Сегодня выяснилось, что возле тела начинающего писателя Кристофера Дэвидсона была найдена предсмертная записка, в которой говорится, что двадцатилетний романист покончил с собой в результате продолжительного периода творческого застоя.
Квартирант популярного писателя Гордона Крейса не сумел смириться с успехом своего домовладельца. Писатели жили вместе в доме № 7 по улице Танет‑Мьюс в Блумсбери, где, как говорят, мистер Дэвидсон снимал комнату. Утром 7 августа двадцатилетний романист принял большую дозу снотворного вместе с алкоголем. Тридцатишестилетний мистер Крейс обнаружил тело и вызвал полицию.
Коронеру сказали, что полиция, прибыв на место происшествия, обнаружила отпечатанную на пишущей машинке предсмертную записку мистера Дэвидсона, который к тому времени был мертв уже несколько часов. В записке говорилось, что он больше не может жить, поскольку его писательская карьера сложилась не так, как он планировал.
Психиатр Герберт Дженнингс объяснил коронеру, что творческий тупик самым ужасающим образом сказывается на психике писателя и в особо тяжелых случаях приводит к самоубийству.
Суд также заслушал самого Гордона Крейса, который дал показания относительно душевного состояния своего квартиранта, приведшего его к самоубийству. Мистеру Крейсу было известно, что мистер Дэвидсон пребывает в депрессии, но 6 августа настрой у него был позитивный.
«Когда я уходил, он сидел на кухне за столом. Перед ним стояла пишущая машинка, – сообщил мистер Крейс. – Он сказал, что попытается сочинить рассказ. Он был полон надежд. Разумеется, я всегда старался поддерживать в нем творческий дух и воистину верил, что он способен написать замечательный роман. Я и подумать не мог, что он решится на самоубийство».
|
|
Писатели познакомились в школе Уинтерборн‑Эбби (Дорсет) в ту пору, когда мистер Крейс преподавал там английский язык. В Блумсбери они прожили вместе два года.
Заключение: самоубийство.
Я сделал ксерокопии газетных вырезок и положил оба конверта в лоток для возвращаемых материалов. Фрагментарные обрывки биографии Крейса начинали складываться в осмысленную картину.
* * *
Теперь я мог опереться на что‑то реальное, существенное. Я шел по мощеной мостовой, воображая себя Крейсом. Он поселился на этой улице, когда ему было тридцать четыре года. Тогда он был всего на тринадцать лет старше меня, но мне было трудно представить его молодым. На фотографии, которая была помещена рядом с отчетом о расследовании, был запечатлен вполне приятный молодой мужчина, обладавший волевыми чертами лица, красивыми каштановыми волосами, почти романтической внешностью. Я вынул ксерокопию и вновь стал разглядывать снимок, пальцами водя по портрету, словно любопытный ребенок, играющий с мертвым насекомым. Прищурившись, я посмотрел на фотографию, а потом обвел взглядом улицу, пытаясь представить, как здесь Крейс жил.
Улица, вне сомнения, была очень милая: цветущие кусты, кадки с растениями, сочная зелень в каждом палисаднике. Крейс здесь вел, как мне представлялось, размеренный, культурный образ жизни. Утро проводил за письменным столом, потом шел прогуляться, возможно, заходил в местный паб в конце улицы, читал там газету, пил пиво, ел бутерброд. Иногда перекидывался словом с кем‑нибудь из соседей, говоря не о литературе или о чем‑то столь же высоком, а просто сплетничал о том о сем. От случая к случаю с ним обедал Крис, но чаще он говорил Крейсу, что ему надо работать, потому что ему трудно излагать на бумаге свои мысли. Крейс советовал ему расслабиться, постараться не думать о том, чего он хочет достичь, просто записать то, что у него есть в голове, изложить все как есть, а о стиле он позаботится позже.
|
|
После обеда Крейс обычно просматривал то, что напечатал за утро, редактировал, переделывал. Но он редко писал более двух тысяч слов в день. Прежде чем лечь спать, он всегда придумывал следующий эпизод. И все же он обожал непредсказуемость своих персонажей, ощущение, что они живые и что, как бы он ни пытался втиснуть их в определенные рамки, они неизменно чуть выступают из них, предупреждая, что их нельзя принимать как должное, что они сами по себе. Это было странное чувство, будто он разговаривал с мертвыми.
