Роберт Уильямс
Корень всех зол
Текст предоставлен правообладателем. https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=6060193
«Уильямс Р. Корень всех зол»: Эксмо; Москва; 2013
ISBN 978‑5‑699‑65207‑5
Оригинал:Robert Williams, “HOW THE TROUBLE STARTED”
Перевод:Артем Пузанов
Аннотация
Дональд Бейли – не трудный подросток, а просто‑напросто несчастливый. Совершив непоправимый поступок, он потерял доверие друзей, любовь матери и собственный покой. Что ему осталось? Бежать от прошлого? Или запереть на замок любые воспоминания и жить настоящим, не заглядывая в будущее? Но после переезда на новое место у него снова появятся друзья и знакомые. И сбежать от них в другой город или даже в далекие миры, созданные подростковым воображением, ему не удастся. Теперь Дональду придется взглянуть в лицо своему прошлому и своим страхам.
Роберт Уильямс
Корень всех зол
И снова – Кейт
© 2013 by Robert Williams
Глава 1
Делом, конечно, занялись полицейские – да и как иначе? Сперва, правда, я и не понял, что именно они. Для меня, восьмилетнего, слово «полиция» означало людей в форме, включенные мигалки, наручники, визг тормозов, матовые отблески пистолетных стволов… А вместо всего этого на обычной серой машине приехала усталого вида женщина в строгом костюме, от которой пахло кофе. Женщина сказала, чтобы я называл ее Трейси, но я еще никогда не обращался к взрослым по имени и не мог себя заставить, как ни пытался. Это было все равно что выругаться при маме или спрыгнуть с большой высоты. Несколько раз мне почти удавалось, но губы отказывались складываться как нужно, и в конце концов я стал говорить «мисс» вместо «Трейси». Сперва она меня поправляла, затем, покачав головой, сдалась.
Стук в дверь раздался вечером того дня, когда все случилось. Я знал, что просто так все не обойдется (это было ясно), однако никак не ожидал, что меня будут допрашивать в полиции. Мне задали кучу вопросов; я больше молчал. Не то чтобы я боялся – обращались со мной вполне нормально, не кричали, и вообще ничего такого. Просто когда много говоришь, обычно становится только хуже. Я не хотел попасть в еще большую беду и старался держать язык за зубами, отвечая на все вопросы, что я просто играл. Полицейские не отставали. Они снова и снова возвращали меня к самому началу, пытаясь чуть ли не по секундам восстановить события, так что скоро я уже с трудом соображал. Врать я им, кажется, не врал, но и они, хоть и не лгали мне напрямую, всей правды тоже до поры до времени не говорили. Думаю, они пытались выяснить, что мне известно и не скрываю ли я чего‑нибудь, но я в свои восемь уже понимал, когда лучше помалкивать, уже знал, что от слов обычно только хуже. Я и не думал что‑то утаивать – это потом я стал скрытным, во всяком случае, так считает мама, и, наверное, отчасти она права. Тогда же я просто старался быть осторожным.
Когда стало ясно, что чего‑то важного я не понимаю и все обстоит совсем не так, как мне казалось, у меня был к полицейским только один вопрос. Никто в комнате не обратил на него ни малейшего внимания, и я даже засомневался – вслух я его задал или только подумал? Дождавшись удобного момента, я спросил еще раз, и вновь никакой реакции. Только позже, тем вечером или даже на следующий день, мне наконец все рассказали. Какие‑то детали происходящего сейчас уже стерлись у меня из памяти (как‑никак времени утекло много), но я хорошо помню, что пришлось надеть с синими шортами школьные ботинки – кроссовки забрали вместе с другой одеждой, что была на мне в тот день, – и чувствовал я себя по‑дурацки. Меня привели в пустую комнату с зелеными пластиковыми стульями и серым столом посередине, усадили и наконец ответили на вопрос, который я задавал дважды.
Говорила Трейси, медленно и внятно, а все остальные не отрывали от меня глаз, словно я фокусник и вот‑вот выкину какой‑нибудь трюк. Я слушал, силясь вникнуть в смысл ее слов. День стоял жаркий. Когда Трейси, закончив говорить, подняла ладони со столешницы, на поверхности остались два влажных пятна, и я смотрел, как они постепенно испаряются. Все в комнате уставились на меня, ожидая моей реакции, и я спросил единственное, что пришло в голову, – скоро ли мне вернут кроссовки. Можно было подумать, я спустил штаны и показал им зад – полицейские отводили глаза, мама начала плакать, а кто‑то проговорил: «Вот ведь бесчувственный дьяволенок, а?»
Тем вечером мама усадила меня перед собой и сказала, что я произвел плохое впечатление.
