Головы повернулись, как на шарнирах. Взгляды уперлись в стрелка и его револьверы. На мгновение все затихло, вот только рассеянный тапер так и продолжал наяривать на своем пианино. А потом женщина за стойкой поморщилась, и все стало как прежде.
— Не зевай, — сказал кто-то из игроков в углу и побил червонную тройку четверкой пик, сбросив все свои карты. Тот, чья тройка ушла, смачно выругался, передал свою ставку, а следующий за ним стал сдавать карты по-новой.
Стрелок подошел к стойке вплотную.
— Это у вас подают бифштексы? — спросил он.
— А то. — Она смотрела ему прямо в глаза. Должно быть, когда-то, в начале, она была даже красива, но теперь лицо ее поистаскалось, а на лбу красовался лиловый изогнутый шрам. Она густо его запудривала, но нехитрая эта уловка не скрывала рубец, а скорей привлекала к нему внимание. — Только оно денег стоит.
— Представляю себе. Давай, значит, мне три бифштекса и пиво.
И снова — едва уловимый сдвиг во всей атмосфере. Три бифштекса. Рты наполнились слюною, языки впитали ее с неторопливым и сладострастным смаком. Три бифштекса.
— Это выйдет тебе в пять баксов. Вместе с пивом.
Стрелок выложил на стойку золотой.
Взгляды как будто прилипли к монете.
Прямо за стойкою, слева от зеркала, стояла жаровня с тлеющими углями. Буфетчица нырнула в какую-то маленькую комнатушку сразу же за жаровней и вернулась уже с куском мяса, уложенным на бумажке. Явно не щедрой рукой отрезав три жалких ломтя, она швырнула их на решетку жаровни. Поднявшийся запах сводил с ума. Стрелок, однако, стоял с равнодушным видом, осознавая, конечно, но как бы вскользь, чуть сбившийся ритм пианино, заминку в игре картежников, косые взгляды завсегдатаев.
Тот мужик, подбиравшийся к нему сзади, был уже на полпути к своей цели, когда стрелок увидел его отражение в зеркале. Почти совсем лысый мужик. Рука его судорожно сжимала рукоять огромного охотничьего ножа, прикрепленного к поясу на манер кобуры.
— Сядь на место, — спокойно сказал стрелок.
Лысый остановился. Его верхняя губа приподнялась, непроизвольно — как будто оскалился пес. На мгновение все замерло в тишине. А потом он вернулся к своему столику, и снова все стало, как прежде.
Пиво подали в здоровом стеклянном бокале, правда, надтреснутом.
— У меня нету сдачи, — вызывающе объявила буфетчица.
— Сдачи не надо.
Она сердито кивнула, как будто эта демонстрация финансового благополучия, пусть даже и крайне выгодная для нее, неимоверно ее взбесила. Она, впрочем, взяла его золото, а еще через пару минут на мутной тарелке сомнительной чистоты появились бифштексы, так и не прожаренные по краям.
— А соль у вас есть?
Она извлекла из-под стойки солонку.
— Хлеб?
— Хлеба нет.
Он знал, конечно, что это — ложь, однако не стал настаивать. Лысый таращился на него своими синюшными глазами, руки его на растрескавшемся, выщербленном столе то сжимались в кулаки, то вновь разжимались. Ноздри раздувались в пульсирующем ровном ритме.
Спокойно, даже с какою-то вкрадчивой мягкостью, стрелок приступил к еде. Разрезая шмат мяса на маленькие кусочки, он вилкою отправлял их в рот, стараясь не думать о том, чем откармливали коровенку перед тем, как прирезать.
Он почти все доел и собирался уже заказать еще пива и свернуть папиросу, как вдруг чья-то рука легла ему на плечо.
Внезапно он осознал, что в зале опять стало тихо. Он буквально почувствовал, как напряжение сгустилось в воздухе. Стрелок обернулся. Его взгляд уперся в лицо старика, который спал у дверей, когда он вошел. Лицо это было ужасно. Запах бес-травы — как наплыв зловонного испарения. Глаза его, застывшие, жуткие, — широко распахнутые, сияющие глаза человека, который глядит, но не видит. Взгляд, направленный внутрь, в стерильный, выхолощенный ад неподвластных контролю сознания грез, выпущенных на свободу снов, что поднялись из вонючих трясин подсознания.