Крис часто спрашивал его, как ему удается творить, но он и сам не знал, как это у него получается. Порой юноша злился, разражался глупыми упреками, обвиняя Крейса в том, что тот умышленно не делится с ним своими секретами, чтобы его ученик не преуспел. Крейс пытался убедить его, что это не так. К тому времени Крис обычно уже выпивал полбутылки виски или водки. Вот тогда‑то и начинался скандал – грязная, отвратительная перепалка в пьяном угаре, которая, как правило, заканчивалась тем, что Крис хлопал дверью, напоследок крикнув, что он найдет себе своего ровесника и уйдет от извращенца, которого интересуют только мальчики.
|
|
Было ли так на самом деле? Может, да, а может, нет, но, по крайней мере, теперь я чувствовал, что начинаю понимать их немного лучше. Разумеется, для человека, который пишет чью‑то биографию, важно уметь поставить себя на место своего героя, но свои догадки и ощущения я обязан подтверждать фактами, реальными данными. А их у меня мало.
Я стоял перед их домом, № 7 и описывал его в своем блокноте. Двухэтажное здание, фасад окрашен в лакрично‑серый цвет, справа от входа вьется глициния. Я сделал несколько шагов назад, надеясь через окно верхнего этажа заглянуть внутрь, но ничего не увидел. Я пару раз сфотографировал дом; пленку я купил диапозитивную, так как хотел, чтобы фотографии были хорошего качества и я мог их поместить в свою книгу. Только я второй раз нажал на затвор, как в объектив увидел, что входная дверь начала открываться. Я быстро убрал фотоаппарат за спину и огляделся, думая, куда бы убежать или спрятаться, но сразу понял, что это было бы не только глупо, но и невозможно.
– Прошу прощения, молодой человек. Скажите, чем вы занимаетесь?
Голос был звучный, театральный, под стать внешнему виду той женщины, что сейчас стояла передо мной. На вид ей было около шестидесяти лет или чуть за шестьдесят, лунообразное лицо напудрено добела, глаза жирно подведены черным, в гладко зачесанные назад волосы вставлены искрящиеся в лучах осеннего солнца яркие оранжево‑фиолетовые перья, которые делали ее похожей на большую глупую тропическую птицу.
– Ну‑ка, подойдите сюда. Ближе. Не притворяйтесь, я видела вас и ваш фотоаппарат. Вы кто? Папарацци?
Немало напуганный, я подошел к этой женщине и увидел, что стены в холле и на лестнице ее дома увешаны черно‑белыми фотографиями, на которых она запечатлена в разных позах и образах.
– Теперь показывайте.
С виноватым видом я показал спрятанный за спину фотоаппарат. Я был вынужден рискнуть, надеясь на то, что она не знает Крейса и не имеет контактов с его издателем. Ведь если до Крейса дойдет слух, что я навожу о нем справки, плакали и мой проект, и мое будущее.
– Я просто собираю материал… о человеке, который жил здесь когда‑то, – пробормотал я.
– Так вы не из желтой прессы? Досадно. А я то уж думала, что кто‑то пытается возродить мою угасшую славу, если не сказать больше.
Я рассмеялся, настроение у меня поднялось. Я понял, как глупа и непродуктивна была моя недавняя попытка заняться литературным чревовещанием. Нужно держать себя в руках, сказал я себе. Нельзя так теряться.
– Вы дадите объяснения или так и будете стоять, как глухонемой?
– Ой, простите, конечно, – опомнился я. – Я собираю материал по поручению Гордона Крейса, он раньше жил в этом доме. Вы, наверно, его не знаете, но…
– А вот здесь вы ошибаетесь. Не стоит делать поспешных выводов…
– Простите, вы говорите, что знали его? – надтреснутым голосом спросил я. – Как так?
– Ага, я пробудила у вас интерес, верно? – В глазах женщины блеснул безумный огонек. Было видно, что ей нравится эта игра – поддразнивание, притворство. – Ну что вы так переполошились? Не лично, конечно, если вы это имели в виду. Я слышала о нем. Не далее как несколько месяцев назад, кажется…
– Да?
– …ко мне в дом явилась гостья. Она пишет биографии…
Стерва. Все‑таки не успокоилась.
– Лавиния Мэддон? Так ее звали?
– Да, кажется, – кивнула женщина. – Вы сказали, и я вспомнила. А что вы так разволновались? Какое вам до этого дело? И вообще, для чего вы снимаете здесь?
Я понизил голос до заговорщицкого шепота, так как видел, что ей нравится драматизировать.
– Понимаете… миссис?..
– Мисс… мисс Дженнифер Джонсон.
Она выжидающе смотрела на меня, надеясь, что я вспомню ее имя. Повернув голову, показала на портреты на стенах. Я кивнул в свою очередь, притворившись, будто знаю, кто она, – точнее, кем она была.
– Видите ли, мой работодатель мистер Крейс, писатель, очень обеспокоен тем, что кто‑то разузнает о его прошлом. Он против того, чтобы писали его биографию, и готов пойти на все, чтобы воспрепятствовать этому. А та дама, Лавиния Мэддон, пошла наперекор его воле, и он намерен ей помешать. Зарубить на корню ее идею, как он выражается.
– Да, понимаю. Но зачем вы фотографируете, на что вам эти снимки?