– Ты должен показать, что раскаиваешься, Дональд.
Я обещал постараться. На следующий день я вновь очутился в комнате с зелеными стульями, и, когда мы уселись, Трейси опять начала спрашивать. Ее интересовало, как я понимаю слово «намерение».
– Нам важно понять, Дональд, чего ты хотел, что было у тебя на уме перед тем, как все случилось, и почему потом ты поступил именно так.
Я внимательно слушал ее объяснения, и она повторила слово «намерение» еще пару раз, но у меня, восьмилетнего, оно вызвало только одну ассоциацию – как мы с Мэтью Торнтоном «твердо намеревались» провести всю ночь в палатке у них в саду. Его родители, видимо, считая, что долго нам не продержаться, по очереди следили за нами из окна спальни и оказались правы – мы удрали в дом через какой‑нибудь час после наступления темноты и с облегчением забрались в двухъярусную кровать. Ни о чем больше мне это слово не говорило. Я попытался объяснить, что вообще ничего такого не хотел, просто играл на улице, и вдруг это стряслось. Но Трейси мой ответ, кажется, не убедил, она продолжала думать, будто я чего‑то недоговариваю, скрываю от нее нечто важное. Став старше, я осознал, что почему‑то не вызываю у людей доверия – видимо, это проявлялось уже тогда. В конце концов в полиции решили, что больше у них ко мне вопросов нет, и в участок нас не вызывали. На следующий день я вернулся в школу.
На этом все и закончилось, за исключением того, что теперь раз в неделю меня забирали с занятий и отвозили на другой конец города, в Центр «Улыбка», где я проводил час за играми под присмотром женщины по имени Карен. Я не видел тогда в этом ничего необычного, да и вообще особо не задумывался – просто радовался возможности удрать из школы пораньше. В Центре были свои правила – ни приносить с собой, ни забирать оттуда ничего не разрешалось. Все, что я писал или рисовал, оставалось в комнате, в коробке с моим именем. Маму внутрь тоже не пускали, ей приходилось ждать снаружи, что ее ужасно злило – она не доверяла ни мне, ни им.
– Чем ты там занимаешься? – спрашивала она.
– Просто играю, – отвечал я.
– Тогда играй осторожнее, – говорила она, и я старался, хотя до сих пор не очень понимаю, как это делается.
В комнате были куклы с домиком для них, машинки, фигурки зверей, солдатики, плюшевые мишки, бумага и краски. Если я рисовал, Карен тоже брала кисточку, рассказывая мне, что собирается изобразить, и спрашивая о моем замысле. Если играл в игрушки – она просто наблюдала за мной, иногда интересуясь, что там у меня происходит, и я с готовностью объяснял, что «друга солдатика съел тигр, и солдатик устроил на него засаду в кукольном домике, чтобы отомстить и повесить его зуб себе на шею в память о друге», и прочие глупости. Мне тогда и в голову не приходило, что за мной следят, как за тикающей часовой бомбой, – не начну ли я душить кукол и резать плюшевых медведей. Наверное, полицейских можно было понять, и все‑таки, согласитесь, есть что‑то подленькое в том, чтобы шпионить за восьмилетним мальчиком, который думает, что он просто играет.
* * *
Когда в первый раз после случившегося я появился в школе, никто из ребят не произнес ни слова – видимо, с ними заранее побеседовали, – но класс так и гудел от сдерживаемого напряжения. Все повторяли вслед за миссис Уолш: «С возвращением, Дональд», а я чувствовал на себе взгляды, жадно выискивавшие во мне какие‑то изменения. Видно было, что одноклассников распирает от желания расспросить меня, только сделать это оказалось практически невозможно. Даже на переменках, во дворе, учителей дежурило вдвое больше, чем всегда, и вместо того, чтобы торчать у дверей с кружками кофе в руках, как обычно, они так и шныряли туда‑сюда по всему периметру, вдоль и поперек. Никому и приблизиться ко мне не удавалось вплоть до большой перемены, когда тройняшки Хадсон засекли меня на пути в туалет. Я еще даже ширинку не расстегнул, как дверь раскрылась и они, отпихивая друг друга, всем своим мини‑отрядом ворвались следом и забросали меня вопросами: «Как все случилось? Тебя теперь посадят? А что твоя мать сказала? А крови много было?» Отвечать мне не пришлось – в ту же секунду внутрь влетел мистер Баркер и, вытолкав нас на улицу, развел по разным углам. Мои крики, что мне правда нужно в туалет, остались без внимания. Учителя не ослабляли бдительности ни на минуту и, как мне теперь кажется, слишком переусердствовали. Несмотря на любопытство, очень скоро другим детям стало понятно, что лучше эту тему не трогать – ни до, ни после, ни во время занятий. Возможно, так меня пытались защитить – хотя, наверное, не только, – но проку от этого было мало. Все и так знали о случившемся и относились ко мне с опаской, а тут еще, стоило мне опять сблизиться с Мэтью, который и раньше был единственным моим настоящим другом, как его оттащили в сторону и принялись выпытывать, не сболтнул ли я ему лишнего. Скоро я стал тем, от кого лучше держаться подальше.