Женщина за стойкой издала слабый стон.
Растресканные губы скривились, раскрылись, обнажая зеленые, точно замшелые, зубы, и стрелок про себя подумал: «Он уже даже не курит ее. Он жует. Он и вправду жует ее».
И дальше: «Он же мертвый. Наверное, год как помер».
И потом еще: «Человек в черном».
Они смотрели друг на друга: стрелок и старик, перешагнувший уже грань безумия.
Он заговорил, и стрелок буквально опешил — к нему обращались Высоким Слогом!
— Сделай милость, потешь старика, стрелок. Не пожалей золотой. Один золотой — такая безделица.
Высокий Слог. В первый момент разум стрелка отказался его воспринять. Прошло столько лет, — Боже правый! — века прошли, тысячелетия; никакого Высокого Слога давно уже нет. Он — последний. Последний стрелок. Все остальные…
Ошеломленный, он сунул руку в нагрудный карман и достал золотую монету. Растресканная исцарапанная рука протянулась за нею, нежно погладила, подняла вверх так, чтобы в золоте отразилось маслянистое мерцание керосиновых ламп. Монета отбросила в полумрак сдержанный гордый отблеск: золотистый, багровый, кровавый.
— Ааааххххххх… — Невнятное выражение удовольствия. Пошатнувшись, старик развернулся и двинулся к своему столику, держа монету на уровне глаз. Вертел ее так и этак, бахвалясь.
Кабак быстро пустел. Двери, — крылья летучей мыши, — бешено хлопали, ходя ходуном. Тапер с треском захлопнул крышку своего инструмента и широченными шутовскими шагами вышел следом за остальными.
— Шеб! — Крикнула женщина ему вдогонку, голос ее — странная смесь страха и злобы. — Шеб, сейчас же вернись! Что за черт!
Старик тем временем вернулся за столик. Он крутанул золотую монету на выщербленной доске, полумертвые его глаза, не отрывась, следили за нею, — завороженные, пустые. Когда монета остановилась, он крутанул ее еще раз, потом — еще, его веки отяжелели. Четвертый — и голова его упала на стол еще даже прежде, чем остановилась монета.
— Ну вот, — с тихим бешенством проговорила буфетчица. — Всех клиентов мне распугал. Доволен?
— Вернутся, куда они денутся, — отозвался стрелок.
— Но уж не сегодня.
— Кто он? — Стрелок указал на травоеда.
— А не пошел бы ты… — она предложила ему совершить технически неисполнимый акт мастурбации.
— Я должен знать, — терпеливо проговорил стрелок. —
— Он…
— Он так смешно говорил с тобой, — сказала она. — Норт в жизни так не говорил.
— Я ищу одного человека. Ты должна его знать.
Она уставилась на него, гнев ее остывал. Она словно что-то прикидывала про себя, а потом в глазах ее появился напряженный и влажный блеск, который стрелок уже видел не раз. Покосившееся строение что-то выскрипывало задумчиво про себя. Где-то истошно лаяла собака. Стрелок ждал. Она увидела, что он понял, и блеск сменился безысходностью, немым желанием, у которого не было голоса.
— Мою цену ты знаешь, — сказала она.
Он не сводил с нее глаз. В темноте шрама будет не видно. Ее тело не смогли подточить ни пустыня, ни песок, ни ежедневный тяжелый труд. Оно было вовсе не дряблым, — худым, подтянутым. И когда-то она была очень хорошенькой, может быть, даже красивой. Но это уже не имело значения. Даже если б в сухой и бесплодной черноте ее утробы копошились могильные черви, это бы все равно не имело значения. Все было предопределено.
Она закрыла руками лицо. В ней остались еще хоть какие-то соки, — чтобы заплакать, хватило.
