Красному флагу
Для того, кому знаком один твой цвет,
красный флаг,
ты действительно должен быть -
чтобы он сам мог быть:
шелудивый покрылся ранами,
подёнщик стал нищим,
неаполитанец стал калабрийцем,
калабриец – африканцем,
неграмотный – буйволом или собакой.
Тот, кому слегка знаком твой цвет,
красный флаг,
скоро вовсе не станет
узнавать или ощущать тебя:
ты так много раз славно побеждал
заодно с буржуазией и пролетариатом,
а теперь стал тряпкой,
и только беднейший размахивает тобой.
Литераторам-современникам
Я вижу вас: вы есть, мы остаемся друзьями,
мы счастливы видеться и приветствовать друг друга в кафе,
в домах ироничных римских синьор…
Но наши приветствия, улыбки, общие страсти,
это действия на ничьей земле: бесплодной земле -
для вас: а для меня на полоске между двумя разными историями.
Мы уже не можем быть по-настоящему согласны: меня трясёт от этого,
но именно в нас весь мир враждует со всем миром.
Хрущёву
Хрущёв, ты же тот Хрущев, который не Хрущёв,
ты стал чистым идеалом, живой надеждой,
так будь Хрущевым, будь идеалом и надеждой,
будь Брутом, убивающим не тело, а дух.
Духу
Только потому что ты мертв, я могу говорить с тобой –
как с человеком, иначе мне мешали бы твои законы.
Никто не защищает тебя – тот мертвый созданный мир,
чьим дитем и хозяином ты был, от тебя отрекся.
Изумленный прах старика, призрак, бормочущий слова,
заблудившись, ты начинаешь увязать в эпохах:
но я твой брат, нас связывают ненависть и любовь,
мое еще живое тело и твой труп спаяны всерьез,
и это воодушевляет, это вселяет дух в нас обоих.
Однако, для того, чтобы составить тебе приговор -
несчастный грешник, которого уже изгрызла смерть,
просящий, нагой, беспомощный и беспёрый -
моё сердце ещё будут сдавливать мириады слов!
Ты оставил пустое место, и в этом месте другой –
неприкосновенный, потому что живой – начинает властвовать.
Но – “смерть не властна”! И только в абсурдной стране,
где над нами ещё стоят живые Византия и Тренто,
она властна: но я не умер, и я буду говорить.
***
Так я и дожил до дней Сопротивленья,
одно в нем понимая — только стиль: и стиль был — просто свет, незабываемое постиженье
солнца. Он не умел, не мог бы не цвести, пускай на миг, даже когда Европу
последняя, предсмертная душила дрожь.
Мы бежали, свалив пожитки на телегу, из Казарсы в забытую среди каналов
и виноградников деревню: был чистый свет.
Мой брат уехал поездом, молчало
мартовское утро, подпольщик, с пистолетом в книжке: был чистый свет.
Он долго был там, в горах, белевших
почти по-райски в мрачной лазури
равнин Фриули: был чистый свет.
В чердачное окошко моя мать
потерянно глядела и глядела на эти горы,
наперед все зная: был чистый свет.
Крестьян почти и не было вокруг,
я жил возвышенною жизнью жертвы
безжалостных указов: был чистый свет.
Наступил день смерти
и свободы, меру обновленья мира
открыл ему, истерзанному, — свет.
Светом была надежда на справедливость: на какую — я не знал: на Справед дивость.
Всегда тождествен другому свету — свет.
Потом он стал другим: неясною зарей,
зарей, которая росла и растекалась
над фриульскими полями, по каналам.
Озаряла борющихся батраков.
Так превратилась ранняя заря — в свет,
выходящий за вечность стиля…
Справедливость стала в истории — сознаньем
человечно распределенного богатства,
и надежде засветился новый свет.
* **
Вот — восстановлено то время силой
жестокой образов, залитых солнцем: воссоздан свет жизненной трагедии *.
Стены судебного процесса, луг
расстрела: и далеким наважденьем
протянутая вкруговую римская
окраина, белеясь в обнаженном свете.
Стреляют; гибнем — мы и выживаем —
мы: выжившие, проходят парни,
окружены далекими домами,
в горьком цвете утра. А у меня, в сегодняшнем партере, — у меня как будто
в печенках извивающаяся змея: и слезы
тысячами проступают у меня на теле
от глаз и до подушек пальцев, от корней волос и до груди: плач непомерный, потому что вырвался
прежде, чем мне заметить, что я плачу, едва ли не
опережая горе. Не зная, отчего пронзили
меня такие слезы, поглядываю, как вдаль уходят эти парни
под горьким светом неведомого Рима, Рима, только что всплывшего из смерти, выжившего во всем великолепьи
радости белеться в свете: полного своею завтрашней судьбой
эпических послевоенных лет, коротких не по их достоинству.
Я вижу, как они уходят: ясно, что они, подростки, выбирают путь
надежды, посреди развалин, поглощенных белизною — жизнью, близкой к соитию в своем святом убожестве.
И как они уходят в этом свете —
меня сегодня скрючивает плачем: почему? Да потому, что света
не было в их будущем. А было
усталое сползанье вспять, потемки.
Взрослые они сегодня: прожили
свои послевоенные чумные годы
поглощенной светом продажности,
и я — среди несчастных людей,
кому все мученичество не впрок,
среди рабов эпохи — в эти дни,
когда ошеломляющая боль
зашевелилась — догадки, что весь свет,
которым жили мы, — был просто сон,
необъективный, неоправданный, источник
сегодня — одиноких, постыдных слез.
****