И так оно и оказалось, благодарение небесам. Однажды утром Зиба вошла в детскую — и Сьюзен приветствовала её улыбкой. Зиба так разволновалась, что кинулась звонить Мариам, хотя был вторник и Мариам должна была вот-вот подъехать; Зиба позвонила и своей матери в Вашингтон, а потом жёнам братьев в Лос-Анджелес. Как будто в голове Сьюзен щёлкнул выключатель — она улыбнулась и Мариам, когда та вошла, и улыбка её сразу была очаровательным пухлым полумесяцем. Видишь эту улыбку и чувствуешь, будто у тебя с девчушкой есть радостная тайна на двоих. Прошла ещё неделя, и она смеялась ужимкам отца, беспробудно спала до утра и полюбила печенье «Чириос», упорно собирала крошки изящными пальчиками-пинцетами.
— Я же говорила! — твердила Мариам.
Да, она была оптимисткой. Или нет, пожалуй, все же пессимисткой. Но жизнь помотала её по ухабам, и Мариам смотрела в лицо потенциальным катастрофам более философски, чем большинство людей. Ей пришлось расстаться с родителями, когда ей не было и двадцати, она овдовела, не дожив до сорока, вырастила сына одна, в стране, где так и осталась чужой. Но в глубине души она считала себя счастливой. Была уверена: если что-то пойдёт вкривь и вкось, а такое, разумеется, случалось, она справится.
Теперь она угадывала то же самое свойство в Сьюзен. Можете считать это женскими выдумками, если угодно, только она ощутила глубокую связь с малышкой в ту самую минуту, как впервые увидела её в аэропорту. Порой ей чудилось и внешнее сходство с девочкой, но тут уж Мариам сама себя высмеивала, и все-таки что-то в глазах, в манере смотреть на все вокруг — взгляд наблюдателя — их роднило. Они обе не вполне свои в этом мире.
Вот её сын принадлежит здешнему миру целиком и полностью. У него и акцента нет, он с четырёх лет отказался говорить на фарси, хотя на слух язык понимает. У невестки акцент остался, и довольно заметный: Зиба перебралась в Америку со всей семьёй, когда уже заканчивала школу, но она стремительно, с восторгом натурализовалась, бесконечно слушала радио «98-Рок», болталась в торговом центре, запихивала щуплую, костистую, вовсе не американскую фигурку в синие джинсы и мешковатые футболки с надписями. Теперь уж она выглядит как урождённая американка. Почти.
Зиба отправлялась по делам, когда желала: она занималась оформлением интерьеров и сама назначала клиентам время. Частенько она при Мариам ещё битый час слонялась по дому. Уже одетая по-рабочему (правда, со стороны не поймёшь, все те же джинсы, разве что дополненные блейзером и туфлями на каблуках) — и никак не могла оторваться от Сьюзен.
— Что скажете? — теребила она Мариам. — У неё зубик новый лезет — или я ошибаюсь? Тонкая белая полосочка на дёснах — видите?
Или уже возьмёт ноутбук, снимет мобильный с зарядки, и вдруг:
— О! Мариам! Чуть не забыла! Посмотрите, как она играет в пикабу!
Мариам внутри так и кипит, скорее бы заполучить своё дитя. «Иди уж! Иди!» — мысленно торопит невестку. Но улыбается и молчит. Наконец Зиба уходила по делам, и Мариам подхватывала Сьюзен на руки, неслась в игровую комнату. «Моя, вся моя!» — ворковала она, и девочка хихикала, словно понимала. Оставаясь с ребёнком наедине, Мариам чувствовала себя увереннее. Детоводство так сильно изменилось с тех пор, когда она растила сына, — бесконечные списки запрещённых лакомств, тальк и детское масло изгнаны, а с ними подушки и мягкие прокладки на стенках колыбели, — в присутствии Зибы Мариам подчас ощущала себя некомпетентной. При Зибе она ходила на цыпочках — как её собственная мать, понимала она теперь, когда та приехала к ней в Америку. Мать привезла медаль-талисман, хотела повесить на шею Сами золотую монетку с именем Аллаха, размером с десятицентовик, — двухлетка проглотил бы её в мгновение ока, если бы Мариам не уговорила спрятать оберег, пока мальчик не подрастёт. А ещё мать закармливала ребёнка липкими сладостями на розовой воде; они портили зубы, и Сами давился, когда они застревали в горле, так что Мариам решительно закрыла коробку и унесла её в кладовую.
Под конец визита мать целыми днями просиживала перед телевизором, хотя едва ли понимала хоть слово. Теперь Мариам со стыдом вспоминала стоическую позу матери, руки, неподвижно сложенные на коленях, взгляд, приклеившийся к рекламе сигарет «Кент». Она поспешила отмахнуться от этого образа. Сказала: «Зайчик-попрыгайчик, Сюзи-джан! Посмотри!» — и протянула девочке маленькую, плотно набитую зверюшку, та ещё и позванивала, если встряхнуть.
И Сьюзен в синих джинсах. (Подумать только, шьют джинсы даже на таких крошек.) Сверху футболка с длинными рукавами в красно-белую полоску, сгодилась бы и для мальчика. Красные носки с нескользящей подошвой. Носки — нововведение, до холодов Сьюзен разрешалось ходить босиком, и носки ей не понравились. Она стаскивала их с ног, квакала торжествующе, и Мариам, усадив её себе на колени, снова натягивала носки. «Озорница!» — бранила она малышку, и та смеялась. Стоило спустить её на ковёр, она тут же занималась любимой своей игрушкой, ксилофоном, энергично стучала по нему всем, что попадало под руку. Она ещё не ползала — действительно отставала в физическом развитии, предыдущая приёмная семья тому причиной, как полагала Мариам, — но уже присматривалась к такой возможности.
Будь на то её воля, Мариам наряжала бы малютку иначе. Подобрала бы девчачьи одёжки, белые колготки, свитер-трапецию, блузки с кружевом. Это же одно из главных удовольствий от девочки (о, как она мечтала родить второго ребёнка после Сами — девочку). Сама она одевалась с величайшим тщанием, даже чтобы провести день с малышкой. Да, она тоже носит брюки, но изящные, шитые на заказ, свитер переливающихся оттенков, хорошую обувь. Она регулярно закрашивает седину, хотя предпочитает, чтобы этого никто не знал, и закрепляет шиньон гребнями из черепахового панциря или шарфом с ярким узором. Как ты выглядишь — не все равно. Мариам была в этом убеждена и не собиралась менять своё мнение. Пусть американцы рассекают повсюду в тренировочных костюмах. Она-то не американка.
— Не американка? Загляни в свой паспорт! — не раз советовал ей Сами.
Она отвечала:
— Ты знаешь, о чем я.
Она остаётся тут гостьей, вот что она имела в виду. Навеки гостья, а потому старалась вести себя как можно лучше. Может быть, живя в Иране, она бы позволила себе небрежность. Нет, она бы, конечно, распускаться не стала, к чему такие крайности, но дома могла бы ходить в халате, как мама и тётушки. Или нет? Она даже вообразить не могла, как обернулась бы её жизнь, если бы она не уехала в Балтимор.