* * *
Сперва я не верил, что в тот день действительно случилось нечто по‑настоящему ужасное. Мне казалось, что меня обманывают. Тогда, запрыгивая на велосипед и улепетывая домой, я вовсе не бежал от чего‑то жуткого и непоправимого. Я знал, что произошло несчастье, что пострадал другой человек, но у меня и в мыслях не было, что дойдет до полиции. То, о чем рассказала мне Трейси, не укладывалось в голове. Я просто не поверил ее словам. К тому же я как раз достиг того возраста, когда начинаешь смутно понимать – взрослые не всегда говорят правду. Годами меня пичкали байками о Деде Морозе, зубной фее и о том, что от моркови будешь лучше видеть, и все это оказалось чушью. А сказанное мне в клифтонском отделении полиции выглядело не более правдоподобным, чем история о толстяке в красной шубе, который спускается по дымоходу и оставляет детишкам подарки.
* * *
Мне казалось важным вернуться туда, где все случилось, и посмотреть – не найдется ли там чего‑нибудь, что подтвердит слова полицейских или, наоборот, укрепит мои подозрения. Если то страшное, о чем мне говорили, правда, на месте не могло не остаться следов.
Попасть туда было не так‑то просто – теперь мама не выпускала меня из дома одного, а когда мы шли куда‑нибудь вдвоем, то сразу за калиткой поворачивали направо, в противоположную сторону. Хотя все нужное нам располагалось под холмом, сперва мы с четверть мили тащились вверх по Хоторн‑роуд, там проулком выходили на Кемпл‑стрит и уже потом спускались в город, огибая тот дом, возле которого случилось несчастье. Это занимало у нас лишних минут двадцать, но я и пикнуть не смел. Я ничего не говорил, даже когда мы возвращались откуда‑нибудь уставшие и до дома было рукой подать, а приходилось еще делать здоровенный крюк. После того дня, что бы я ни сказал, мама могла в ответ сорваться на крик или удариться в слезы, и я быстро усвоил, что лучше помалкивать. От слов только хуже.
Постепенно у меня созрел план. Нужно дождаться, когда мама ляжет спать, и где‑нибудь через час можно будет выскользнуть из дома, прибежать туда и хорошенько все осмотреть. Но в первый раз я заснул и проспал до самого утра, когда мама подняла меня в школу. То же повторилось и на следующий день. Тогда я пошарил по кухонным ящикам, пока мама была в душе, и отыскал старый пластиковый таймер для готовки в виде цыпленка. Услышав, что мама легла, я поставил его на один час и сунул под подушку. Как и следовало ожидать, я опять заснул, но приглушенное жужжанье под головой разбудило меня. Выключив таймер, я прокрался к маминой двери и прислушался. Изнутри доносилось только размеренное дыхание, и мне стало понятно: вот он, мой шанс. Переодеваться я не стал – я ведь ненадолго. Прямо в пижаме, только надев школьные ботинки, я выскользнул из дома с фонариком в руке.
Было около полуночи. Темень стояла такая, какой я никогда не видел, и улица, на которой я вырос, предстала передо мной совершенно незнакомой – как зимой, когда ее укутывал толстым слоем снег. Оглушенный, я на мгновение застыл у калитки, не решаясь потревожить тишину и неподвижность, царившие снаружи, но секунду спустя уже скользил невидимой тенью сквозь черноту и безмолвие. Через несколько минут я был внизу, у дома номер пять. Направив фонарик на тротуар, я принялся искать следы крови. Пятно света перемещалось туда‑сюда, выхватывая то кусок дороги, то бордюр; я двигался все дальше и дальше, думая, что ошибся с местом, но темных пятен видно нигде не было. Я поднял фонарик и осветил дорожку к двери дома – тоже ничего. Я не находил этому объяснения. Если то, что мне говорили, правда, крови не могло не остаться. Я поднял глаза от земли и внимательно огляделся кругом. Прямо впереди была дорога, уводящая в город. На противоположной стороне улицы высились богатые особняки, к широким дверям которых вели крутые ступени. Позади, там, откуда я пришел, улица поднималась к моему дому. И наконец, – я завершил оборот – дом, где жил тот пацаненок. Ни малейшего доказательства слов полицейских. Ничто не говорило о том, что здесь случилась беда.
