Мальчик осторожно погладил Дэвида. Корт бы, наверное, глазам своим не поверил, если бы увидел такое диво, но ведь он не поверил и в то, что время Роланда уже наступило.
— Ты, наверное, сегодня умрешь, — сказал он, продолжая гладить Дэвида. — Мне, похоже, придется тобою пожертвовать, как теми мелкими пташками, на которых тебя обучали. Помнишь? Нет? Ладно, не важно. Завтра соколом стану я.
Дэвид сидел у него на руке молчаливый и немигающий: безразличный и к жизни своей, и к смерти.
— Ты уже старый, — задумчиво продолжал мальчик. — И быть может, ты мне не друг. Еще год назад ты предпочел бы мой глаз этому вяленому куску мяса, верно? Вот Корт посмеется. Но что-то же есть между нами, какая-то близость… что это, птица? Дружба или почтенный твой возраст?
Дэвид не ответил ему.
Мальчик надел на сокола клобучок и подобрал привязь. Они поднялись из подвала и и вышли из конюшни на свет.
Двор на задах Большого Зала на самом деле — вовсе не двор, а узкий зеленый коридор между двумя рядами разросшейся спутанной живой изгороди. Издавна здесь проходил ритуал посвящения мальчиков в мужчины: с незапамятных времен, задолго до Корта и даже его предшественника, который скончался именно здесь, от колотой раны, нанесенной слишком усердной и рьяной рукою. Многие мальчики вышли из этого коридора через восточный вход. Вход, предназначенный для учителя. Вышли мужчинами. Восточный конец коридора ведет к Большому Залу, к цивилизации и интригам просвещенного мира. Но еще больше ребят, окровавленных и избитых, вышло отсюда через западный вход, предназначенный для мальчишек, и эти уже навсегда оставались мальчишками. Этот конец коридора выходит к горам и к хижинам поселенцев. Дальше — дебри дремучих лесов, а еще дальше — пустыня. Те мальчишки, которые становились мужчинами, переходили от тьмы и невежества к свету и принимали ответственность. Тем, которые не выдерживали испытания, оставалось лишь отступить и смириться уже навсегда. Коридор был зеленым и ровным, как площадка для игр. Длиною ровно в пятьдесят ярдов.
Обычно у каждого входа толпятся возбужденные зрители и взволнованные родные, поскольку, как правило, день испытания известен заранее. Восемнадцать — вот самый обычный для испытуемых возраст (те же, кто не решался пройти испытание до двадцати пяти, уходили обычно из дома и становились свободными землевладельцами, и очень скоро про них забывали: про тех, кто не нашел в себе сил встретить лицом к лицу этот жестокий выбор «все или ничего»). Но в тот день не было никого. Только Жами, Катберт, Ален и Томас. Они столпились у западного, для мальчишек, входа и ждали там, затаив дыхание и не скрывая испуга.
— Оружие, идиот! — прошипел Катберт, и в его голосе явственно слышалась боль. — Ты забыл оружие!
— Я не забыл, — сухо отрезал Роланд. Интересно, спросил он себя, но отстраненно, как будто ему было все равно: знают ли уже в главном здании? Знает ли мать… и Мартен? Отец сейчас на охоте и вернется еще не скоро. Может быть, через пару недель. И Роланду было немного стыдно, что он не дождался его возвращения, потому что он знал, что даже если б отец не одобрил его решения, то уж понял бы наверняка.
— Корт пришел?
— Корт уже здесь, — донесся голос с того конца коридора, и показался сам Корт в короткой бойцовской фуфайке и с кожаной лентой на лбу, чтобы пот не заливал глаза. В руке он держал боевой посох из какого-то твердого дерева, заостренную с одного конца и притупленную на манер лопатообразной дубинки с другого. Не тратя времени даром, он затянул литанию, которую все они, слепо избранные по крови отцов, знали с самого раннего детства: учили ее к тому дню, когда они, может быть, станут мужчинами.
— Ты знаешь, зачем ты пришел, мальчишка?
— Я знаю, зачем я пришел, учитель.