— Не смотри! Не надо так на меня смотреть! Это нечестно!
— Прости, — сказал стрелок. — Я не хотел.
— Вы все не хотите! — выкрикнула она ему в лицо.
— Погаси свет.
Она плакала, не отнимая рук от лица. Ему нравилось, что она закрывает лицо руками. Не из-за шрама, нет, просто это как бы возвращало ей если не девственность, то какую-то девическую стыдливость. Булавка, что держала бретельку, тускло поблескивала в масляном свете ламп.
— Погаси свет и запри дверь. Он ничего не утащит?
— Нет, — прошептала она.
— Тогда гаси свет.
Она так и не убрала рук с лица, пока не зашла ему за спину. Она тушила коптящие лампы, одну за другой, — подкрутив фитиль, задувала пламя. А потом, в темноте, она взяла его за руку. И рука была теплой. Она увела его вверх по ступеням. Там не было света, и было не нужно скрывать свое совокупление.
Глава 6
Он свернул папиросы во тьме, раскурил обе и отдал одну ей. Комната хранила еще ее запах, — запах сирени, свежий и трогательный. Запах пустыни давил его, перекрывал. Как запах моря. Стрелок понял вдруг: он боится пустыни, что ждала его впереди.
— Его кличут Норт, — сказала она. Даже теперь голос ее не смягчился. — Просто Норт. Он умер.
Стрелок молча ждал продолжения.
— Его коснулась десница Божья.
Стрелок сказал:
— Я ни разу не видел Его.
— Сколько я себя помню, он все время был здесь… Норт, я имею в виду, не Бог. — Она хрипло расхохоталась во тьме. — Одно время он подрабатывал золотарем. Запил. Начал нюхать траву. Потом — курить ее. Дети стали за ним таскаться, проходу ему не давали, собак науськивали. У него были такие зеленые старые шаровары, и от них жутко воняло. Ты понимаешь?
— Да.
— Он начал жевать ее. Под конец уже просто сидел тут и вообще ничего не ел. В душе-то он, может быть, был королем. Детишки, наверное, были его шутами, собаки — принцессами.
— Да.
— Помер он тут, в аккурат на пороге. Плелся себе по улице, сапогами своими шлепал… сапоги-то саперские были, носи их — не сносишь… ну и детишки, как водится, по пятам, и собаки. Видок у него был еще тот! Как вот вешалки, что из проволоки, собрать и скрутить их все вместе. В глазах у него словно адов огонь горел, а он еще ухмылялся. Такой, знаешь, оскал… малышня вырезает похожие рожи на тыквах в Канун Всех Святых. А уж несло от него! И грязью, и гнилью, и травкой. Она, знаешь, стекала по углам рта, точно зеленая кровь. Я так думаю, он собирался войти и послушать, как Шеб играет. И буквально уже на пороге встал вдруг, голову вскинул. Я его видела, но подумала, что он дилижанс услышал, хотя не время-то было для дилижанса. А потом его вырвало, черным таким, с кровью. Лезло все через эту его ухмылку, точно вода сточная через решетку. А уж воняло… лучше с ума сойти, право слово. Он вскинул руки и как отключился. Просто упал и все. Так и умер с этой ухмылкою на лице. В своей же блевотине.
Ее била дрожь. Ветер снаружи по-прежнему выл заунывно, не переставая. Где-то хлопала дверь, далеко-далеко, — словно пригрезившийся во сне звук. В стене копошились мыши. Наверное, это — единственное во всем городке преуспевающее заведение, раз уж мышам есть тут, чем поживиться, — подумал стрелок, но как-то лениво. Мысль просто скользнула по краю сознания. Он положил руку ей на живот, этой женщине. Она вздрогнула, потом расслабилась.
— Человек в черном, — сказал стрелок.
— Ты ведь не отстанешь, пока я тебе не расскажу?!
— Нет, не отстану.
— Ладно уж. Расскажу. — Она обхватила его руку обеими руками. И рассказала все.