– О, из чисто сентиментальных соображений. Ему дороги воспоминания об этом доме, и он просто хотел, чтобы я сделал несколько снимков для него лично. Так что не беспокойтесь. Однако позвольте узнать, та дама спрашивала вас о чем‑либо? Что ей было нужно?
Мисс Джонсон молчала – выдерживала паузу, так сказать, как, вероятно, когда‑то делала, играя в каком‑нибудь второсортном спектакле или телесериале. Ее взгляд был устремлен в далекую точку на горизонте, отекший палец она поднесла к своим полным красным губам.
– Припоминаю, она спросила, знакома ли я с Крейсом, известно ли мне, что произошло здесь когда‑то. Я не поняла, о чем она говорит, и она упомянула что‑то про самоубийство. Думаю, она старалась пощадить мои чувства, но я в итоге узнала у нее все. Честно говоря, мне плевать, что какой‑то глупый педик окочурился в моей кухне. Она спросила, можно ли осмотреть дом. Мне она показалась учтивой, порядочной женщиной, живет она в фешенебельном квартале, как мне помнится, и я подумала, почему бы ее ни впустить. Вообще‑то, мне ее общество пришлось по душе. Некогда у меня было много друзей, а теперь…
– Что еще? Вы сообщили ей что‑нибудь? Или, может, она сама что‑то нашла?
– Нет, ничего такого. У нее с собой был блокнот, крошечный совсем, и миленький золотой карандашик. Она что‑то записала несколько раз, а потом ушла. С тех пор не давала о себе знать. Надеюсь, я не навлекла на нее неприятности, она была ко мне ужасно добра. Купила бутылку джина. Так трогательно. Вы ведь не рассердитесь на нее, нет?
– Ни в коем случае. Я просто хотел оценить ситуацию, посмотреть, как далеко все зашло, только и всего. Хотя, возможно, мне придется встретиться с ней. Чтобы разобраться, что к чему.
– Но вы ведь не сошлетесь на меня? Не надо, очень вас прошу.
– Конечно нет, мисс Джонсон. Но если мне понадобится еще раз прийти сюда, может, посмотреть дом, вы не будете против?
– Нет. Если угодно, можете прямо сейчас зайти и посмотреть. Я угощу вас…
Я сказал, что тороплюсь и, вполне вероятно, вернусь позже. Я записал ее телефон и ушел, а она так и стояла перед фотографиями некогда сыгранных ею персонажей, которые, возможно, были даже более реальны, чем сама эта женщина.
* * *
Наблюдаю. Стою на улице и наблюдаю. Вечно наблюдаю и жду. Дом, в котором она жила, был высокий, величественный, с лепниной на фасаде – роскошное нарядное здание с двумя колоннами по обеим сторонам парадного входа. На втором этаже – балкон, на котором один из жильцов поставил две кадки с лавром благородным. Посреди квартала, ближе к его западному концу, в окружении деревьев и кустарников – теннисный корт, еще один символ шикарной жизни, в которой мне было отказано. Впрочем, теперь уже ненадолго. Я был полон решимости обеспечить себе завидное будущее.
Я достал свой блокнот, вынул из него письмо Лавинии Мэддон и уточнил адрес: Итон‑сквер, 47а. Я просто хотел задать ей несколько вопросов, и только. У меня не было дурных помыслов. Пожалуй, просто еще раз изложу ей позицию Крейса – учтиво, но твердо, думал я. Скажу, что приехал в Лондон по делам мистера Крейса и решил заодно нанести ей визит. Однако не сочтет ли она меня чудаком, если я заявлюсь к ней вот так, без приглашения? И вообще, впустит ли она меня? В конце концов, ее может не быть дома и даже в Лондоне. Может, лучше сначала позвонить ей? Да, так и сделаю. Я опять вынул ее письмо и набрал номер, указанный на оттиске в верху листа. После четырех гудков включился автоответчик. Голос у нее был звучный и сильный, выдавал в ней уверенную в себе аристократку: хочу я оставить сообщение для Лавинии Мэддон, назвать свое имя и телефон, указать время, когда можно позвонить? Только я собрался заговорить, как увидел идущую по тротуару женщину. Я прервал соединение и стал наблюдать за ее приближением. Я был уверен, что это Лавиния Мэддон.