— Ты пришел как изгнанник из дома отца своего?
— Я пришел как изгнанник, учитель.
И он будет изгнанником до тех пор, пока не одолеет Корта. Если же Корт одолеет его, он останется изгнанником навсегда.
— Ты пришел со своим оружием?
— Да, учитель.
— Каково же твое оружие?
Это было исконное право учителя — его преимущество, шанс приготовиться к бою с пращей, или копьем, или сетью.
— Мое оружие — Дэвид, учитель.
Корт запнулся, но только на долю секунды:
— Ты готов выйти против меня, мальчишка?
— Я готов.
— Тогда не мешкай.
И Корт пошел на него по коридору, перекидывая свою палку из руки в руку. Мальчики встрепенулись, как стайка испуганных птиц, когда их товарищ шагнул ему навстречу.
Мое оружие — Дэвид, учитель.
Помнит ли Корт? Понял ли он? Если — да, то, возможно, уже все потеряно. Теперь все зависело от того, как сработает эффект неожиданности… и еще от того, как поведет себя сокол. А вдруг он будет равнодушно сидеть у мальчика на руке, пока Корт будет вышибать ему мозги своею тяжелою палкой, или бросит его и взлетит в высокое жаркое небо?
Они сходились. Мальчик спокойно снял с сокола клобучок. Рука не дрожала. Клобучок упал в зеленую траву. Мальчик остановился. Он увидел, как Корт вперил взгляд в птицу и как глаза у него распахнулись от изумления и запоздалого понимания.
Значит — сейчас.
— Возьми его! — выкрикнул мальчик и вскинул руку.
Дэвид сорвался с руки и взлетел как безмолвный сумеречный снаряд; короткие крылья взмахнули — раз, другой, третий, — и вот уже когти и клюв впились Корту в лицо.
— Да! Роланд! — в исступлении выкрикнул Катберт.
Корт отшатнулся и, потеряв равновесие, упал. Тяжелый посох взметнулся, но тщетно: ударил он только по воздуху. Сокол превратился в трепещущий, смазанный комок перьев.
Мальчик рванулся к поверженному учителю, выставив руку перед собой твердым клином, локтем вперед.
Но, несмотря ни на что, Корт едва ли не увернулся. Сокол закрывал ему почти весь обзор, но тяжелая палка опять поднялась затупленным концом вперед, и Корт хладнокровно прибег к единственному из оставшихся у него в арсенале приемов, который мог бы переломить ситуацию в его пользу: он трижды ударил себя по лицу, безжалостно напрягая мускулы.
Дэвид отлетел прочь, разбитый. Одно крыло бешено билось о землю. Его холодные, немигающие глаза хищника впились яростным взором в окровавленное лицо Корта. Незрячий глаз учителя, раздутый, слепо таращился из глазницы.
Мальчик пнул Корта ногою в висок, впечатав удар. На этом все должно было закончиться: нога мальчика онемела — с такой силою он ударил. Но это было еще не все. Не все. На мгновение лицо Корта как-то обмякло, а потом он рванулся и схватил мальчика за ногу.
Мальчик дернулся, оступился и упал, растянувшись в траве. Где-то, далеко-далеко, закричал Жами.
Корт уже поднялся, готовый навалиться на мальчика и прикончить его. Тот утратил свое первоначальное преимущество. Секунду они смотрели в глаза друг другу: ученик, распростертый на земле, и учитель, стоящий над ним, со сгустками крови, стекающими по левой стороне его лица. Незрячий глаз его теперь совсем заплыл, осталась лишь тоненькая полоска белка. Сегодня корт точно уже не пойдет по борделям.
Что-то впилось в руку мальчика. Сокол. Дэвид, слепо рвущий его когтями. Оба крыла перебиты. Невероятно, как он вообще жив остался.
Мальчик схватил сокола, как хватают камень, не обращая внимания на острый клюв, сдирающий кожу с его запястья. Когда Корт набросился на него, мальчик, беспомощно распластанный по земле, подбросил сокола вверх.
— Возьми его! Дэвид! Убей!