Глава 7
Он заявился под вечер, в тот день, когда умер Норт, и ветер разбушевался, разнося пылью верхний слой почвы: взметал в воздух песчаную пелену, вырывал с корнем еще недозревшую кукурузу. Кеннерли запер конюшню, повесив на двери висячий замок, торговцы, державшие лавки, закрыли ставнями окна и заложили их досками. Небо было желтым, цвета заскорузлого сыра, и облака неслись в небе, как будто там, в безбрежных просторах пустыни, над которой они только-только промчались, они видели что-то такое, что их напугало.
Приехал он в дребезжащей повозке. Ее парусиновый верх громко хлопал на продувном ветру. За ним наблюдали, как он въезжал в городок, и старик Кеннерли, который лежал у окна, сжимая одною рукою бутылку, другою — распутную горячую плоть, а именно левую грудь своей второй дочки, решил не открывать, если тот постучит. Как будто его, Кеннерли, нету дома.
Но человек в черном проехал мимо, не поворотив гнедого, который тянул его на ходу разваливающуюся повозку. Колеса вращались, взбивая пыль, и ветер жадно хватал ее, унося прочь. Должно быть, он был священником или монахом: облаченный в черную сутану, запорошенную пылью, с широким капюшоном, покрывавшим всю голову и скрывавшим лицо. Сутана развевалась и хлопала на ветру. Из-под полы торчали квадратные носки тяжелых сапог с крупными пряжками.
Остановился он у заведения Шеба. Там же и привязал коня, который, пофыркивая, свесил голову и принялся тыкаться носом в землю. Развязав веревку, скреплявшую парусину на задке повозки, он вытащил старый потертый дорожный мешок, закинул его за плечо и вошел, распахнув створки дверей, исполненные в виде крыльев летучей мыши.
Элис уставилась на него с нескрываемым любопытством, но больше никто не заметил, как он вошел. Все изрядно укушались. Шеб наигрывал методистские гимны в рваном ритме рэгтайма. Убеленные сединами лоботрясы, которые подтянулись в тот день пораньше, чтобы переждать бурю и помянуть в бозе почившего Норта, уже охрипли от громкого пения. Шеб, упившийся вдрыск, опьяненный к тому же сознанием того, что сам он еще не откинул копыта, играл с каким-то неистовым пылом. Пальцы так и летали по клавишам.
Хриплые вопли не перекрывали воя ветра снаружи, но иной раз казалось, что гул человеческих голосов, бросает ему дерзкий вызов. Пристроившись в уголке, Закари закинул юбки Эми Фельдон ей на голову и рисовал у нее на коленях знаки Зодиака. Еще несколько женщин ходили, что называется, по рукам. Похоже, все пребывали в каком-то горячечном возбуждении. Но мутный свет затененного бурей дня, проникавшей сквозь створки входной двери, казалось, смеется над ними.
Норта положили в центре зала на двух сдвинутых вместе столах. Носки его сапог образовали таинственную букву «V». Нижняя челюсть отвисла в вялой усмешке, хотя кто-то все-таки удосужился закрыть ему глаза и положить на них по монетке. В руки, сложенные на груди, вставили пучок бес-травы. Воняло от Норта ужасно. Как ядовитыми испарениями.
Человек в черном снял капюшон и подошел к стойке. Элис молча наблюдала за ним, ощущая тревогу пополам со знакомым, сокрытым в самых глубинах ее естества желанием. Он не носил никаких отличительных знаков духовного сана, хотя само по себе это еще ничего не значило.
— Виски, — сказал он. Голос его был приятным и мягким. — Только хорошего виски.
Она пошарила под прилавком и достала бутылку «Стар». Она могла бы всучить ему местной сивухи, выдав ее за лучшее, что у них есть, однако делать этого не стала. Пока она наливала ему, человек в черном не отрываясь смотрел на нее. У него были большие, как будто светящиеся изнутри глаза. Было слишком темно, чтобы точно определить их цвет. Ее желание все нарастало. Пьяные вопли и выкрики не умолкали ни на мгновение. Шеб, никудышный кастрат, играл о солдатах Христа, и кто-то уговорил тетушку Милли спеть. Ее голос, скрипучий, противный, врезался в пьяный гул голосов, точно топор с тупым лезвием в череп теленка на бойне.