Вне себя от радости, я почти поверил, что взрослые и впрямь морочат мне голову. Я уже хотел вернуться домой, забраться в кровать и еще раз тщательно все обдумать, как вдруг заметил открытки в окне. Одна из них соскользнула по стеклу и перевернулась обратной стороной, так что были видны строчки. Сперва я не собирался подходить к дому, но теперь понял, что должен прочитать, что там написано. Как можно тише я приоткрыл калитку и, стараясь не шуметь, прокрался по дорожке к окну. Прижавшись лбом к темному стеклу, я посветил фонариком и прочел:
«Милые Бекки и Йен, примите наши глубочайшие соболезнования.
Никакими словами не выразить, что мы чувствуем. Он теперь с ангелами на небесах.
Любящие вас,
Эмма, Крис и Имоджен»
В ту секунду это стало для меня реальностью. Я все еще не понимал, как такое могло случиться, зато теперь знал, что мне сказали правду. Повернувшись, я шагнул обратно к калитке, чтобы отправиться домой, но тут сверху ударил свет, и я оказался будто на сцене. Мне бы сразу выбежать на улицу, и только меня и видели, а я, бросившись было в панике к выходу, на полдороге застыл в нерешительности – может, лучше спрятаться у стены? В этот самый момент, когда я торчал прямо посреди участка, в окне второго этажа отдернулись шторы, и я увидел отца того мальчика. Какое‑то время он потрясенно смотрел на того, кто две недели назад убил его двухлетнего сына, а я смотрел на него в ответ. Потом я повернулся и побежал.
Глава 2
После всего случившегося я изменился. Мама говорит, что я «ушел в себя», но, по‑моему, наоборот, я как раз пытался от себя сбежать. Я называл это «исчезанием» и быстро в нем наловчился. Впервые я проделал это всего через несколько дней после той, последней, беседы в полицейском участке. Теперь, по прошествии времени, я понимаю, что для первого раза задумано было крутовато, но тогда я вообще не особо представлял, к чему стремлюсь, не то что сейчас. Я хотел просто сбежать от маминых истерик и той непроглядной черноты, в которую погрузился наш дом со дня первого визита полиции.
На идею меня натолкнул писатель, побывавший у нас в школе. Он встречался с нашим классом, рассказывал о том, как он сочиняет, о своих книгах… Ни он сам, ни его истории мне особо не понравились, только одна вещь застряла в памяти. Он говорил, что иногда проводит целые дни как будто в другом мире, что, когда он начинает писать и фантазировать, все вокруг словно исчезает, и если дело идет как надо, выдуманное им становится для него более реальным, чем действительность. Я тоже так хотел – хоть ненадолго перенестись, как по волшебству, куда‑нибудь подальше отсюда. Пусть я не писатель, но исчезать – мысленно – наловчился не хуже.
В тот первый раз моя кровать была космическим кораблем, и я летел к Нептуну. Я был тогда просто повернут на космосе – и книги в библиотеке брал только про это, и в «Улыбке» рисовал одни звезды и планеты с ракетами, после любого фильма или передачи ходил под впечатлением несколько дней. Помню, мы должны были отправиться на школьную экскурсию к знаменитому телескопу Пилчарда, в который, если повезет, можно увидеть другие галактики. Я буквально считал дни до поездки, а в итоге, когда оставалось уже всего ничего, мы с мамой уехали в другой город. В последний мой день в клифтонской школе мама передала со мной записку с просьбой вернуть сданные за экскурсию деньги. Никогда еще я не испытывал такого ужасного разочарования. Мне казалось, этого просто не может быть – как будто ничего не значит, что я столько ждал и надеялся. Я все думал, что в последнюю минуту кто‑то вмешается и восстановит справедливость. Когда ничего не произошло и стало понятно, что гигантского телескопа и далеких галактик мне не видать, я закатил маме концерт.
– Господи, Дональд, неужели это из‑за той дурацкой экскурсии? После всего, что случилось, ты переживаешь, что не попал в какую‑то несчастную обсерваторию?