А потом Корт упал на него, закрывая собою солнце.
Сокол расплющился между ними. Мальчик почувствовал, как по лицу его шарит мозолистый палец, нащупывая глазницу. Он рывком повернул голову, одновременно приподнимая бедро, чтобы закрыться от колена Корта, нацеленного ему в пах, и трижды рубанул ребром ладони по шее учителя. С тем же успехом он мог бы стучать и по камню.
А потом Корт вдруг издал сдавленный всхлип. Его тело дернулось. Словно сквозь пелену мальчик увидел, как Корт шарит рукой по земле, пытаясь дотянуться до выпавшей палки. Он рванулся, превозмогая боль, и отбил ее ногою в сторону, вне досягаемости. Дэвид вцепился когтями в правое ухо Корта. Другой лапою сокол безжалостно рвал щеку учителя, превращая ее в окровавленные лохмотья. Теплая кровь, распространявшая запах меди, пролилась прямо мальчику на лицо.
Корт ударил сокола кулаком и сломал ему спину. Еще раз — и шея Дэвида изогнулась под неестественно острым углом. Но когти еще сжимались. Уха больше не существовало; на его месте зияла теперь окровавленная дыра. Третий удар отбросил сокола прочь.
Ребром ладони мальчик рубанул Корта по носу, перебив тонкий хрящ. Брызнула кровь.
Корт выбросил руку вперед, вслепую схватил мальчика за ягодицу и рванул на себя. Роланд упал, откатился в сторону, нащупал палку, которую выронил Корт, и поднялся на колени.
Корт тоже встал на колени и усмехнулся сквозь маску запекшейся крови. Его единственный зрячий глаз бешено вращался в запавшей глазнице. Нос был расплющен и свернут на сторону, щеки свисали лохмотьями кожи.
Мальчик держал свою палку, как бейсболист держит биту, готовясь принять подачу.
Корт сделал два ложный выпада, а потом бросился на него.
Но мальчик был начеку. Палка из твердого дерева, описав в воздухе плоскую дугу, с глухим стуком ударилась о череп Корта. Корт повалился на бог, таращась на мальчика вдруг помутневшими невидящими глазами. Изо рта у него потекла тонкая струйка слюны.
— Сдавайся или умри, — сказал мальчик. Впечатление было такое, что рот у него забит влажной ватой.
И Корт улыбнулся. Он был почти без сознания. Еще пару недель он точно не встанет с постели — и эти недели он пролежит, укрытый черным покровом глубокой комы. Однако теперь он еще держался, напрягая все силы своей безжалостной и безупречной жизни.
— Я сдаюсь, стрелок. Я сдаюсь улыбаясь.
Зрячий глаз Корта закрылся.
Стрелок легонько потряс его за плечо: мягко, но настойчиво. Ребята уже окружили его. Руки так и чесались — похлопать его по спине, потрепать по плечу. Но они не решались, чувствуя произошедшую перемену и страшась этой бездны, что теперь разделила их. И все же она была не такой странной и страшной, какой быть могла бы, ибо между Роландом и остальными какая-то пропасть существовала и раньше. Всегда.
Глаз Корта опять приоткрылся.
— Ключ, — обратился к нему стрелок. — Я хочу забрать то, что принадлежит мне по праву рождения, учитель. Мне нужен ключ.
Револьверы, которые принадлежали ему по праву крови. Не те — отцовские, тяжелые, с рукоятками из сандалового дерева… но все-таки револьверы. Запрещенные для всех, кроме немногих избранных. Последнее, окончательное оружие. В каменной усыпальнице под казармой, где, согласно древним законам, он теперь должен был поселиться (вдали от материнского дома), висело его ученическое оружие, тяжелый громоздкие изделия из стали и никеля. Они служили еще отцу во время его ученичества. А теперь отец стал правителем, по крайней мере, номинально.
— Так вот в чем причина, — прошептал Корт как во сне. — И так срочно? Этого я и боялся. И все-таки ты победил.
— Ключ.
— Сокол… хороший тактический ход. Хороший выбор оружия. И долго ты тренировал этого гада?