Высокая, стройная брюнетка; блестящие волосы, безупречная прическа; одета безукоризненно, с изыском: строгая темно‑серая юбка, пиджак такого же цвета, накрахмаленная белая блузка, гагатовые бусы. Когда женщина подошла ближе, я заметил, что она погружена в раздумья: ее тонкие губы были плотно сжаты, в умных глазах застыла сосредоточенность. В одной руке она несла на вид дорогой черный портфель из мягкой кожи, в другой – книгу. Я знал, что уже видел это обложку: сделанный в стиле кубизма портрет трех мальчиков, стоящих вокруг учителя, – уродливое сочетание красных и черных линий. Я прищурился, пытаясь прочитать название, хотя догадывался, какая это книга. Название прыгало у меня перед глазами, буквы сливались, перетекали одна в другую, словно ртуть. Перед домом женщина остановилась, подняла портфель к груди. Доставая ключ, она положила книгу на портфель, буквы на обложке перестали плясать, и я прочитал название: «Дискуссионный клуб».
Я почувствовал, как что‑то ужалило меня внутри. Я не мог позволить, чтобы она вставала на моем пути. Не теперь, не после всего того, что я сделал, ради чего работал. Иначе какая у меня альтернатива? Какое будущее? Если я не издам биографию Крейса, мне придется вернуться в Англию несолоно хлебавши. Жить дома с родителями. Ругаться с отцом. Бесконечно вести разговоры о том, что произошло. Отчаянно пытаться найти второсортную работу. Мучить себя мыслями и невыносимыми воспоминаниями об Элайзе.
Я смотрел, как женщина поднялась по ступенькам к двери, повернула ключ в замке и вошла в богатый дом.
Подождав примерно десять минут, я опять позвонил ей по телефону. Она взяла трубку.
– Алло?
– Можно поговорить с Лавинией Мэддон? – спросил я, стараясь четко произносить каждое слово.
– Слушаю.
– Я звоню от имени Гордона Крейса. Меня зовут Адам Вудс. Я его помощник.
– Ах да, спасибо. – Ее тон изменился. – Спасибо, что позвонили. Я получила ваше письмо. Не скрою, я была разочарована, ведь я надеялась, что мне хотя бы удастся поговорить с Гордоном, с Гордоном Крейсом. Попытаться убедить его, что книга, которую я планирую написать, очень серьезное исследование.
– Да, ему известно о вашем проекте, – сказал я, помолчав. Мне необходимо было выяснить, что конкретно она знает. Как далеко продвинулась в своем исследовании. – Хоть ваша идея мистеру Крейсу и кажется сомнительной – как вы знаете, человек он очень закрытый, – но теперь он считает, что нет смысла сопротивляться. Полагаю, он думает, что если кто‑то и должен писать его биографию, то такой человек, как вы… человек вашей репутации, вашего калибра. Так что… в принципе… он заинтересован.
– В самом деле? – В голосе Лавинии Мэддон слышалась радость.
– Да. Кстати, я сейчас в Лондоне, приехал по делам мистера Крейса. Не хотите встретиться?
– Конечно. Это было бы замечательно. В любое удобное для вас время.
Я посмотрел на окна квартиры на верхнем этаже и в одном окне, выходящем на сквер, увидел силуэт Лавинии Мэддон. Я отступил в тень, стараясь удалиться из ее поля зрения.
– А сегодня это возможно? Простите, что не предупредил заранее. Просто у меня была назначена встреча, которую только что отменили.
– Прекрасно, великолепно. Может, подъедете ко мне? Я живу на Итон‑сквер.
Я сказал, что меня это вполне устраивает. Она объяснила, как добраться до нее – будто бы я сам не сообразил, – и мы договорились встретиться в семь часов. Мне нужно было убить где‑то целый час.
Я нашел кафе, где в своем блокноте зафиксировал последние события, выпил капучино и еще раз просмотрел газетные вырезки. Нужно было исходить из того, что Лавиния Мэддон собрала базовый биографический материал: навела справки о происхождении Гордона Крейса, его родителях, детских и школьных годах, о периоде учебы в университете – в общем, изучила всю доступную информацию. Если я буду следовать своему плану – если буду продолжать делать вид, будто Крейс заинтересован в ее книге, – возможно, она откроет мне, что конкретно она накопала. А потом, когда она узнает о моей книге, я скажу ей, что просто действовал по указанию Крейса, поручившему мне выяснить о ее проекте все, что можно. Я просто выполнял свою работу. А Крейс хотел, чтобы его биография была написана под его руководством человеком, которому он доверяет, а не каким‑то незнакомцем вроде нее.
Около семи я вернулся к ее дому. Деревья на площади отбрасывали длинные тени на высокие белые здания, так что складывалось впечатление, будто пальцы скелета поглаживают алебастровую кожу. Я позвонил в домофон, она впустила меня.
– Пятый этаж. С лифтом не связывайтесь, проще подняться пешком, – предупредила она.
Моя рука заскользила вверх по темным гладким перилам, и меня на мгновение охватил страх: я боялся, что не смогу пройти через это, чем бы это ни было. Я не знал, как поступлю, и это меня пугало. Я остановился на лестнице и взглянул на себя в зеркало, заключенное в золоченую раму Неестественно бледный, я был похож на привидение, а мои белокурые волосы лишь усиливали это впечатление. Я пару раз ущипнул себя за правую щеку, надеясь придать румянец своему лицу, но кожа моя по‑прежнему оставалась мертвенно‑белой, как у трупа.