Да, именно из‑за этого я и переживал. Так нечестно – через пару дней мои одноклассники, которых космос, в отличие от меня, не очень‑то и волнует, погрузятся в автобус, а я столько мечтал увидеть звезды, и все зря!.. Ужасно несправедливо, и как мама не понимает?! Сейчас меня самого передергивает – месяца не прошло, как по моей вине погиб маленький ребенок, а я рыдал, что не попаду на экскурсию к телескопу. Но тогда это значило для меня куда больше. Космос приносил мне успокоение. Меня завораживала сама мысль о том, что где‑то там, невыразимо далеко от обыденной реальности, движутся огромные каменные или газовые шары планет, что в тот самый миг, когда я сижу в классе, они летят через пространство, такие чуждые всему земному, такие отстраненные. На их фоне все, что происходит вокруг, казалось неважным. Что бы ни случилось тут, внизу, там, наверху, не будет иметь ни малейшего значения. От этих мыслей жить становилось чуть легче. Вот почему я так расстроился, когда не попал на ту экскурсию, только тогда я еще не мог этого объяснить, и мое поведение лишний раз доказало, что я «бесчувственный дьяволенок».
Больше всего из планет мне нравился Нептун, сам не знаю почему. Вообще‑то мне все планеты были интересны, но он оставался самым‑самым. Другими я тоже, бывало, увлекался на время, однако главное место в моем сердце занимал именно Нептун – может быть, из‑за голубой окраски. Голубой был моим любимым цветом, а три – любимым числом. О космосе я знал все – о ракетах, о том, как тренируются астронавты, знал, что они едят, как ходят в туалет, где спят. Я был полностью готов. Мне так не терпелось воплотить свой замысел, что я отправился в кровать на полчаса раньше положенного. Я лежал в постели и не мог дождаться, когда окончательно стемнеет и можно будет начать обратный отсчет до старта. Запуск прошел без сучка без задоринки, и скоро я, покинув орбиту Земли, плыл между планет, маша им рукой. Юпитер, как и писали в книге, поражал своими размерами, кольца Сатурна тоже производили впечатление. Вот, наконец, показался голубой серпик Нептуна – я был почти у цели. Следующие несколько ночей я вновь и вновь переживал это путешествие, сам, без уговоров, рано ложась спать. И прежде чем заснуть, я уносился далеко от Клифтона, от всех его жителей, от того, что случилось. Я натягивал пижаму сразу после ужина и с нетерпением ждал, когда можно будет забраться в кровать.
– Ты хорошо себя чувствуешь, Дональд? – спросила мама через пару дней.
Я ответил, что все нормально, просто устал, и вчера, и позавчера тоже, вот и все. Как будто что‑то припомнив, она кивнула.
– Мне говорили, что такое бывает. Не волнуйся, Дональд, ничего страшного в этом нет.
Я понял, о чем она говорит, хотя и не представлял, почему из‑за случившегося должен чувствовать себя усталым. Маму я не стал разубеждать – я был только рад, что не придется ничего ей рассказывать про «исчезания».
Со временем они изменились. Во‑первых, космос уже не привлекает меня до такой степени, и мои «исчезания» стали более приземленными, более реалистичными. В следующий раз, например, это будет Лоссимут. Я нашел его в «Атласе мира» – крошечная белая точка на карте, только и всего, но кроме названия и местоположения ничего, в общем‑то, и не надо. Я стараюсь прорабатывать детали, беру в библиотеке книги по теме, и все же по большому счету это неважно – проверять ведь никто не будет, а если знаешь, кем хочешь быть и где обычно все проходит нормально. В Лоссимуте я придумал для себя маленький белый домик на берегу моря. Это тихий, спокойный городок – ни юнцов, гоняющих пьяными на машинах, ни толп пешеходов, никто никуда не спешит. Дома многое сделано моими руками – я сам мастерил кухонный стол, сам штукатурил стены, сам тянул проводку. В бухточке неподалеку покачивается на волнах моя светло‑голубая яхта, а дома меня дожидаются пес, овчарка, и жена, высокая, с темными волосами и сочными алыми губами, на которых то и дело появляется мягкая улыбка. Меня зовут Джек, я среднего роста, без дурацких накачанных мускулов, а по‑настоящему сильный и привлекательный. Но когда женщины улыбаются мне и откидывают назад волосы, я делаю вид, что ничего не замечаю – просто прогуливаюсь с собакой по берегу перед ужином, как обычно, вот и все. Я никогда не забываю о своей чудесной жене, которая ждет меня дома, ждет, когда я вернусь, и я всегда возвращаюсь. Не знаю, что бы я делал без своих «исчезаний». Они помогали мне справляться со всем, позволяли дышать чуть свободней. С ними я почти забывал о том мальчике.
Глава 3
Мы уехали из Клифтона за неделю до экскурсии к телескопу, через несколько месяцев после несчастья. Не знаю, почему мама выбрала Рейтсуэйт – у нас не было там знакомых, и я ни разу не слышал от нее этого названия до того, как она сказала мне, что теперь мы будем жить там.