— Я никогда не учил Дэвида. Я с ним подружился. Ключ.
— У меня под поясом, стрелок.
Глаз снова закрылся.
Стрелок запустил руку под пояс Корта, ощущая давление его живота, накачанных мышц, которые теперь стали вялыми и безжизненными. Ключ висел на латунном кольце. Роланд сжал его в кулаке, сопротивляясь безумному порыву подбросить ключ в воздух в победном салюте.
Он поднялся на ноги и наконец повернулся к ребятам, как вдруг Корт схватил его за ногу. Стрелок на мгновение напрягся, опасаясь, что это — последняя, отчаянная попытка поверженного учителя одолеть его, но Корт лишь поглядел на него снизу вверх и поманил его заскорузлым пальцем.
— Сейчас я усну, — прошептал Корт, и голос его был спокоен. — Может быть, навсегда, я не знаю. Я больше тебе не учитель, стрелок. Ты превзошел меня, а ведь ты на три года моложе, чем был твой отец, когда проходил испытание, а он был самым юным из всех. Но позволь дать тебе один совет.
— Что еще?
Нетерпение, раздражение.
— Сейчас.
— Гм? — казалось, слово это вырвали насильно.
— Пусть молва и легенда опережают тебя. Здесь есть кому позаботиться об этом. — Взгляд Корта метнулся поверх плеча стрелка ему за спину. — Быть может, они все глупцы. Но пусть молва опережает тебя. Пусть тень твоя вырастет. Пусть на лице у тебя отрастет борода. Пусть она станет темнее и гуще. — Он улыбнулся. — Дай только время, и молва околдует и самого колдуна. Ты понимаешь, о чем я, стрелок?
— Да.
— И примешь последний совет от меня?
Стрелок качнулся на каблуках — поза устойчивая и задумчивая, предвосхищавшая превращение мальчика в мужчину. Он поглядел на небо. Оно уже темнело, наливаясь пурпурным свечением заката. Дневная жара потихонечку отступала, а вспышки молний на горизонте предвещали дождь. Там, за многие мили отсюда, вилы слепящих разрядов кололи бока безмятежных холмов в предгорьях. Холмы. Потом — горы. Потом — фонтаны безрассудства и крови, бьющие в небеса. Он устал. Усталость проникла до мозга костей. И еще глубже.
Он опустил глаза и взглянул на Корта.
— Сейчас я собираюсь похоронить своего сокола, учитель. А попозже схожу в нижний город и скажу там в борделях, если кто будет спрашивать, где ты и что с тобой.
Губы Корта раскрылись в улыбке, исполненной боли. Потом он уснул.
Стрелок поднялся и обернулся ко всем остальным:
— Соорудите носилки и отнесите его домой. Приведите ему сиделку. Нет: двух сиделок. О'кей?
Друзья продолжали таращиться на него, захваченные суровой торжественностью момента, который еще нельзя было переломить возвращением к грубой реальности. Им все представлялось, что вот сейчас над головою Роланда воспылает нимб ослепительного огня или, быть может, что он обернется диким волком прямо у них на глазах.
— Двух сиделок, — повторил стрелок и улыбнулся. Они улыбнулись тоже.
— Ах ты чертов погонщик мулов! — вдруг выкрикнул Катберт, расплывшись в улыбке. — Ты ж нам ничего не оставил, сам ободрал все мясо с этой кости!
— До завтра мир не изменится, — проговорил, улыбаясь, стрелок, вспомнив старую поговорку. — Ален, ты жопа с гренкой. Чего стоишь? Двигай своими бульонками.
Ален взялся за сооружение носилок; Томас и Жами ринулись в главный зал, а оттуда уже — в лазарет.
Стрелок и Катберт остались стоять на месте, глядя друг на друга. Они всегда были близки: очень близки — или настолько, насколько вообще позволяли близость острые грани их очень несхожих друг с другом характеров. Глаза Катберта так и сияли, излучая открытый, рискованный свет, и стрелок едва удержался, чтобы не посоветовать другу отложить испытание еще на год, а то и на все полтора, если он только не хочет уйти с позором через западный вход. Но они многое пережили вместе, и стрелок понимал, что не может сейчас рисковать в единочасье разрушить все это, ибо, как бы он ни старался, ему все равно не избежать того, что слова его будут восприняты как проявление покровительственного отношения. Я уже начинаю плести интриги, — подумал он, и ему стало немного противно. А потом он подумал о Мартене и о матери и улыбнулся другу. Улыбкой обманщика.
Я буду первым, сказал он себе, в первый раз осознав до конца, хотя он и прежде задумывался (а вернее, мечтал) об этом. Я буду первым.
— Пойдем, — сказал он.
— С твоего позволения, стрелок.
Они вышли из окруженного живой изгородью коридора через восточный вход; Томас и Жами уже вернулись из лазарета и привели сиделок, которые были похожи на призраков в своих тяжелых белых балахонах с красным крестом на груди.
— Можно я помогу тебе похоронить сокола? — спросил Катберт.
— Да, — отозвался стрелок.
А позже, когда на землю обрушилась тьма, а вместе с нею — гроза, когда дождь пролился гремящим потоком с небес, когда в вышине, точно черные призраки, клубились тучи и молнии вспышками голубого огня омывали извилистые лабиринты узких улочек нижнего города, когда кони стояли в стойлах, свесив головы и опустив хвосты, стрелок взял себе женщину и возлег с нею.
Это было приятно и быстро. Когда все закончилось и они молча лежали бок о бок, на улице пошел град, выбивая по крышам свою короткую жесткую дробь. Где-то внизу, далеко-далеко, кто-то наигрывал ритм «Эй, Джуд». Стрелок погрузился в раздумья, замкнувшись в себе. И только тогда, в этом дробном молчании, уже на грани сна, ему вдруг подумалось, а ведь вполне может так получиться, что он — первый — окажется и последним.
Стрелок, разумеется, рассказал мальчику далеко не все, но, возможно, многое из того, о чем он умолчал, все равно так или иначе проступило в его рассказе. Он давно уже понял, что этот парнишка на удивление проницателен для своих лет и в чем-то очень похож на Катберта. Или даже — на Жами.
— Спишь? — спросил стрелок.
— Нет.
— Ты все понял, о чем я тебе говорил?
— Понял? — переспросил парнишка с осторожною ненарочитой издевкою в голосе. — Понял ли я? Вы что, смеетесь?
— Ни в коем разе.
Но стрелок уже внутренне сжался: приготовился защищаться. Он еще никому не рассказывал об этом — как он стал мужчиной, потому что всегда, когда он вспоминал о том, его раздирали противоречивые чувства. Конечно, сокол был безупречным и во всех отношениях приемлемым оружием, но это был и обманный ход тоже. Хитрость. И предательство. Первое из долгого ряда: Я что же, готовлюсь уже бросить этого мальчика человеку в черном?
— Я понял, — неожиданно высказался мальчик. — Это была игра, да? Почему люди, когда взрослеют, всегда продолжают играть? Почему все, за что ни возьмись, для них лишь повод для новой игры? Люди взрослеют вообще или просто вырастают?
— Ты еще очень много не понимаешь, — сказал стрелок, пытаясь сдержать медленно закипающий гнев. — И не знаешь всего.
— Да. Но я зато знаю, что я для вас.
— Да? И что же? — стрелок весь напрягся.
— Фишка в игре.
Стрелку вдруг захотелось взять камень потяжелее и размозжить парню голову, но вместо этого он прикусил язык.
— Давай спать, — чуть погодя, сказал он. — Мальчикам нужно как следует высыпаться.
А в голове у него пронеслось эхо давнишних слов Мартена: Ступай и займи свой кулак.
Стрелок еще долго сидел в темноте — в оцепенении, объятый ужасом. Он никогда ничего не боялся, и только теперь испугался (в первый раз в жизни), что начнет сам себя ненавидеть. А так, вероятно, и будет.
Во время следующего периода бодрствования железная дорога, сделав резкий крюк, почти вплотную приблизилась к подземной реке, и они наткнулись на недоумков-мутантов.
Увидев первого, Джейк закричал.
Стрелок смотрел прямо перед собою, качая рычаг. Он резко повернул голову вправо и разглядел далеко внизу какой-то блуждающий огонек, отдающий гнилостной зеленью, круглый и слабо пульсирующий. Только теперь он почувствовал запах: слабый, но неприятный. Сырой.
Эта зеленая масса была лицом, и лицом ненормальным, противоестественным. Над расплющенным носом мерцали выпученные глаза, какие бывают только у насекомых. Глаза пустые и не выражающие ничего. Стрелок ощутил приступ атавистического отвращения. Внизу живота разлился неприятный холодок, пробирая до самых глубин нутра. Он сбился с ритма, и дрезина немного замедлила ход.
Светящееся лицо исчезло.
— Что это было? — мальчик передернул плечами. — Что…?
Слова застряли тугим комком в горле: они со стрелком проскочили мимо еще троих слабо светящихся в темноте существ, что стояли между путями и невидимою рекою. Неподвижные, они наблюдали за ними.
— Недоумки-мутанты, — сказал стрелок. — Они вряд ли нас потревожат. Скорее всего, они нас испугались не меньше, чем мы — их…
Одно из существ сдвинулось с места и пошло прямо на них, неуклюже волоча ноги. Оно светилось и изменялось на ходу. Лицо его было лицом изголодавшегося олигофрена. Истощенное голое тело превратилось в бугристую массу щупальцеобразных отростков с присосками на концах.
Мальчик опять закричал и весь съежился, прижавшись к ноге стрелка, точно испуганный пес.
Одно из щупалец протянулось над плоской платформой дрезины. От него пахло сыростью, тьмой и еще чем-то чужим, нездешним. Стрелок отпустил рычаг, выхватил из кобуры револьвер и послал пулю прямо в эту застывшую рожу голодного олигофрена. Тот отлетел прочь. Его слабое, точно огонек на болоте, свечение угасло, как луна при затмении. Вспышка от выстрела высветила темные немигающие зрачки, и отблески ее погасли не сразу, а переливались еще горящими искрами на отражающей свет сетчатке. Запах сгоревшего пороха был горячим и диковатым — чужим в этом каменном склепе.
Появились еще мутанты. Их было много. Никто пока не нападал в открытую, но они подходили все ближе и ближе к рельсам — молчаливое, мерзкое сборище любопытных зевах.
— Тебе, если что, придется меня заменить и прокачать рычаг, — сказал стрелок. — Сможешь?
— Да.
— Тогда приготовься.
Мальчик встал рядом с ним, стараясь держаться как можно устойчивее. Он не смотрел вперед, чтобы ненароком не разглядеть больше, чем было нужно. Глаза его только мельком выхватывали из тьмы слабо светящиеся фигуры мутантом, мимо которых они проезжали. Мальчик как будто вобрал в себя весь мыслимый ужас и превратился в живое его воплощение, но как будто само ядро его существа, таившее в себе память бесчисленных поколений, каким-то образом просочилось сквозь поры кожи и образовало невидимый телепатический щит.
Стрелок равномерно качал рычаг, не увеличивая, однако, скорости. Недоумки-мутанты могут чувствовать запах страха, и все же стрелок был уверен, что дело не только в страхе: одного только страха им вряд ли было бы достаточно. Но они с мальчиком — порождения света. Цельные и живые. Как же они должны нас ненавидеть, — подумал стрелок и вдруг спросил себя: а человек в черном? Его они ненавидели тоже? Так же? Наверное, все-таки нет. Или, может быть, он прошел сквозь жалкую их колонию незамеченным, как тень от черного крыла.
Мальчик сдавленно вскрикнул. Стрелок повернул голову — едва ли не небрежно. Четверо мутантов тащились, спотыкаясь на каждом шагу, следом за дрезиной. Один из них уже тянул руки, чтобы ухватиться за край платформы.
Стрелок отпустил рычаг и выстрел из револьвера — все так же небрежно, едва ли не полусонно. Пуля попала в голову ближайшего к ним мутанта. Тот издал влажный всхлип, больше похожий на вздох, и вдруг заулыбался. Руки его были вялыми, мертвыми, точно дохлая рыба; пальцы его слиплись друг с другом, как пальцы перчатки, провалявшейся долгое время в подсыхающей грязи. Одна из этих мертвенных лап схватила мальчика за ногу и потянула.
Мальчик закричал в полный голос в глухой тишине этой гранитной утробы.
Стрелок выстрелил еще раз — мутанту в грудь. Тот принялся пускать слюни сквозь свою идиотскую ухмылку. Джейк уже начал сползать с платформы. Стрелок схватил его за руку и сам едва не упал: тварь оказалась на удивление сильной. Стрелок всадил еще одну пулю мутанту в голову. Один глаз погас, как свеча, и все же мутант продолжал тянуть. Они молча боролись за извивающееся, корчащееся тело Джейка. Каждый тянул на себя, как детишки, когда они, загадав желание, ломают куриную косточку-вилочку.
Дрезина потихонечку замедляла ход. Остальные мутанты уже приближались: колченогий, хромой и слепой. Может быть, они просто искали Иисуса, который бы их исцелил, воскресил, как Лазаря, и вывел из тьмы на свет.
Вот и все. Парню конец, — подумал стрелок абсолютно спокойно, с какою-то безупречною даже холодностью. Как и было задумано: или бросить его и поднажать на рычаг, или сгинуть здесь самому. Парню конец.
Он изо всех сил рванул Джейка за руку, одновременно разрядив револьвер мутанту в живот. На какой-то ужасный застывший миг тот еще сильнее вцепился в Джейка, и парнишка опять начал сползать с платформы. А потом мертвая грязная лапа разжалась, и глупышка-мутантик, по-прежнему улыбаясь, повалился ничком между рельсами позади замедляющей ход дрезины.
— Я думал, вы меня бросите, — паренек разрыдался. —
— Я думал… Мне показалось…
— Держись за мой пояс, — коротко бросил стрелок. —
— Только крепче держись.
Рука парнишки вцепилась ему в ремень; мальчик дышал тяжело, задыхаясь от беззвучных рыданий.
Стрелок снова взялся за рукоятку и начал качать ее размашисто и размеренно; дрезина потихонечку набирала скорость. Недоумки-мутанты отступили на шаг и наблюдали теперь, как они уезжают. Лица их вряд ли можно было назвать человеческими (если только в предельно трогательном, даже жалостном смысле). Они излучали слабое гнилостное свечение, подобное тому, какое исходит от странных глубоководных рыб, живущих под гнетом черной толщи соленой морской воды. Лица эти не выражали ни гнева, ни ненависти. Никаких чувств не теплилось в их бессмысленно вытаращенных глазах, только что-то похожее на полубессознательное идиотическое сожаление.
— Они уже выдохлись, — сказал стрелок, и напряженные мышцы внизу живота немного расслабились. — Они…
Недоумки-мутанты набросали камней на рельсы. Путь был перекрыт. Правда, работали явно наспех; всего-то, быть может, минутное дело — расчистить пути, но им все равно пришлось остановиться. И кто-то должен был спуститься с платформы и убрать камни с рельс. Мальчик глухо застонал и еще теснее прижался к стрелку. Стрелок отпустил рукоятку. Дрезина бесшумно подкатилась к завалу и, вздрогнув, остановилась.
Недоумки-мутанты опять приближались: этак небрежно, словно так уж оно получилось, что они проходили мимо, заблудившись в нескончаемом сне о мраке, и вот набрели на кого-то, у кого можно спросить дорогу. Сборище проклятых на перекрестке под толщею древних скал.
— Они нас схватят? — спокойно спросил мальчуган.
— Нет. Помолчи пока, ладно?
Стрелок оглядел груду камней. Мутанты — хилые существа. Конечно, они не смогли притащить на пути по-настоящему крупные камни. Мелкие камешки, чтобы только остановить дрезину и заставить кого-то из них спуститься.