Я преодолел последние две ступеньки, повернул за угол и увидел, что Лавиния ждет меня. Ее лицо светилось радостью.
– Адам… здравствуйте. Я Лавиния. Рада познакомиться. Входите… прошу вас.
Она протянула мне руку, и я ощутил тонкие косточки под ее кожей. Рукопожатие у нее было такое же слабое, как и у Крейса. Лавиния улыбнулась, и паутинка тонких морщинок проступила под легким налетом пудры на ее лице – распространилась, словно рябь на воде, от уголков рта к глазам и лбу. Издалека я дал ей сорок пять лет, но теперь увидел, что она как минимум на десять лет старше.
Лавиния провела меня через коридор в большую гостиную, где книги занимали все стены и прочие доступные поверхности. Пол был застелен бежевой циновкой из кокосового волокна. Белые лилии в вазе источали свой смертельный аромат, наполнявший воздух во всей квартире.
– Не желаете выпить? Белое вино?
– Это было бы чудесно.
– Садитесь… прошу вас.
Я опустился на широкий мягкий серый диван. Передо мной на низком журнальном столике высилась стопка книг в прозрачной упаковке – несколько экземпляров написанной ею биографии Вирджинии Вулф в переводе на немецкий язык. Рядом со стопкой ежедневных газет примостился журнал «Нью‑Йоркер» – наверняка, с публикацией одной из ее великолепно написанных научных статей объемом 10 000 слов.
Вернувшись, Лавиния подала мне бокал холодного белого вина и села напротив на такой же серый диван.
– Вы не представляете, как я обрадовалась вашему звонку.
Кто бы сомневался.
– Из вашего письма я поняла, что мистер Крейс никогда не согласится на то, чтобы я писала о нем книгу. Я уж и не знала, что делать. Совсем растерялась.
– А вы уже проделали большую работу? То есть собрали материал и…
– Да, довольно‑таки. На мистера Крейса у меня уже вполне внушительное досье. Не сочтите меня самонадеянной. Просто, если бы он и впрямь дал согласие, я хотела бы представить ему исходные данные, показать, что я серьезна в своих намерениях и как биограф знаю свое дело. Однако что заставило его передумать? Мне казалось, он решительно против моего проекта.
Сидя на диване, я поменял положение, немного подался вперед всем телом.
– Если честно, это потому, что ему поступило предложение от еще одного писателя.
Лавиния моргнула, ее взгляд гневно вспыхнул.
– Конечно, он не вашего уровня, – добавил я. – И то, что он предлагает, это не более чем скандальная вульгарная книжонка.
– Можно узнать, кто этот человек?
Я не отвечал несколько секунд. Пусть помучается.
– Простите… думаю, будет лучше, если я об этом умолчу. Не хотелось бы предавать его имя огласке.
– Да, конечно, я понимаю, – сказала Лавиния, делая вид, будто ей все равно, но я видел, что она прикусила щеку изнутри и глаза у нее забегали. – Так вы думаете, мистер Крейс согласится встретиться со мной?
– Уверен. Правда, не сию минуту. Где‑нибудь по прошествии нескольких недель или месяцев. Но прежде он хотел бы убедиться в честности ваших намерений. Не хочу оскорбить вас, мисс Мэддон…
– Лавиния… прошу, зовите меня Лавиния.
– …Не хочу оскорбить вас – я уверен, вы планируете написать достойнейшую книгу, – но, думаю, мистер Крейс предпочел бы сначала просмотреть ваши наброски.
– Ну… боюсь, о набросках говорить рано. Я еще ничего не писала.
– А вы могли бы что‑нибудь подготовить для него? Хотя бы автореферат – что‑то такое, что вы могли бы показать вашему агенту или издателю?
– Нечто подобное у меня есть, но не думаю, что это стоит показывать мистеру Крейсу.
Лавиния видела, что я несколько удивлен. Вне сомнения, она испугалась, что я отменю сделку, вернусь к Крейсу и скажу, чтобы он с ней не связывался.
– Однако мне не составит труда придать своим записям более презентабельную форму, так что их не стыдно будет показать мистеру Крейсу. Сделаю текст более удобным для чтения, избавлюсь от журналистских жаргонизмов.
Она подразумевала, что готова представить Крейсу более сглаженную, отредактированную версию.
– Да, пожалуй, мистеру Крейсу было бы любопытно это посмотреть. Я знаю, он хотел бы прояснить для себя ситуацию в течение нескольких ближайших дней, так что…
– Правда? Так скоро?