Вообще‑то о переезде она задумывалась, по‑видимому, с самого начала, а моя ночная вылазка стала последней каплей. После того случая и повторного визита Трейси мама то и дело проверяла, на месте ли я, не улизнул ли снова куда не следует. Я пытался объяснить ей, почему оказался там ночью, но она не поверила, решив, что я свихнулся и буду и дальше изводить родителей погибшего по моей вине мальчика. Когда она сказала мне, что мы переезжаем в другой город, я не мог понять, для чего. В моем детском черно‑белом представлении все было просто – произошедшее признали несчастным случаем, полиция от меня отстала, к тому дому я обещал в жизни никогда больше не подходить, так зачем же нам уезжать? Но мама сказала, что оставаться здесь нам нельзя. Я все равно не понимал; впрочем, тогда я много чего не понимал, не понимал даже, что девчонки чего‑то стоят. Теперь‑то я знаю, что мама рассудила правильно – другого выхода у нас не было. И хотя само несчастье потрясло ее, я всегда подозревал, что решение покинуть Клифтон ударило по ней сильнее. Она по‑настоящему любила этот город и всегда говорила, что здесь она выросла и здесь умрет. Перед самым отъездом она заказала себе место на кладбище возле Уоддингтон‑роуд. Это был ее последний телефонный звонок из нашего старого дома.
– По крайней мере, – сказала она, – буду знать, что однажды я все‑таки вернусь домой.
А разве нельзя вернуться, когда я стану взрослым и начну жить отдельно? Мысль была, по‑моему, вполне здравой, однако мама ответила, чтобы я не глупил и что живой в Клифтон она не возвратится никогда.
– Что, если я столкнусь с ними? С его родителями? Об этом ты подумал, Дональд? – Ее передернуло от одной мысли, и я понял, что для нее все решено – вернется она только в гробу, чтобы лечь в могилу.
Мама никогда не говорила открыто, что я испортил ей жизнь, но мы оба отлично понимаем, что к чему. Слова не нужны, достаточно того, как она громыхает в кухне кастрюлями, запихивая их в шкафчики, с каким ожесточением возит шваброй по полу, который, по ее словам, просто невозможно отмыть. Ни с кем здесь, в Рейтсуэйте, она так по‑настоящему и не подружилась, да даже и не пыталась. Никто из тех, кто к нам заходит, ей не нравится; она предпочитает упиваться своим несчастьем. Послушать ее, так все здесь не так – и сам город, и люди. Везде грязь и убожество, и нам приходится жить среди этого. Будь ее воля, она бы, наверное, по каждой улице прошлась своей шваброй.
– Тесный, загаженный, разваливающийся городишко, – так она описывала его тете Сандре на прошлой неделе по телефону. – Только у нас дома, по‑моему, хоть какой‑то порядок.
На самом деле это неправда. Когда дело касается Рейтсуэйта, мама становится похожа на тех анорексичек, которые, глядя на свое отражение в зеркале, видят один жир. Я пытался спорить, но истинное положение вещей не совпадает с ее внутренним настроем, поэтому мама предпочитает его не замечать. Она и солнце готова заслонить мелкой монеткой, если так будет нужно для поддержания ее легенды. В этом мы с ней здорово отличаемся – она видит лишь то, что ей хочется, а я стараюсь воспринимать все так, как оно есть. Хотя мне и случается ошибаться, по крайней мере, я пытаюсь смотреть на вещи без предубеждения и трезво оценивать мир и людей в нем.
Глава 4
Сейчас мой мир – Рейтсуэйт, а людей вокруг меня не очень много. Мама, конечно, и еще Фиона Джексон из школы – мы иногда встречаемся неподалеку от моего дома, в старом карьере. Но вообще с друзьями у меня швах – я ни с кем по‑настоящему не общаюсь и, в отличие от большинства шестнадцатилетних, на вечеринках по пятницам‑субботам не оттягиваюсь. В день, когда началась эта история, я не выспался – мне опять снился тот мальчик. За все восемь прошедших лет я не забывал о нем ни на секунду, бывало то лучше, то хуже. Иногда на несколько дней или даже недель мне удается убедить себя, что произошедшее было трагической случайностью: так уж распорядилась судьба, и ничего тут не поделаешь. В удачные дни у меня получается остановиться на этом, не позволяя мыслям заходить дальше. Но в тяжелые периоды я ни на миг не могу отвлечься от осознания того, что убил человека; правда встает передо мной во всем своем неприкрытом ужасе, буквально придавливая к земле. Стоит только подумать об этом, как у меня холодеют руки и ноги и прерывается дыхание. Первые пару лет до такого не доходило, однако чем ты взрослее, тем больше начинаешь понимать, и становится только хуже. В последнее время такие дни следуют у меня один за другим, без передышки, и я уже не помню, каково это – быть счастливым или даже просто радоваться чему‑то. Я знаю, конечно, что эти чувства существуют, но не могу представить, что однажды они вновь вернутся ко мне. Зимой, когда от холода зубы сводит и немеют лицо и пальцы, ты ведь тоже знаешь, что четыре месяца назад задыхался от жары, но разве ты помнишь, каково тебе тогда было? Так и у меня с радостью и счастьем.
