Страсть римского люмпен-пролетариата к богатству




Я наблюдаю людей, в которых завязывается
какая-то неведомая мне жизнь: и они,
дети другой истории, вдруг оказываются
одними из нас, живущих почти в финале
истории Рима. И я наблюдаю в них
пастухов, которые всегда засыпали
с ножом за пазухой; в чьих внутренностях царит
кромешная тьма, желтуха папская – Белли,
не пурпур, а только туф и жжёная желчь.
На них хорошее, но выпачканное бельё,
в глазах – бесстыже сальный смешливый блеск,
по вечерам они выглядят как отшельники,
блуждающие в проулках и подворотнях,
под окнами, в других укромных местах.
Но больше всего на свете они, конечно,
хотят богатства; грязного, как их плоть,
открытого и тайного одновременно,
они глазеют на будущую добычу
как наглые хищники – волки и пауки.
И требуют себе такую же плату
как у цыган, наёмников, шлюх.
Они жалуются, когда у них нет денег,
и гнусной лестью выманивают их,
они хвастаются, как герои Плавта,
Когда у них бывают полные кошельки.
Если они работают, то убийцами-мафиози,
пожизненными водителями трамваев,
чахоточными торговцами вразнос,
злыми мойщиками, мальчиками на посылках,
чернорабочими, крепкими как быки,
но тоже, впрочем, смахивающими на воров
из-за дедовской жилки хитроватой;
выпадающие из материнских животов
на первобытные луга или тротуары
и имеющие паспорта, в которых написано
что они в любой истории чужаки…
Получается, что их страсть к богатству
такая же, как у бандитов, у аристократов,
и у меня. Все думают о том, как бы выиграть
утомительный и тревожный спор,
Чтобы крикнуть «моя взяла!» и ухмыльнуться…
В нас сидят одни и те же надежды,
во мне эстетские, и анархистские – в них.
У люмпен-пролетария и эстета
одинаково устроены чувства:
оба живут вне истории, в таком мире,
где имеют значение только сердце и пол,
где глубина бывает только в чувствах,
и радость есть радость, а боль есть боль.

Секс – утешение для нищих!

Секс – утешение для нищих!
Шлюха – королева, и её трон –
развалины, а её земля -
клочок дерьмового луга, а её скипетр –
лаковая красная сумка.
Она воет ночью, грязная и злобная -
как мать-Земля, охраняет
свои владения и свою жизнь.
А рядом толкутся сутенёры -
опухшие и измотанные,
с бриндизскими и славянскими усами,
эти заправилы, регенты –
устраивают во мраке
свои делишки на сотню лир.
Молча перемигиваются
или выкрикивают пароль.
А отверженный мир молчит
над теми, которые его отвергли,
над хищной бесшумной падалью.
Но в отказах от мира
рождается новый мир,
рождаются новые законы,
в которых никакого закона,
рождается новая честь,
в которой бесчестие…
Рождается мощь и благородство –
жестокие, в скоплении лачуг,
во многих местах,
где кажется, что город закончился,
а он только начинается -
враждебный, в тысячный раз,
со своими мостами и лабиринтами,
верфями и котлованами
в стороне от шатания небоскрёбов,
закрывающих горизонт.
Доступная любовь
даёт бедняку
почувствовать себя человеком:
он начинает верить в жизнь,
и даже презирать
живущего другой жизнью.
Дети бросаются в авантюры,
уверенные, что этот мир
боится их и их секса.
Жестокость – их милосердие.
Их сила в легкомыслии.
Их надежда это безнадежность.

К термам Каракаллы [1]

Они идут к термам Каракаллы -
парни-друзья, верхом на Руми
или Дукате, с мужской
похабностью и мужским стыдом
выставляя свои эрекции
или пряча их
в горячих складках штанов…
С кудрявыми головами,
и в модного цвета свитерах,
они разбивают ночь,
куролеся,
они вторгаются в ночь,
прекрасные хозяева ночи…

Он идет к термам Каракаллы,
грудь выпячена, как по родным
аппенинским склонам
и заросшим дорогам,
помнящим древних зверей и священный прах
берберийских земель;
уже весь грязный,
в несуразном пыльном берете;
а руки в карманах -
одиннадцатилетний бродячий
пастушок,
и вот он здесь,
разбойник и весельчак со своим
римским смехом,
горячим от красного шалфея,
инжира и олив…

Он идет к термам Каракаллы,
старый отец семейства и безработный,
жестоким вином Фраскати
превращенный в тупую скотину
и блаженного дурака;
шасси и пружины его тела,
ставшего металлоломом, -

скрипят; его одежда – мешок, в котором
горбатая спина, и пара ляжек,
вечно покрытых струпьями;
портки, обтрёпанные
под карманами пиджака,
обвисшими от грязных кульков. На лице
улыбка: за щеками десны, скрипя,
вышамкивают какие-то слова: он говорит
сам с собой, потом останавливается
и сворачивает старый окурок,
это скелет, в котором вся молодость
живет, в цвету, как Фокараччо
в тазу или в сундуке:
не умирает тот, кто не рождается

Они идут к термам Каракаллы

_________________________
[1]Термы Каракаллы – древнеримский многофункциональный комплекс, во времена Пазолини -местоположение римских проституток. Фокараччо – праздник в честь образа Девы Марии.

***



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-06-26 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: