Так, в царстве майя-тольтеков, краснокожих людей Запада, на одном конце рухнувшего моста через Атлантику — исчезнувшего материка; так же, и на другом конце, — в земле «краснокожих» Востока — сначала керетимов-критян, а потом финикийцев (phoinix, «красный»), на Тиро-Сидонском побережье Ханаана и Пуническом — Северной Африки, — может быть, в местах двух атлантских колоний. Вспомним священные ограды Молоха в Гезере, Таанаке, Меггило, — кладбища с обугленными костями новорожденных детей — человеческих жертв (Nieldsen. Der dreieinige Gott, 1922, p. 284); вспомним найденные в Карфагене останки 6000 человеческих жертв, вместе с глыбой полурасплавленной бронзы — вероятно, изваянием карфагенской богини Матери, Танит, которой приносились эти жертвы; вспомним, что при осаде Карфагена греческим полководцем Агафоклом погибло 3000 детей в раскаленном железном чреве Молоха вместе с 300 взрослых, пожелавших быть вольными жертвами (A. Jeremias, 1. с., 185–186).
«Отдавай мне первенцев из сынов твоих, и будешь у Меня народом святым», — вот последняя горсть охладевшего пепла от некогда великого огня в самом Израиле (Исх. 22, 29). Там, на Западе, в древней Америке, огонь разгорелся пожаром; здесь на Востоке, он глухо тлеет под пеплом; но, если бы дать ему разгореться, он вспыхнул бы и здесь, как там.
Тщетно римским законом Адрианова века запрещены человеческие жертвы по всей империи: втайне продолжаются они до конца язычества — до вспыхнувшего на небе крестного знаменья: Сим победиши (Fr. Cumont, 1. c., 176). — Только единою жертвою Голгофскою кончена бесконечность человеческих жертв, и, чтобы возобновить ее, как мы это пытались только что сделать в первой всемирной войне, и, может быть, во второй — попытаемся, нужно отменить Голгофскую жертву, превратить историческую личность Христа в миф, как мы и это пытаемся сделать. Сделаем ли, вот вопрос, которым судьбы нашего второго человечества решатся, может быть, так же грозно, как судьбы первого.
XX
После того как, с явлением Христа, боги Атлантиды вышли из древних таинств, в них вошли ее же демоны. Два главных из них здесь, на Востоке, в Европе, Азии, Африке, — те же, что там, на Западе, в древней Америке: лютый Эрос и Эрис, Содом и Война. Это как бы даже не два демона, а два лица одного: лютое сладострастье, соединенное с лютою жестокостью в одну сатанинскую религию. Очень знаменательно, что зараза начинается по всему Средиземно-Атлантическому пути, у «краснокожих» Востока — людей, чьи лица как бы озарены последним отблеском красного Запада, «Заката всех солнц» — Атлантиды.
«Вот жестокость гнуснейшая, turpissima crudelitas!» — «Если это святыня, то где же кощунство?» — скажет бл. Августин об оскверненных таинствах Великой Матери в Карфагенской земле, как бы на стынущем пепле человеческих жертв (Augustin., de civitafe Dei, VII, 26. — II, 4).
XXI
Крест «крещеных» богов Атлантиды явлен в древних таинствах Востока, так же как Запада, но люди сделали орудие спасенья орудием гибели; свет показан во тьме, но люди возлюбили тьму больше света; противоядие дано, но люди выбрали яд.
Явлен Крест и поруган. «Так надругаться над Крестом Господним мог только дьявол!» — в этом ужасе первохристиан на Востоке и Колумбовых спутников на Западе, что-то верно угадано. Как бы весь мир сошел с ума, но не похож в безумии на того бесноватого, что бьется с пеною у рта, у ног Господних, и может быть исцелен; нет, холодно, спокойно, бесстрастно, как бы разумно, безумствует мир. «Всепрекрасными», «всеблаженными», по слову Платона об Атлантах, считают себя люди, на краю гибели.
Roma meretrix, «Рим-Блудница», сладострастно-кровавая, — великая «культура демонов», как бы черная обедня, сатанинский шабаш, справляемый не кучкой людей во мраке ночи, а всем человечеством, при свете дня. Но вот, «в один день придут на нее казни… и будет сожжена огнем». — «Я повергну тебя на землю… извлеку изнутри тебя огонь и превращу тебя в пепел… Ты сделаешься ужасом, и не будет тебя вовеки».
Рим погиб — спасся мир. Это и значит: участь Европы была бы участью древней Америки и, может быть, Атлантиды древнейшей, если б не пришел Спаситель.
XXII
«Вечером вы говорите: будет вёдро, потому что небо красно; и поутру: будет ненастье, потому что небо багрово. Лицемеры! различать лицо неба вы умеете, а знамений времен — не можете» (Мт. 16, 2–3).
Кажется, никогда еще не были так ясны знаменья, и люди так слепы к ним, как в наши дни. Если бы глаза наши открылись, и мы заглянули бы во II–III век христианства, то, может быть, увидели бы в нем себя, как в зеркале, и на своем лице — ту же, как тогда, прозрачную маску, лицо смерти, facies Hippocratica.
Так же и сейчас, как тогда, был Христос, как бы не был; так же историческая личность Его превращается в миф, тело — в тень. Так же люди всеядны и голодны; верят во всех богов и ни в одного; в наших молельнях, как в древних, — Авраам, Орфей, Аполлоний Тианский, Будда и Христос. Так же хочет воцариться над миром полубогиня, полумошенница, Теософия. Так же кто-то поет над нами веселую песенку о голой, зябкой душе, выходящей из тела, и скучно, страшно людям, как будто заглянул им в очи сам древний царь скуки, Сатана. Так же о Конце еще никто не думает, но чувство Конца уже в крови у всех, как медленный яд. Те же два слова начертаны огненными буквами на грозно-черном и все чернеющем, грознеющем небе нашей второй Атлантиды — Европы: Содом — Война. Так же вдруг нечем стало дышать, в духоте между двумя грозами, в щели между двумя жерновами, в перемирии между двумя войнами.
Только что десять царей атлантов, сидя на стынущем пепле жертвы, в темном святилище, где все огни потушены, решали: «Мир или война?» и, может быть, снова будут решать, и решат: «Война». Но если найдется среди безумных мудрый, он снова узнает — вспомнит, сидя на стынущем пепле жертвы, что вся Атлантида-Европа — пепел и жертва.
XXIII
Тайна таинств — Христос: вот что мы узнали, пройдя весь путь, от начала мира до сегодняшнего дня, увидев всю жизнь человечества в одно мгновение, как умирающий видит всю свою жизнь; вот что мы нашли, опустившись на дно Океана, как водолаз Гильгамеш — за Злаком Жизни.
Если не лгут знаменья времени, если небо наше недаром багрово, и вторая война будет концом Атлантиды-Европы, то мы, люди конца, только через Конец можем подойти к Тому, Кто говорит: «Я есмь Альфа и Омега, начало и конец»; только через Него, грядущего, мы можем увидеть Его, пришедшего.
«Иисус Христос вчера и сегодня, и вовеки тот же» (Евр. 13, 8). Но две тысячи лет прошли для человечества недаром; и двести последних лет больше двух тысяч; двадцать последних больше двухсот. Время ускоряется, как течение реки к водопаду; перед самым падением, все тише, глаже водное зеркало, но кое-кто уже слышит приближающийся гул водопада.
XXIV
«Истиной назвал Себя Христос, а не Привычкой», по чудному слову Тертуллиана (O. Pfleiderer. Die Entstehung des Christentums, 1907, p. 247).
Пылью становится понятное.
Was man begreift, wird staubig.
«Прах и пыль — пища мертвых», в древневавилонском аду. Две тысячи лет привычки сделали то, что нынешним христианам истина Христова — страшно сказать — пища мертвых, пыль и прах.
Может быть, самое первичное во всякой религии, в христианстве же особенно, — чувство изумления. «Многие народы приведет Он в изумление… ибо они увидят то, о чем не было говорено им, и узнают то, чего не слышали» (Исх. 52, 15). Это невиданное, неслыханное, неимоверное — «Господи, кто поверил слышанному от нас?» — это изумляющее есть признак того, что мы подходим ко Христу, хотя бы из самой далекой дали к Нему приближаемся. Быть изумленным, значит видеть Его; не изумляться — не видеть. Альфа и Омега, начало и конец, первый и последний — Он, «вчера и сегодня, и вовеки тот же» — Неизвестный, Изумляющий.
Чувство изумления — новую, неимоверную, для нынешних людей, даже христиан, почти невозможную, но единственно нужную, действенную точку зрения на Христа, — вот что мы нашли в Атлантиде-Апокалипсисе; вот что значит тайна таинств — Христос.
XXV
«Тесными вратами входите, потому что широки врата и пространен путь, ведущий в погибель, и многие идут ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь» (Мт. 8, 13–14). В воле, в действии, так было и будет всегда; но, кажется, только сейчас и в мысли, в познании, так же. Не был еще никогда пространнее путь, не были шире врата, ведущие в погибель, и?же, теснее, — ведущие в жизнь. Прямо, гордо, высоко подняв голову, нельзя сейчас подойти ко Христу; можно, только согнувшись, на коленях, ползком, пролезая сквозь узкую, разверзтую взрывом вулканических сил, в первозданной толще гранита, щель, ведущую к сердцу земли, сердцу морей, где погребена Атлантида, первый мир, и, может быть, будет погребен — второй, наш.
XXVI
А что же Церковь, разве не спасала и не спасает мир? В этом вопросе — наша смертная боль, такая рана, что к ней прикасаться, о ней говорить почти нельзя.
Есть ли вне церкви спасение? Нет. Мир погибает, потому что вышел или выпал из Церкви. Но, чтобы вернуться в нее, не надо ли миру перестать быть миром, не только в ложном, временном, но и в вечном, истинном смысле? И Церкви, чтобы вместить мир, не надо ли перестать быть Церковью, тоже в смысле вечном, истинном? Миру ответить на этот вопрос, значит сейчас погибнуть или спастись.
Воды жизни в Церкви неиссякаемы, а в миру палящая засуха — те страшные, «Псиные дни», Caniculia, когда звери бесятся от жажды. Нынешнего мира болезнь — Богобоязнь. Сколько сейчас таких больных! Жаждут сегодня, а завтра челюсти сожмутся судорогой бешенства, и жаждущий уже не будет жаждать. Воду жизни предлагать ему из Церкви, все равно что настоящую воду — больному водобоязнью.
В первый раз, накануне первой всемирной войны, ждал голоса Церкви мир, может быть, сам того не зная, как ждет благодатного ливня палимая засухой, издыхающая от жажды земля. Церковь тогда промолчала. Мир ждет и сейчас, может быть, накануне второй всемирной войны, того же голоса, и Церковь снова молчит. Что же значат эти два страшных молчания?
XXVII
Церковь — тело Христово, но, может быть, оно сейчас в гробу, как до воскресения, во время сошествия Господа в ад. А мир — между двумя кругами ада: только что вышел из верхнего — первой всемирной войны, и сходит в нижний — вторую войну. Здесь-то, в аду, может быть, он и будет спасен Сошедшим в ад.
XXVIII
Был у старинных писателей добрый обычай обращаться к «друзьям-читателям», как бы за помощью, в самых трудных и важных местах книги. Этого теперь уже никто не делает, потому что это кажется, как многое доброе, смешным. Пусть; я это все-таки сделаю.
Друг-читатель, мне хочется напомнить тебе то, что я сказал в «Бесполезном предисловии» к этой, может быть, для нас обоих небесполезной книге. Будет ли новая всемирная война — конец Атлантиды-Европы, мы не знаем, но знаем, что может быть, и что все мы должны что-то сделать или попытаться сделать, чтоб этого не было. Друг, не говори: «Что я могу один?»
…Если кто один, Я с ним.
…kai hopou heis?stin monos…
eg? eimi metautou.
(Grenfell and Hunt. The Oxyrhynchus Papyri, 1897, p. 8. — Ephraem Syr.,