– Да… Он не из тех, кто любит откладывать дела в долгий ящик. На следующей неделе я возвращаюсь в Венецию, так что, может, к тому времени вы мне все подготовите?
– Конечно. Без проблем.
Она крепко сидела у меня на крючке. А что, если закинуть удочку еще глубже?
– Ведь вот что забавно, – со смехом сказал я, – вы, пожалуй, знаете о мистере Крейсе больше, чем он сам о себе. Дело в том, что вскоре после того, как он переселился в Венецию, большая часть его личного архива была уничтожена во время одного особенно сильного наводнения.
– Серьезно?
– Я уверен, он очень обрадуется, если вы дадите ему копии тех документов, что вы нашли: свидетельства о рождении, данные генеалогического характера, все такое.
– Ну…
– Думаю, это многое решит.
– Э‑э‑э…
– Это будет большой плюс в вашу пользу.
– Вы так считаете?
– Конечно… Тем самым вы завоюете расположение мистера Крейса, он поймет, что может вам доверять. К тому же речь ведь идет только о том, чтобы он мог восстановить некогда утраченные документы. Но если это сложно…
– Нет‑нет, ничуть. – Она выдавила улыбку. – На следующей неделе я также предоставлю вам и эти материалы, и вы передадите их мистеру Крейсу.
– Замечательно. Мистер Крейс будет вам очень благодарен.
Наконец‑то чувство признательности, отразившееся на моем лице, не было притворным. Думаю, я действительно испытывал благодарность к Лавинии Мэддон.
* * *
К тому времени, когда я вернулся домой к Джейку, я уже валился с ног от усталости. Я упал на диван, потер глаза и откинулся на подушки, чувствуя, как последние остатки энергии покидают мое тело. Вокруг меня сомкнулась чернота, и я, должно быть, заснул, так как следующее, что я помню, был сигнал моего мобильника. Я взял телефон, увидел на экране высветившийся номер родителей и сбросил вызов. Я не был готов к разговору с ними.
Не шевелясь, почти не дыша, я сидел в темноте до прихода Джейка. Он вошел, включил свет и увидел, что я сижу на диване – с открытыми глазами.
– Черт побери, старик… ну ты даешь! У меня чуть инфаркт не случился. – Он бросил ключи в чашу на тумбочке.
Я прокашлялся, хохотнул.
– Извини.
– Как дела? Раскопал что‑нибудь интересное о своем загадочном человеке?
Я сказал, что библиотека газетных материалов сослужила мне добрую службу, и поблагодарил Джейка за помощь. Чтобы пресечь новые вопросы, я спросил, как у него прошел день. Вечером он был на презентации какой‑то книги, и у него от красного вина остались усы.
– Встретил там твоего любимчика, – сообщил Джейк.
– Кого?
– А сам не догадываешься?
Я прекрасно понимал, о ком идет речь, но не хотел думать о нем.
– Доктора Керкби. Боже, посмотрел бы ты на его рожу, когда он увидел меня. Наверно, подумал, что ты где‑то рядом. Правда, сам я тоже был немало удивлен, не ожидал встретить его на сегодняшнем мероприятии. Это была презентация биографии какой‑то малоизвестной художницы девятнадцатого века. Все считали ее просто чьей‑то музой, но оказывается, она сама тайно писала. Занимательная история и…
– Ты говорил с ним?
– Да так, парой слов перекинулись – из вежливости. Рука у него гораздо лучше, во всяком случае, он уже без гипса.
Мы рассмеялись.
– Ее с ним не было, нет?
Джейк посмотрел на меня с озабоченностью, даже с тревогой во взгляде.
– Нет, ее с ним не было, приятель, – тихо ответил он. – Значит, все еще думаешь о ней?
Я кивнул, не зная, что сказать.
– Но ты ведь уже успокоился, да?
– Пожалуй, – согласился я. – Тогда на меня просто какое‑то затмение нашло. Совсем рассудок потерял. Будто это вовсе не я был.
– Это уж точно.
– Но с тех пор я изменился. Теперь стою на верном пути. – Я произносил избитые фразы с долей иронии в голосе. – Знаю, что делаю. Целеустремлен.
В тот момент я вспомнил свою последнюю встречу с Элайзой. Я просто хотел быть с ней, рядом с ней.
– Так какие у тебя планы?
– Завтра еду в Дорсет, продолжу сбор материала для моего писателя. Потом на день или два вернусь в Лондон. Остановлюсь здесь, если не возражаешь. На следующей неделе – опять в Венецию.
Я был уверен, что любой другой в ситуации, подобной той, повел бы себя так же, как я. Меня спровоцировали – именно так. Она стала щеголять передо мной своим новым кавалером. Да еще так скоро после нашего разрыва. А он был ее – нашим – лектором. Какая мерзость!
– Как будешь добираться? До Дорсета.
– Поездом… два с половиной часа, от Ватерлоо до Дорчестера.
Я дождался, когда он выйдет из здания колледжа, и последовал за ним домой. В метро держался вне поля его зрения, сел в соседний вагон, спрятался за газетой. Я шел за ним от станции «Финсбери‑парк», отставая от него каждый раз, когда он замедлял шаг или, как мне казалось, собирался оглянуться.
– Где остановишься?
– Пока не решил. Наверно, в какой‑нибудь дешевой гостинице или, может быть, в пабе.
Перед тем как он свернул за угол, я натянул маску. Чистое позерство, но тогда я считал, что в этом есть смысл. В то утро я зашел в захудалый магазин одежды, купил там безобразную нейлоновую куртку с капюшоном, спортивные штаны и кроссовки. Я также надел черные перчатки из искусственной кожи.
– Что будешь делать там?
– Наведу кое‑какие справки.
Я огляделся. Вокруг никого. Отлично.
– В какой части Дорсета?
– В городке под названием Уинтерборн. Это в пятнадцати милях от Дорчестера, по дороге на… Как же это?.. Бландфорд‑Форум.
Когда он повернул ключ в замке, я подскочил к нему сзади, обхватил его за шею. Он попытался вывернуться, но я держал его бульдожьей хваткой; он перебирал руками, как насекомое лапками. Я решил, что подавать голос рискованно, и жестом велел ему отдать мне свою сумку.
Он бросил портфель на землю и сказал, чтобы я забирал все, что захочу. Лишь бы не трогал его самого. Жалкий придурок. Его рыжая борода тряслась, в серых глазах застыл страх. И как только Элайза могла польститься на это трусливое безнадежное ничтожество?
Я убрал руку с его шеи, и он повалился вперед, словно тряпичная кукла, жадно хватая ртом воздух, как утопающий, вынырнувший из воды. Уверен, я мог бы прикончить его на месте. Может, и следовало. Но вместо этого я схватил его за правую руку, скрутил ее за его спиной и переломил, как куриную дужку. Хруст ломающейся кости доставил мне удовлетворение. Я толкнул его на землю, он заскулил. Смеясь, я осмотрел содержимое его портфеля, взял кредитную карту, деньги и убежал. Удаляясь, я слышал, как он слабым голосом зовет на помощь. Но я уже скрылся в переулке, где снял с себя тренировочные штаны, куртку с капюшоном, переобулся, сдернул с головы маску, все засунул в рюкзак и вновь превратился в милого порядочного старательного студента: джинсы, белая рубашка, черные туфли из мягкой кожи, которые предусмотрительно взял с собой. Если полиция меня остановит, я прикинусь несведущим. Никто не поверит, что я мог совершить насилие.
* * *
В итоге родителям я решил не звонить до отъезда из Лондона. Не хотел слышать про свои выпускные экзамены. На что мне это знать теперь? Какой бы диплом у меня ни был, отец, я был уверен, все равно останется недоволен. И говорить с ним было бесполезно, он был просто псих.
Мы сидели за обеденным столом. Мама попыталась придать ужину нотку торжественности, поэтому на столе были красивый столовый сервиз, свечи, ножи с рукоятками из кости, хрустальные бокалы. Накануне моей поездки она приготовила блюда итальянской кухни, и ее лазанья оказалась вполне съедобной. Мы выпили несколько бокалов белого просекко, потом бутылку хорошего красного вина. Застольная беседа текла по узкому спокойному руслу, не сбиваясь на такие опасные темы, как мое прошлое или будущее, и все шло к тому, что мы проведем приятный вечер, по окончании которого мама расцелует меня в обе щеки, а с отцом мы обменяемся крепким рукопожатием и расстанемся, пожелав друг другу на прощание всего самого наилучшего. Идиллическая атмосфера изменилась в мгновение ока.
Мама принесла тирамису – любимый десерт отца – и поставила блюдо перед нами на стол.
– Какая красота! – воскликнул отец. – Пальчики оближешь!
Вероятно, мне следовало поддержать его, хотя бы одобрительно хмыкнуть, но я думал о Венеции, о своей новой работе в качестве учителя английского языка, о том, как я буду писать роман. В общем, я витал в облаках.
Должно быть, отец попытался передать мне кусочек десерта, но я этого не замечал до тех пор, пока не услышал, как он грохнул тарелкой о стол.
– Ты в своем репертуаре! – вдруг выпалил он. – Ни о ком не думаешь, кроме себя! Мама так старалась ради тебя, а ты хоть бы спасибо ей сказал.
– Питер, прекрати, ну же, в самом деле…
– Прости, Салли, но я не стану молчать. Не позволю, чтобы он относился к тебе – к нам – вот так. Ему нужно преподать хороший урок.
– Простите? – опомнился я. – Я что‑то пропустил?