Я плохо спал в ту ночь и все никак не мог отойти от того, что мне снилось. Вставать в подобном настроении в такую рань не хотелось. Я бы и правда подремал еще, но сна уже не осталось ни в одном глазу, так что пришлось подниматься навстречу новому дню. Школа сегодня не работала – у учителей повышение квалификации, а мама совсем об этом забыла и теперь была не в духе из‑за того, что придется целый день терпеть меня дома. Я почти физически чувствовал исходящее от нее раздражение. Даже если я все время проторчу у себя наверху, ничем не выдавая своего присутствия, она и тогда найдет повод для недовольства. После кошмаров у меня и так стискивало грудь, по углам комнаты все еще гнездился страх, грозя навалиться, вцепиться в горло. Я буквально задыхался, мне нужен был воздух, нужна была свобода. Выскользнув через заднюю дверь, я побрел в город. Хотелось оказаться где‑нибудь подальше от дома, подальше от мамы. На самом деле, конечно, сбежать я хотел от себя самого, но это немного сложновато, так что я мог только идти и идти куда глаза глядят. За много лет я изучил так весь Рейтсуэйт, побывал в каждом, самом крошечном его закоулке, заглядывал и на окраины – только бы избавиться от мыслей о том мальчике, исчезнуть, отключить сознание.
День стоял солнечный, и другие ребята из моей школы тоже уже начали появляться на улице – вдвоем, втроем, целыми компаниями, болтая, строя планы на нежданный выходной. Сверху, с моста на другой стороне улицы, до меня донесся чей‑то неразборчивый окрик, но я был слишком занят своими мыслями и не обратил внимания. В конце концов я добрел до крикетного поля, в которое упиралась Четберн‑роуд, и пошел в обход. Поле там на самом деле одно название, до того оно неровное – не знаю, как на нем вообще можно нормально играть. Двинувшись дальше, я начал размышлять теперь уже о другом – почему мое последнее «исчезание», с Лоссимутом, не сработало. Я продумал все до малейшей детали – дом, жена, я видел их как наяву безо всяких усилий. А когда дошло до дела, ничего не получилось – я остался собой. Раньше мне все удавалось даже без такой тщательной проработки, и от мысли, что больше мой разум на этот трюк не купится, становилось тревожно.
Солнце припекало все сильнее, согревая, проникая, кажется, в каждую клеточку – ну, хоть что‑то приятное осталось в этом мире. Я уже подходил к густым зарослям кустарника на краю поля и только немного расслабился, как мимо пронесся велосипедист, очень близко, чуть не задев меня рукавом по лицу. От неожиданности я застыл как вкопанный – я ведь даже не слышал, как он подъезжает. Чокнутый он, что ли, так носиться? На звонок нажать не мог? Сердце колотилось, и мне понадобилось с минуту постоять, чтобы прийти в себя, прежде чем отправиться дальше. Едва сделав несколько шагов, я опять остановился – мне почудилось, я слышу пение. На секунду оно затихло, потом донеслось вновь – звук множества тонких голосков дрожал в воздухе, струясь в унисон с мелодией, такой плавной и медлительной, что ее, казалось, можно было поймать сетью. Пение звучало едва различимо, но стоило мне только уловить мотив, как в ту же минуту я будто перенесся обратно в наш школьный зал с вытертыми деревянными полами, бордовыми шторами на высоких окнах и шведской стенкой сбоку. Слов разобрать я не мог, да это было и не нужно – они тут же сами всплыли у меня в голове, естественно и без малейшего труда, как еще недавно образы из моих «исчезаний»:
Мир себе представь, где нет людей,
Где нет домов на улицах
И города пусты.
И некого любить, и не о ком заботиться.
Спасибо тебе, Господи, за семьи и друзей,
Спасибо тебе, Господи, спасибо и аминь.
Из всех песен, которые мы пели в школьном хоре, эта была моей самой любимой. Когда миссис Эклс начинала играть на пианино вступление, у меня к горлу подступал комок. Я становился, как нас учили – плечи развернуты, голову выше, ноги вместе, – и старался изо всех сил.