— Эй, Элли!
Она пошла принимать заказ, возмущенная и немного обиженная молчанием незнакомца, возмущенная взглядом его странных глаз непонятного цвета и своим неугомонным жжением в паху. Она боялась своих желаний. Они были капризны. И не подчинялись ей. Желания эти могли быть симптомом некоторых изменений, а те в свою очередь — признаком надвигающейся уже старости, того состояния, которое в Талле всегда было кратким и горьким, как зимний закат.
Бочонок с пивом уже опустел. Она вскрыла еще один. Уж лучше все сделать самой, чем просить Шеба. Конечно, он прибежит, как пес, которым, собственно, он и был — псом, прибежит по первому зову, и либо прищемит себе пальцы, либо прольет все пиво. Пока она занималась с бочонком, незнакомец смотрел на нее. Она чувствовала его взгляд.
— Много у вас тут народу, — сказал он, когда она возвратилась за стойку. Он еще не притронулся к своему виски, а просто катал стакан между ладонями, чтобы согреть.
— Поминки, — сказала она.
— Я заметил покойного.
— Никчемные люди, — сказала она со внезапною ненавистью. — Они все никчемные люди.
— Это их возбуждает. Он умер. Они — еще нет.
— Они смеялись над ним при жизни. Они не должны издеваться над ним и теперь. Это неправильно. Это… — Она запнулась, не зная, как выразить, что это и как это мерзко.
— Травоед?
— Да! А что еще у него было в жизни?
В тоне ее явственно слышалось обвинение, но он не отвел глаз, и она вдруг почувствовала, как кровь прилила ей к лицу.
— Простите. Вы, наверное, священник? Вам, должно быть, противно все это?
— Я не священник и мне не противно. — Одним глотком он осушил стакан виски и даже не сморщился. — Еще, пожалуйста.
— Сначала мне бы хотелось увидеть, какого цвета у вас наличность. Простите за бедность речи.
— Нет надобности извиняться.
Он выложил на прилавок серебряную монету, толстую с одного конца и потоньше — с другого, и она сказала, как скажет потом:
— У меня нету сдачи.
Он лишь мотнул головой и с рассеянным видом глядел на стакан, пока она наливала.
— Вы у нас только проездом? — спросила она.
Он долго молчал, и она собралась уже повторить свой вопрос, как вдруг он раздраженно тряхнул головой.
— Не надо сейчас говорить банальностей. В присутствие смерти.
Она отпрянула, обиженная и пораженная. Он, должно быть, солгал, когда сказал ей, что он — не священник. Солгал, чтобы ее испытать. Такова была ее первая мысль.
— Он тебе нравился, — произнес незнакомец этаким катерогичным тоном. — Правда?
— Кто? Норт? — Она рассмеялась, прикинувшись раздраженной, чтобы скрыть смущение. — Я думаю, что вам лучше…
— Ты — добрая, и сейчас ты немного напугана, — продолжал он. — А он жевал травку. Заглядывал с черного хода в ад. И вот он — смотри. И дверь за ним даже успели захлопнуть, а ты думаешь, будто ее не откроют, дверь, пока не придет твое время переступить тот порог, верно?
— Вы что, пьяны?
— Мишту Нортон. Он мертв, — с неожиданной злобою вымолвил человек в черном. — Мертв как и всякий. Как ты. Как все вы.
— Убирайтесь отсюда.
В душе у нее поднималась холодная дрожь отвращения, но от низа живота по-прежнему исходило тепло.
— Все в порядке, — сказал он мягко. — Все в полном порядке. Подожди. Просто подожди и увидишь.
Глаза у него — голубые. Как-то вдруг в голове у нее стало легко, словно она приняла дурманящего снадобья.
— Видишь? — спросил он. — Ты видишь?