— Спускайся, — распорядился стрелок. — Придется тебе потрудиться. А я тебя прикрою.
— Нет, — прошептал мальчик. — Пожалуйста.
— Я не могу дать тебе револьвер и я не могу таскать камни и одновременно стрелять. Придется спуститься тебе.
Глаза у Джейка вдруг как-то жутко закатились; он содрогнулся всем телом, наверное, в унисон своим заметавшимся в ужасе мыслям, а потом он медленно сполз с платформы и принялся, не глядя, расшвыривать камни по сторонам.
Стрелок ждал с револьверами наготове.
Двое мутантов, пошатываясь на ходу, двинулись к мальчику, вытянув вялые, точно из вязкого теста, руки. Револьверы знали что делать: две красно-белые вспышки пронзили тьму, впившись иглами боли стрелку в глаза. Мальчик закричал, но работу свою не прекратил. Перед глазами стрелка заплясали призрачные огни. Он вообще ни черта не видел, и это было хуже всего. Все погрузилось во мрак.
Один из мутантов, который совсем почти и не светился, внезапно вцепился в парнишку своею резиновой мертвенной лапой. Слезящиеся глаза, занимавшие добрую половину лица мутанта, закатились.
Джейк опять закричал и развернулся, готовясь к драке.
Стрелок разрядил револьверы, не разрешая себе ни на мгновение задуматься, иначе его ослабевшее зрение могло бы его подвести, отдавшись предательской дрожью в руках: две головы — мутанта и мальчика — были всего в нескольких дюймах друг от друга. Упал мутант. Медленно завалившись набок.
Джейк расшвыривал камни, точно взбесившись. Мутанты сгрудились чуть поодаль, пока еще не решаясь переступить невидимую черту, за которой останется только рвануться и нападать. Но они потихонечку приближались. И стояли теперь совсем близко. Подходили другие. Их число увеличивалось непрестанно.
— Порядок, — сказал стрелок. — Давай забирайся назад. Быстрее.
Как только мальчик сдвинулся с места, мутанты бросились к ним. Джейк перемахнул через борт, шлепнулся на платформу и тут же поднялся на ноги; стрелок уже подналег на рычаг — изо всех сил. Револьверы убраны в кобуры. Теперь уже не до стрельбы: пора уносить ноги.
Мерзкие лапы шлепали по металлической платформе. Теперь мальчик держался за пояс стрелка обеими руками, вжавшись лицом ему в поясницу.
Мутанты бежали по путям, лица их были исполнены все того же безумного, отрешенного предвкушения. Стрелок буквально физически ощутил мощный выброс адреналина в кровь. Он качал рукоятку с удвоенной силой — дрезина летела по рельсам сквозь тьму. Они со всего маху врезались в жалкую кучку из четырех или пяти неуклюжих мутантов. Те разлетелись в стороны, точно гнилые бананы, сбитые со ствола.
Вперед и вперед. В беззвучной, зловещей, стремительной тьме.
Спустя, наверное, целую вечность мальчик все-таки оторвался от спины стрелка и поднял лицо навстречу воздушной струе: ему было страшно, но он все равно хотел знать. Призраки вспышек от выстрелов еще не рассеялись у него в зрачках, но здесь и нечего было видеть, кроме кромешной тьмы, и нечего слышать, кроме рева воды в реке.
— Они отстали, — сказал парнишка и вдруг испугался, что путь сейчас оборвется во тьме и они слетят с рельс под гибельный грохот дрезины, превращающейся в искореженные обломки. Он ездил в автомобилях; однажды его напрочь лишенный всякого чувства юмора папочка гнал машину под девяносто миль в час на магистрали Нью-Джерси, и его остановили за превышение скорости. Но он в жизни не ездил так: с хлещущим ветром в лицо, вслепую, когда повсюду, и сзади, и спереди, поджидают такие страсти, когда шум реки разносится точно сдавленный смех — смех человека в черном. Руки стрелка были как поршни обезумевшего человека-автомата.