Поискав глазами источник звука, я увидел за деревьями, ярдах в тридцати от себя, тыльную стену начальной школы Гиллигейта. Я подошел ближе, чтобы лучше слышать, и уселся на чахлую травку. Репетиция, видимо, уже заканчивалась – еще раз прозвучал припев, прозвенели последние высокие ноты финала, и все смолкло. Поток музыки, щедро лившийся из окон во внешний мир, иссяк. Уходить мне не хотелось, и я продолжал сидеть, оглядывая пустой школьный двор и здание, краснокирпичное, старой постройки – над двумя дверями того же цвета красовались надписи вычурным шрифтом «Для мальчиков» и «Для девочек». На игровой площадке – извивающаяся «гусеница» с номерами, квадраты «классиков» и еще парочка каких‑то фигур, выцветших настолько, что с такого расстояния толком не разобрать.
Через пару минут дверь «Для мальчиков» медленно приоткрылась, и дети вперемешку – и мальчики и девочки – посыпались во двор. Первыми выбежали совсем малыши, по виду такие крохотные и беспомощные – сложно поверить, что родители отпускают их от себя хоть на секунду. Следом с трудом протиснулась учительница в длинной зеленой юбке, и детишки тут же облепили ее, хватая кто за ногу, кто за руку, бестолково натыкаясь друг на друга, как пчелы после спячки. В окружении всей этой шевелящейся кучи‑малы она двинулась по площадке, похожая на возвышающийся над толпой майский шест. Через вторую дверь хлынули дети постарше, у которых были уже иные интересы, и учительница к их числу явно не относилась. На другой части площадки закипела обычная для переменки жизнь.
Хватило бы двух минут, чтобы определить, кто в нее вписывается, а кто нет. Парочку изгоев я заметил сразу – они играли вместе в уголке, под деревом. Один с давно не стриженной рыжей шевелюрой, шапкой покрывавшей голову, и такими большими глазами, каких я еще ни у кого не видел, – из‑за них он казался каким‑то испуганным, словно кто‑то только что крикнул ему прямо в ухо. И второй, похожий на узника концлагеря, обритый наголо и худущий‑прехудущий – он, по‑моему, и летом должен был мерзнуть. За исключением этих двоих та часть двора оставалась пустой – только они да дерево. Не знаю, что за дела у них там были, но они не обращали ни малейшего внимания на игры остальных, вопивших и носившихся туда‑сюда как оглашенные, а тихо сидели рядышком и что‑то оживленно обсуждали. Я еще подумал – хорошо хоть, что они есть друг у друга. Один раз от чьего‑то неудачного удара к ним залетел мяч с противоположного конца площадки. Оттуда крикнули, и рыжеволосый, неуклюже махнув ногой, попробовал послать мяч обратно, но даже не попал по нему. Наконец, совместными усилиями, под смех игроков, раза со второго‑третьего они с этим справились.
Я перевел взгляд на середину двора, где собрались девчонки. Там царили две принцессы. Вот ведь, еще и одиннадцати нет, а не заметить их уже невозможно. Одна светленькая, другая темненькая, обе просто прелесть какие хорошенькие. Чистенькая форма, блестящие туфельки, волосы убраны в конский хвост – и остальные девочки, не такие красавицы, таким же хвостиком ходят за ними по пятам и ловят каждое слово. Я, по‑моему, мог бы просидеть так весь день, наблюдая за общей толкотней и незамысловатыми играми, но прозвучал свисток, и все потянулись длинной вереницей обратно в школу. Дверь захлопнулась за последним, и площадка опять опустела.
Солнце спряталось за облаком, и мои мысли вновь обратились к мертвому малышу из Клифтона. Меня охватило такое уныние, что я не мог заставить себя двинуться с места. Проходивший мимо старик с собакой кинул на меня опасливый взгляд, будто я вот‑вот наброшусь на него, придушу поводком, а потом и пса прикончу. Я подождал, пока он скроется из виду – а то и правда решит, что у меня что‑то на уме, – и только тогда через силу встал и поплелся мимо крикетного поля дальше, домой. «Исчезание» в ту ночь я даже пробовать не стал – и так было ясно, что не сработает. Я просто лежал и думал обо всех этих детишках – они ведь такие маленькие, такие беззащитные. Так немного надо, чтобы причинить им вред… Меня всего передернуло от этой мысли. Я надеялся только, что за каждым есть кому присмотреть.
Глава 5
О том, что случилось в Клифтоне, я никому никогда не рассказывал и лишь однажды готов был признаться другому человеку. Мама все время твердила, что прошлое нужно оставить за закрытой дверью, и следила как коршун – не нарушил ли я правило. По ее словам, нам повезло, что из‑за возраста мое имя не попало в газеты, и ни к чему портить нашу новую жизнь здесь, в Рейтсуэйте, из‑за того, чего все равно уже не исправить. Все эти годы я старался держать рот на за<