Она тупо кивнула, и он рассмеялся — звонким, сильным и чистым смехом. Все как один обернулись к нему. Он обвел взглядом зал, внезапно сделавшись центром внимания как по какому-то неведомому волшебству. Тетушка Милли запнулась и замолчала, только отзвук высокой скрипучей ноты еще дрожал, растекаясь в воздухе. Шеб сбился с ритма и остановился. Все с беспокойством уставились на чужака. Снаружи по стенам строения шуршал песок.
Тишина затянулась. У Элис перехватило дыхание — оно как будто застряло в горле. Она опустила глаза и увидела вдруг, что обеими руками сжимает живот под стойкой. Они все смотрели не него. Он — на них. Потом он опять рассмеялся этим сильным свободным смехом. Только никто не хотел смеяться вместе с ним.
— Я покажу вам чудо! — выкрикнул он. Но они лишь смотрели во все глаза, как смотрят послушные дети на фокусника — только дети, которые уже выросли для того, чтобы верить в его чудеса.
Человек в черном рывком подался вперед, и тетушка Милли отшатнулась от него. Он свирепо оскалился и шлепнул ее по широкому пузу. Она издала какой-то хриплый всхлип, неожиданно для себя, и человек в черном запрокинул голову.
— Так лучше, правда?
Тетушка Милли всхлипнула еще раз, потом вдруг разрыдалась и не разбирая дороги бросилась за порог. Все остальные молча смотрели ей вслед. Буря начиналась уже по-настоящему: тени мчались друг за другом, вздымаясь и опадая на белой циклораме небес. Какой-то мужчина, застывший у пианино с позабытой кружкою пива в руке, издал хриплый тяжелый стон.
Человек в черном встал перед Нортом, глядя на него сверху вниз и ухмыляясь. Ветер выл и вопил снаружи. Что-то тяжелое и большое ударилось в стену таверны и отскочило прочь. Один из мужчин, что стояли у стойки, неожиданно встрепенулся и вышел на улицу нетвердою заплетающейся походкой, в чем-то даже гротескной. Очередью внезапных сухих раскатов прогрохотал гром.
— Хорошо, — человек в черном осклабился. — Замечательно. Что ж, приступим.
Старательно целясь, он принялся плевать Норту в лицо. Слюна заблестела на лбу у покойного, стекая жемчужными каплями по крючковатому носу.
Руки Элис под стойкою заработали еще быстрее.
Шеб, неотесанная деревенщина, расхохотался, да так, что аж согнулся пополам. Он поперхнулся и начал кашлять, отхаркивая липкие комки мокроты. Человек в черном одобрительно рыкнул и постучал его по спине. Шеб ухмыльнулся, сверкнув золотым зубом.
Кое-кто убежал. Остальные сгрудились вокруг Норта. Теперь уже все лицо его, сморщенная шея, прикрытая дряблою складкой второго подбородка, и верх груди блестели от жидкости — такой драгоценной в этом засушливом краю. А потом все застыло. Как по команде. Слышалось только дыхание, тяжелое, хриплое.
Человек в черном внезапно подался вперед и, согнувшись, перелетел через труп, описав дугу в воздухе. Это было красиво, как всплеск воды. Он приземлился на руки, с разворота встал на ноги, потом ухмыльнулся и прыгнул обратно. Кто-то из зрителей, забывшись, захлопал в ладоши, но тут же попятился, выпучив в ужасе глаза. Зажав рукой рот, он рванулся к дверям.
Норт шевельнулся, когда человек в черном перелетел через него в третий раз.
По рядам зрителей побежал ропот. Один только вздох, и все вновь затихло. Человек в черном завыл, запрокинул голову. Его грудь вздымалась в частом поверхностном ритме, как бы вкачивая в себя воздух. Все быстрее и быстрее становились его прыжки — он буквально переливался над телом Норта, как вода из стакана в стакан. В глухой тишине слышался только рвущийся скрежет его дыхания и гул набирающей силу бури.
Норт втянул в себя воздух. Сухой, глубокий вдох. Руки его затряслись и принялись колотить по столу. Шеб с визгом выбежал за порог. Следом за ним убежала одна из женщин.
