными или неудобными.
(продолжение следует)