– Ты прекрасно понимаешь, в чем дело. Почему ты просто не попытаешься – хотя бы не попытаешься – быть нормальным человеком?
– Дорогой, перестань. Для Адама это последний вечер, и я хотела, чтобы мы посидели хорошо – все мы.
Глаза отца пылали гневом.
– Не защищай его. Вспомни, как ты расстроилась, когда узнала, что он натворил.
– Питер, не надо, не сейчас…
– Нет, мам, – перебил я ее. – Если отец хочет высказаться, не стоит ему мешать. Он явно не в духе, так что пусть уж лучше выпустит пар…
Последнюю фразу я произнес с нескрываемым презрением, будто она выражала все его жизненные принципы.
– Ладно, – кивнул он. – Я скажу, что меня беспокоит, если тебе и в самом деле это интересно. Мне даже думать страшно о том, что ты сделал. Когда отец Элайзы позвонил мне, я ушам своим не поверил. От стыда сквозь землю готов был провалиться. Ты поступил отвратительно, но самое ужасное, что ты даже не раскаиваешься в своем поступке. У тебя вообще есть совесть, Адам?
– Питер, успокойся… ты же так не думаешь, честно. Ну же, извинись немедленно. Иначе Адам решит…
– Господи, Салли, неужели ты не понимаешь? Мы уже втолковывали ему это сотни раз, он просто не хочет слышать. Я почти жалею, что Элайза не обратилась в полицию, как на том настаивал ее отец. Зачем только она его выгородила? Может, нам самим посадить его в тюрьму?
– Что за вздор ты несешь?! Ты же так не думаешь, – сказала мама. В ее глазах стояли слезы.
– Ему бы это пошло на пользу. По крайней мере, хоть раз в жизни он ответил бы за свои поступки.
Несколько секунд все молчали. Мама, стараясь не расплакаться, смотрела в стол. Потом резко встала, бросила салфетку на стул.
– Если б ты не держался с ним, как чужой, ничего бы этого не случилось, – проговорила она и ушла на кухню.
– Значит, это я виноват, что у нас вместо сына выросло беспринципное чудовище?
Мое терпение лопнуло. Не сказав ни слова, я вышел из‑за стола, схватил в коридоре свои вещи – плащ и рюкзак. На кухне мама счищала тирамису в мусорное ведро с тарелки. Я поцеловал ее на прощание. Она попыталась меня остановить, хотя и не очень усердствовала, понимая, что это бесполезно. Уже на выходе из родительского дома я заметил отца. Он таращился на меня, открыв рот, будто дебил. Я посмотрел на него с ненавистью во взгляде. В кои‑то веки я был доволен тем, что я – это я.
– Больше не смей ко мне приближаться, сволочь. Убью на месте, – сказал я и хлопнул за собой дверью.
С тех пор мы с ним не разговаривали. Держались как можно дальше друг от друга. Так нам обоим было спокойнее.
* * *
Я вновь шел по следу Крейса. У меня было такое чувство, что за последние несколько дней – не считая встречи с Лавинией Мэддон – я позволил ему ускользнуть. Мое прошлое слишком часто вторгалось в настоящее, омрачая мои мысли и отвлекая меня от моей истинной цели.
В поезде, следующем в Дорсет, я просмотрел весь собранный о Крейсе материал. Пролистал свой блокнот, в котором теперь было много заметок, еще раз прочитал газетные статьи. Если все пойдет по плану, думал я, в конце этой поездки я буду точно знать, что произошло между «пасынком» мистера Шоу и Крейсом; у меня будет дневник Криса. По возвращении в Венецию я буду вооружен исходным биографическим материалом, который предоставит мне услужливая Лавиния Мэддон. Я также лелеял надежду, что в дневнике описаны события, которые привели к смерти Криса, и я смогу понять, как он умер: покончил с собой или его убили. Убили. Какое странное неестественное слово. Мне до сих пор не верилось, что Крейс способен на убийство.
Поезд, окутанный серым туманом, подъехал к вокзалу Дорчестера. По платформе барабанил дождь. Люди, сутулясь и ежась, спешили спрятаться под крышей. Я вбежал в здание вокзала, промчался мимо билетной кассы и устремился к стоянке такси. Там стояла одна машина с запотевшими изнутри стеклами. Проведя рукой по волосам, я привлек к себе внимание таксиста, молодого толстяка с похожей на тесто кожей. Я спросил, слышал ли он про Уинтерборн, расположенный в пятнадцати милях от Дорчестера, и мы договорились, что он довезет меня туда за восемнадцать фунтов.
Мы заколесили по улицам города, выехали на окраину; «дворники» двигались по лобовому стеклу, словно крылья сломанной механической птицы.
– По делам приехали? – спросил таксист, пытаясь завести разговор.
– Что‑то вроде того, – ответил я.
– Прежде уже бывали в этих краях?