Человек в черном перелетел еще раз. Второй, третий. Теперь у Норта дрожало все тело: тряслось, извивалось и корчилось. Гнилостный запах, смешанный с благоуханием экскрементов, вздымался удушающими волнами. Глаза Норта открылись.
Элис почувствовала, как ноги сами уносят ее назад. Отступая, она уперлась спиною в зеркало. Оно задрожало, и ее вдруг охватила слепая паника. Ее всю трясло.
— Это тебе от меня, — тяжело дыша, окликнул ее человек в черном. — Можешь теперь спать спокойно. Даже такое преодолимо. Хотя это… так… черт подери… смешно!
И он опять рассмеялся. Хохот замер, когда она опрометью бросилась вверх по лестнице и остановилась только тогда, когда захлопнула и заперла за собою дверь.
Привалившись к стене за закрытою дверью, она опустилась на корточки и захихикала, раскачиваясь взад-вперед. Смех ее обратился пронзительным воем и утонул в воплях ветра.
А из бара внизу Норт с рассеянным видом вышел на улицу, в бурю, чтобы сорвать себе травки. Человек в черном — единственный оставшийся посетитель — проводил его взглядом, по-прежнему ухмыляясь.
Когда, уже вечером, она заставила себя спуститься вниз с зажженною лампой в одной руке и увесистым поленом — в другой, человек в черном уже ушел. Не было и повозки. Зато Норт как ни в чем не бывало сидел за столиком у дверей, словно бы никогда и не отлучался. От него пахло травкой, хотя и не так сильно, как того можно было ожидать.
Он взглянул на нее и несмело улыбнулся.
— Привет, Элли.
— Привет, Норт.
Она опустила полено и принялась зажигать лампы, стараясь не поворачиваться к нему спиною.
— Меня коснулась десница Божия, — сказал он чуть погодя. — Я больше уже никогда не умру. Он так сказал. Он обещал.
— Хорошо тебе, Норт.
Лучина выпала из дрожащих ее пальцев, и она нагнулась поднять ее.
— Я, знаешь, хочу прекратить жевать эту траву, — сказал он. — Как-то оно мне не в радость уже. Как-то негоже, чтобы человек, которого коснулась десница Божия, жевал зелье.
— Ну так возьми тогда и прекрати. Тебе что мешает?
Она вдруг озлобилась, и злоба эта помогла ей снова увидеть в нем человека, а не какое-то адское существо, чудом вызванное к жизни. Перед ней был обычный мужик, грустный и полупьяный, с видом пристыженным и достойным презрения. Она больше уже не боялась его.
— Меня ломает, — сказал он ей. — И я хочу ее, травки. Я не могу уже остановиться. Элли, ты всегда была так добра ко мне… — он вдруг заплакал. — Я не могу даже перестать мочиться в штаны.
Она подошла к его столику и нерешительно остановилась.
— Он мог сделать так, — чтобы я не хотел ее, — выдавил он сквозь слезы. — Он мог это сделать, если уж он сумел оживить меня. Я не жалуюсь, нет… Не хочу жаловаться… — Затравлено оглядевшись по сторонам, он прошептал: — Он грозился убить меня, если я стану жаловаться.
— Может быть, он пошутил. У него, кажется, своеобразное чувство юмора.
Норт достал из-за пазухи свой кисет и извлек пригоршню бес-травы. Она безотчетно ударила его по руке и, испугавшись, тут же отдернула руку.
— Я ничего не могу поделать, Элли. Я не могу… — Неуклюжим движением он опять запустил руку в кисет. Она могла бы остановить его, но не стала этого делать. Она отошла от него и вновь принялась зажигать лампы, усталая до смерти, хотя вечер едва начался. Но в тот вечер никто не пришел — только старик Кеннерли, который все пропустил. Он как будто и не удивился, увидев Норта. Заказал пива, спросил, где Шеб, и облапал ее. Назастра все было почти, как всегда, только что ребятишки не бегали по пятам за Нортом. А еще через день все пошло как обычно, и издевки и улюлюкание возобновились. Все вернулось на круги своя. Детишки собрали вырванную бурей кукурузу и через неделю после воскрешения Норта сожгли ее посреди главной улицы. Костер вспыхнул ярко и весело, и почти все завсегдатаи пивнушки вышли, пошатываясь, поглазеть на него. Они были похожи на первобытных людей, дивящихся на огонь. Их лица, казалось, плыли между пляшущим пламенем и сиянием неба, как будто присыпанного колотым льдом. Наблюдая за ними, Элли вдруг ощутила какую-то мимолетную безысходность. Печальные времена наступили в мире. Все распадается по частям. И нет на свете такого клея, который бы склеил распавшийся мир. Она в жизни не видела океана. И уже никогда не увидит.
— Если бы у меня было мужество, — пробормотала она. — Было бы мужество, мужество…
На звук ее голоса Норт поднял голову и улыбнулся. Пустою улыбкой из ада. У нее не было мужества. Только стойка бара и шрам.
Костер выгорел быстро. Ее клиенты вернулись в пивную. Она принялась методично вливать в себя виски «Стар» и к полуночи напилась в стельку.
Глава 8
Она закончила свой рассказ, и когда стрелок сразу же не отозвался, она подумала, что он уснул, не дослушав ее. Она уже и сама начала засыпать, как вдруг он спросил:
— Это все?
— Да. Это все. Уже очень поздно.
— Гм.
Он свернул себе еще одну папиросу.
— Не сори табаком у меня в кровати, — сказала она. Резче, чем ей бы хотелось.
— Не буду.
Опять — тишина. Лишь огонек папиросы мерцал в темноте.
— Утром ты уйдешь, — хмуро проговорила она.
— Наверное. Здесь, мне кажется, он мне подстроил ловушку.
— Не уходи, — сказала она.
— Посмотрим.
Он повернулся на бок, спиною к ней, но она все же была спокойна. Он останется. Она задремала.
Уже засыпая, она снова подумала о том, как странно Норт обратился к нему, как чудно он говорил. Она ни разу не видела, чтобы он выражал хоть какие-то чувства — ни до того, ни после. Он молчал даже тогда, когда занимался любовью, и лишь под конец его дыхание участилось и замерло на миг. Он был точно какое-то существо из волшебной сказки или из мифа, последний из своего племени — в мире, который пишет теперь последнею страницу своей истории. Но это уже не имело значения. Он останется. На время. У нее будет время подумать об этом завтра. Или послезавтра. Она уснула.
Глава 9
Утром она сварила ему овсянку, которую он съел молча. Он сосредоточенно поглощал ложку за ложкой, не думая даже об Элис, вряд ли вообще ее замечая. Он знал: ему нужно идти. С каждою лишней минутой, которую проводил он здесь, человек в черном уходил все дальше и дальше. Возможно, уже — вглубь пустыни. До сих пор он неуклонно продвигался на юг.
— У тебя есть карта? — спросил он внезапно, подняв глаза.
— Нашего городка? — рассмеялась она. — Он слишком мал, чтобы нужна была карта.
— Нет. Страны к югу отсюда.
Ее улыбка увяла.
— Там пустыня. Просто пустыня. Я думала, ты останешься. Ненадолго.
— А что за пустыней?
— Откуда мне знать? Еще никто ее не перешел. Никто даже и не пытался, сколько я себя помню. — Она вытерла руки о фартук, взяла прихватки и, сняв с огня ушат кипящей воды, перелила ее в раковину. Вода разбрызгалась и пахнула паром.
Он поднялся.
— Ты куда? — Голос ее выдал навязчивый страх, и она сама на себя рассердилась за это.
— На конюшню. Если кто-то и знает, так это конюх. — Он положил руки ей на плечи. Они были теплыми, его руки. — И распоряжусь еще насчет мула. Если я соберусь здесь у вас задержаться, тогда нужно, чтобы о нем позаботились. Пока я не отправлюсь дальше.